– Как, герцог, вы просите об отставке? Что это значит?
– Ваше величество, вчера в присутствии госпожи Дюбарри вы подписали приказ о моем увольнении; эта новость обежала уже весь Париж и весь Версаль. Зло содеяно. Однако мне не хотелось бы удаляться со службы, которую я нес у вашего величества, до того как мне будет вручен приказ об отстранении. Я был назначен законным порядком и не могу считать себя смещенным иначе как в силу законного приказа.
– Неужели, герцог, – воскликнул король, смеясь, поскольку суровая и исполненная достоинства манера г-на де Шуазеля внушала ему чувства, близкие к ужасу, – неужели вы, такой умный человек, такой поборник правил, поверили этим слухам?
– А как же, государь, – отвечал изумленный министр, – вы ведь подписали…
– Что именно?
– Письмо, которое находится в руках у госпожи Дюбарри.
– Ах, герцог, неужели вам никогда не приходилось мириться? Счастливый вы человек! Все дело в том, что госпожа де Шуазель – само совершенство.
Оскорбленный сравнением герцог нахмурил брови.
– Ваше величество, – возразил он, – вы обладаете достаточно твердым характером и достаточно добрым нравом, чтобы не примешивать к государственным вопросам то, что вы изволите называть семейными делами.
– Шуазель, я должен вам все рассказать: это ужасно забавно. Вы же знаете, что кое-кто вас страшно боится.
– Скажите лучше, ненавидит, государь.
– Как вам будет угодно. Ну вот! Эта безумица графиня поставила меня перед выбором: или отправить ее в Бастилию, или с благодарностью отказаться от ваших услуг.
– Вот видите, государь!
– Ах, герцог, признайте, что было бы жаль лишиться того зрелища, которое являл собою Версаль нынче утром. Со вчерашнего дня я забавляюсь, глядя, как из уст в уста перелетают новости, как одни лица вытягиваются, а другие сжимаются в кулачок… Со вчерашнего дня Юбка Третья – королева Франции. Умора да и только.
– Но что дальше, государь?
– Дальше, мой дорогой герцог, – отвечал Людовик XV, вновь обретая серьезность, – дальше будет все то же самое. Вы меня знаете: с виду я уступчив, но я никогда не уступаю. Пускай себе женщины поедают медовые лепешки, которые я время от времени швыряю им, как швыряли Церберу[8], а мы с вами останемся спокойны, непоколебимы и навсегда неразлучны. И раз уж мы с вами пустились в объяснения, запомните хорошенько: какие бы слухи ни распускались, какие бы мои письма вам ни показывали, не упрямьтесь и поезжайте в Версаль… Пока вы слышите от меня такие слова, как нынче, мы останемся добрыми друзьями.
Король протянул министру руку, тот поклонился, не выказывая ни признательности, ни укоризны.
– Теперь, любезный герцог, если вам угодно, приступим к работе.
– Я в распоряжении вашего величества, – отозвался Шуазель, раскрывая портфель.
– Что ж, для начала скажите мне что-нибудь по поводу фейерверка.
– Это было огромное несчастье, государь.
– Кто виноват?
– Господин Биньон, купеческий старшина.
– Народ очень вопил?
– Да, изрядно.
– В таком случае следует, быть может, сместить этого господина Биньона?
– Одного из членов парламента едва не задушили в свалке, поэтому парламент принял дело весьма близко к сердцу; но генеральный адвокат господин Сегье выступил весьма красноречиво и доказал, что несчастье было следствием роковой случайности. Он удостоился рукоплесканий, и вопрос исчерпан.
– Тем лучше! Перейдем к парламентам, герцог… Вот в этом-то нас и обвиняют.
– Меня обвиняют, государь, в том, что я не принимаю сторону господина д’Эгийона против господина Ла Шалоте, но кто мои обвинители? Те самые, что плясали от радости, передавая друг другу слухи о письме вашего величества. Только подумайте, государь: господин д’Эгийон превысил свои полномочия в Бретани, иезуиты были в самом деле изгнаны, господин де Ла Шалоте был прав; вы, ваше величество, сами законным порядком признали невиновность генерального прокурора. Не может же король сам себя опровергать. Министру-то все равно, но каково это будет по отношению к народу!
– Между тем парламенты набирают силу.
– Верно, набирают. Что вы хотите: их членов бранят, заточают в тюрьму, притесняют, объявляют невиновными – как же им не набирать силу! Я не осуждаю господина д’Эгийона за то, что он возбудил дело против Ла Шалоте, но я не прощу ему, если он это дело проиграет.
– Герцог, герцог! Ладно, зло свершилось, надо искать средство его поправить… Как обуздать этих наглецов?
– Пускай господин канцлер прекратит интриги, господин д’Эгийон останется без поддержки, и ярость парламента утихнет.
– Но это будет значить, что я пошел на уступки, герцог!
– Разве вас, ваше величество, представляет герцог д’Эгийон… а не я?
Довод был веский, и король это почувствовал.
