– Да полно, Андреа, – проговорил он. – Всех, кого ты назвала сейчас, когда бодрствуешь, ты упомянула и во сне. Всех, кого ты сейчас обвиняешь со всею жестокостью добродетели, ты сама же и оправдала, когда – если можно так выразиться – наблюдала, как совершалось преступление.
– Значит, я должна была назвать преступника! – сверкая глазами, вскричала девушка.
– Нет, – ответил Филипп, – нет. Не спрашивай меня больше ни о чем; последуй моему примеру и покорись судьбе: беды твоей не поправить, а она еще усугубляется для тебя полной безнаказанностью преступника. Однако надейся, надейся. Для несчастных и обиженных Всевышний оставляет последнюю радость, имя которой – отмщение.
– Отмщение! – прошептала Андреа, напуганная тем зловещим тоном, каким Филипп произнес это слово.
– А теперь, сестра, отдохни – отдохни от горя и стыда, которые я причинил тебе своим дурацким любопытством. Если б я знал! О, если б я знал!
В страшном отчаянии Филипп закрыл лицо руками. Потом, словно внезапно опомнившись, промолвил с улыбкой:
– На что я жалуюсь? Моя сестра чиста, она любит меня, она не предала ни моего доверия, ни дружбы. Моя сестра так же молода, как и я, мы станем жить вместе и вместе состаримся. Вдвоем мы будем сильнее всего мира.
По мере того как Филипп пытался ее утешить, Андреа все более мрачнела; она опустила бледное лицо, ее поза и остановившийся взгляд говорили о глубоком унынии, которое Филипп столь героически пытался развеять.
– Никогда не говорите о нас двоих, – сказала она, глядя своими пронзительными голубыми глазами в лицо брата.
– А о ком же, по-вашему, я должен говорить? – выдержав ее взгляд, осведомился молодой человек.
– Но… Но ведь у нас есть отец. Как он поступит со своею дочерью?
– Вчера я просил вас, – холодно ответил Филипп, – забыть все горести и опасения, развеять, как ветер развеивает утренний туман, все воспоминания и привязанности, кроме тех, что связаны со мной. В сущности, милая Андреа, вас не любит ни одна живая душа, кроме меня, а меня – никто, кроме вас. Зачем нам, бедным, брошенным сиротам, влачить бремя признательности и родства? Разве отец осыпал нас благодеяниями или защищал? О, – с горькой улыбкой добавил Филипп, – вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, вы знаете, что у меня на душе. Если бы тот, о ком я говорю, заслуживал любви, я сказал бы вам: «Любите его». Но я молчу, поэтому и вы забудьте об этой любви.
– Но тогда, братец… тогда я должна считать…
– Сестрица, в пору тяжких испытаний в ушах у людей часто раздаются эти малопонятные в детстве слова: «Бойся Бога!» О да, Господь сурово напоминает нам: «Чти отца своего…» Так вот, сестра, самое глубокое почтение, какое вы можете оказать своему отцу, – это стереть его из памяти.
– Это верно, – мрачно прошептала Андреа и упала в кресло.
– Друг мой, не будем тратить время на бесполезные слова. Соберите все свои вещи; доктор Луи пойдет к ее высочеству дофине и предупредит ее о вашем отъезде. Доводы, которые он приведет, вам известны: необходимость в перемене климата, необъяснимые недомогания… Словом, приготовьте все к отъезду.
Андреа встала.
– И мебель? – спросила она.
– О нет, только белье, платье, драгоценности.
Андреа не стала возражать.
Сначала она уложила небольшие сундучки, затем одежду, висевшую в гардеробной, где прятался Жильбер; после этого, взяв несколько шкатулок, приготовилась уложить их в большой сундук.
– Что это? – полюбопытствовал Филипп.
– Вот футляр с гарнитуром, который благоволил передать мне его величество, когда я была представлена в Трианоне.
Увидев столь богатый подарок, Филипп побледнел.
– Этих драгоценностей достаточно, – заметила Андреа, – чтобы мы где угодно могли жить вполне достойно. Мне говорили, одного жемчуга здесь на сто тысяч ливров.
Филипп захлопнул футляр.
– Они впрямь очень дорогие, – бросил он.
Затем, взяв футляр из рук Андреа, добавил:
– Скажите, сестра, у вас, наверное, есть и другие драгоценности?
– О да, друг мой, но с этими они не идут ни в какое сравнение. Пятнадцать лет назад они украшали туалеты нашей милой матушки. Часы, браслеты, серьги отделаны бриллиантами. Кроме того, есть медальон с портретом. Отец хотел все это продать, потому что, по его словам, эти вещи вышли из моды.
– Однако это все, что у нас осталось, наши единственные ценности. Сестра, все золотые вещи мы отдадим переплавить, продадим камни, украшающие медальон. За это мы выручим двадцать тысяч ливров, вполне достаточно для двух несчастных.
– Но… но ведь жемчуг тоже мой! – сказала Андреа.
– Не прикасайтесь к этому жемчугу, Андреа, он вас обожжет. Каждая из жемчужин обладает странным свойством, сестра моя: она оставляет клеймо на лбу у той, что их носит.
Андреа вздрогнула.
– Я сохраню этот футляр, сестрица, и отдам его тому, кому он принадлежит. Говорю вам, это не наше, да мы и не хотим рассчитывать на эти драгоценности – не так ли?