– Вы знаете, – сказал он, – я не люблю причинять неприятности тем, кто мне служит, даже если они натворили глупостей… Но оставим это дело, столь для меня огорчительное: время покажет, кто прав, кто виноват. Давайте побеседуем об иностранных делах. Мне сказали, у нас назревает война?
– Государь, если вам и придется вести войну, то войну законную и необходимую.
– С англичанами, черт побери!
– А разве ваше величество боится англичан?
– Знаете, на море…
– Пускай ваше величество не изволит беспокоиться: герцог де Прален, мой кузен, ваш морской министр, скажет вам, что в его распоряжении имеются шестьдесят четыре линейных корабля, не считая тех, что в доках; далее, имеется довольно леса, чтобы за год выстроить еще двенадцать кораблей… Наконец, у нас есть пятьдесят превосходных фрегатов – это надежная позиция для войны на море. К континентальной войне мы готовы еще лучше: за нами Фонтенуа.
– Прекрасно, и все же с какой стати мне затевать войну с англичанами, любезный герцог? Аббат Дюбуа, куда менее искусный министр, чем вы, всегда избегал воевать с Англией.
– Я полагаю, государь, аббат Дюбуа получал от англичан в месяц шестьсот тысяч ливров.
– Что вы говорите, герцог!
– У меня есть доказательства.
– Ладно, но в чем вы усматриваете причины войны?
– Англия желает владеть всеми Индиями[9]. На этот счет мне пришлось дать вашим губернаторам самые строгие, самые непримиримые приказы. Первое же столкновение в Индиях – и Англия выставит свои требования. И нам не следует их удовлетворять, таково мое решительное мнение. Уважение к представителям вашего величества следует поддерживать не только подкупом, но также и силой.
– Наберемся терпения: кому какое дело до того, что творится в Индии – это так далеко!
Герцог принялся кусать себе губы.
– У нас есть casus belli[10] и поближе, государь, – сказал он.
– Еще один! Что же это такое?
– Испанцы притязают на Мальвинские и Фолклендские острова…[11] Англичане незаконно основали и заняли порт Эгмонт, испанцы выгнали их оттуда силой; поэтому Англия в ярости: она угрожает Испании, что пустит в ход крайние меры, если ей не будет дано удовлетворение.
– Что ж? Если испанцы все-таки не правы, пускай выпутываются своими силами.
– А Фамильный пакт, государь? Вы же сами настаивали на подписании договора, по которому все европейские Бурбоны оказываются теснейшим образом связаны и составляют оплот против любых замыслов Англии!
Король опустил голову.
– Не беспокойтесь, государь, – продолжал Шуазель. – У вас превосходная армия, мощный флот, достаточное количество денег. Я умею найти средства, не взывая ни к чьей помощи. Если будет война, она послужит к вящей славе вашего правления, а под этим столь простительным предлогом я рассчитываю ввести дополнительные поборы.
– В таком случае, герцог, пускай внутри страны царит мир, нельзя же воевать повсюду.
– Но внутри страны все спокойно, государь, – возразил герцог, прикидываясь, что не понимает.
– Нет, нет, вы сами знаете, что это не так. Вы любите меня и прекрасно мне служите. Другие люди тоже говорят, что любят меня, хотя на свой лад, совсем не так, как вы; установим же согласие между всеми столь различными сферами. Не упрямьтесь, герцог, дайте мне пожить счастливо.
– Для полного вашего счастья, государь, я готов сделать все, что от меня зависит.
– Вот это другой разговор. Так поедем нынче со мной обедать.
– В Версаль, государь?
– Нет, в Люсьенну.
– О, я весьма сожалею, государь, но моя семья в большой тревоге из-за вести, которая распространилась вчера. Родные полагают, что я впал в немилость у вашего величества. Я не могу обречь на страдания столько сердец.
– А разве те сердца, о которых я вам говорю, не страдают, герцог? Подумайте, как мирно мы жили все трое во времена бедной маркизы?
Герцог понурил голову, глаза у него затуманились, а из груди вырвался сдерживаемый вздох.
– Госпожа де Помпадур много радела о славе вашего величества, – произнес он, – у нее были великие политические замыслы. Признаться, ее вдохновенные устремления совпадали с моими взглядами. И нередко, государь, я впрягался с нею в одну упряжку во имя ее великих начинаний… Да, с нею мы друг друга понимали.
– Но она вмешивалась в политику, герцог, и все ставили ей это в упрек.
– Это верно.
– А нынешняя, напротив, кротка как ягненок: она еще не приказала бросить в тюрьму ни единого человека, даже памфлетиста или автора обидных песенок. И что же? Ее упрекают за то, что другим ставили в заслугу. Ах, герцог, так можно отбить охоту ко всякому прогрессу… Ну, поедете вы в Люсьенну заключать мир?
– Государь, соблаговолите заверить графиню Дюбарри, что она, по моему суждению, очаровательна и достойна королевской любви, но…
– А-а, без «но» все же не обходится, герцог!
– Но, – продолжал господин де Шуазель, – я убежден, что вы, ваше величество, необходимы Франции, а вам, государь, хороший министр нынче нужнее, чем очаровательная любовница.