– Как вам будет угодно, брат, – дрожа от стыда, отозвалась Андреа.
– А теперь, милая, оденьтесь и сделайте прощальный визит ее высочеству дофине. Будьте спокойны, почтительны, выразите сожаление, что вам приходится покинуть столь высокопоставленную покровительницу.
– Да я и в самом деле расстроена, – с чувством проговорила Андреа. – Это тоже горе для меня.
– Я отправляюсь в Париж, вернусь к вечеру и сразу вас увезу. А вы тем временем расплатитесь со всеми, кому остались должны.
– Я никому не должна. Была Николь, но она сбежала… Ах да, я забыла о юном Жильбере.
Филипп вздрогнул, глаза его сверкнули.
– Вы что-то должны Жильберу? – воскликнул он.
– Конечно, – преспокойно ответила Андреа, – он с самой весны снабжал меня цветами. Да вы и сами говорили, что я порой бывала несправедлива и строга к бедному юноше; в конце концов, он всегда почтительно держался со мной. Я его отблагодарю.
– Не ищите Жильбера, – пробормотал Филипп.
– Почему? Он должен быть в саду. Впрочем, я его вызову.
– Не стоит, только потеряете драгоценное время. А я, идя по парку, обязательно его встречу… поговорю с ним… заплачу…
– Ладно, будь по-вашему.
– Прощайте, до вечера.
Филипп поцеловал девушке руку, та бросилась в его объятия. Он обнял ее и не мешкая отправился в Париж. Там он вылез из кареты перед небольшим домом на улице Цапли.
Филипп знал, что застанет отца дома. После необъяснимого разрыва с Ришелье старик нашел жизнь в Версале несносной и, как все безмерно деятельные натуры, попытался перебороть разочарование, переехав в другое место.
Когда Филипп позвонил у калитки, барон, изрыгая ужасающие проклятия, метался по саду и двору.
Услышав звонок, он вздрогнул и сам пошел открывать.
Поскольку он никого не ждал, неожиданный визит вселил в него надежду; в своем несчастье бедняга хватался за любую соломинку.
Поэтому Филиппа он встретил с чувством досады и легким любопытством.
Но стоило ему взглянуть на сына, и печальная бледность молодого человека, осунувшееся лицо и плотно сжатый рот отбили у него всякое желание задавать вопросы.
– Вы? Какими судьбами? – только и сказал он.
– Сейчас я буду иметь честь объяснить вам это, – ответил Филипп.
– Ладно. Это серьезно?
– Довольно серьезно, сударь.
– Вы всегда так церемонны, что поневоле забеспокоишься… Итак, вы с добрыми вестями или дурными?
– С дурными, – мрачно бросил Филипп.
Барон пошатнулся.
– Мы одни? – осведомился Филипп.
– Разумеется.
– Нам лучше пройти в дом, сударь.
– Но зачем? Здесь, на свежем воздухе, под деревьями…
– Есть вещи, которые не принято говорить под открытым небом.
Барон взглянул на сына и, повинуясь его жесту, с преувеличенной бесстрастностью и даже улыбкой прошел в низкую залу, дверь которой отворил Филипп.
Плотно прикрыв дверь, Филипп выждал, пока отец удобно устроился в лучшем кресле и дал знак начинать, а затем заговорил:
– Сударь, мы с сестрою собираемся попрощаться с вами.
– Как это? – изумился барон. – Вы уезжаете?.. А служба?
– Службы для меня никакой нет, и вам прекрасно известно, что данные королем обещания не выполнены… к счастью.
– Почему «к счастью»? Не понимаю.
– Сударь…
– Объясните же, как можно быть счастливым, не получив чин полковника и отличный полк? Вы, я смотрю, весьма продвинулись в философии.
– Достаточно, чтобы ради удачи не согласиться на бесчестье – только и всего. Но прошу вас, сударь, не будем обсуждать этот предмет.
– Нет, черт возьми, давайте обсудим!
– Умоляю вас, – отозвался Филипп с твердостью, означавшей: «Не хочу!»
Барон нахмурился.
– А ваша сестра? Она тоже забыла о своем долге? О службе у ее высочества?
– Этим долгом она должна пожертвовать ради другого, сударь.
– Не скажете ли – какого?
– Который диктует крайняя необходимость.
Барон встал.
– Самая дурацкая порода людей, – проворчал он, – это те, что вечно говорят загадками.
– Неужели всё, что я вам сказал, для вас загадка?
– Совершенно всё! – с самоуверенностью, которая удивила Филиппа, ответил барон.
– Тогда я объяснюсь: сестра уезжает, так как вынуждена это сделать, чтобы избежать бесчестья.
Барон расхохотался:
– Силы небесные! Детки у меня – просто образцовые. Сын оставляет надежду получить полк, поскольку боится бесчестья, дочь отказывается от права табурета, поскольку тоже боится бесчестья. Можно подумать, вернулись времена Брута и Лукреция. В мое время – время, разумеется, скверное, когда философия была не в цене, – человек, который видел, что ему грозит бесчестье, и который, как вы, носил шпагу на боку, обучался у двух частных и трех полковых фехмайстеров, в мое время такой человек протыкал бесчестье шпагой.
Филипп пожал плечами.
– Конечно, то, что я сказал, не подходит для филантропа, не любящего кровопролития. Но в конце концов, филантропия не призвание для офицера.