Между тем дверь его кабинета медленно отворилась.
Руссо сидел к двери спиной; он не шевельнулся, убежденный в том, что это Тереза.
Несколько мгновений длилось молчание. Затем в тишине зазвучал голос, от которого философ вздрогнул.
– Простите, сударь, – произнес голос.
Руссо поспешно обернулся.
– Жильбер! – воскликнул он.
– Да, Жильбер. Еще раз простите, господин Руссо.
И впрямь, это был Жильбер.
Но был он истощен, волосы торчали во все стороны, рваное платье едва прикрывало его исхудалые дрожащие руки и ноги; словом, Жильбер предстал ему в таком виде, что философ содрогнулся и у него вырвался крик жалости, к которой примешивалась тревога.
Глаза Жильбера глядели пристально и блестели, как у хищной голодной птицы; преувеличенно смущенная улыбка противоречила этому взгляду, словно в верхней части его лица было нечто орлиное, а в нижней – волчье или лисье, напоминавшее о зверином оскале.
– Зачем вы пришли? – торопливо спросил Руссо, не любивший беспорядка и считавший неопрятную внешность признаком недоброго умысла.
– Сударь, – ответствовал Жильбер, – я голоден.
Руссо содрогнулся при звуке этого голоса, выговорившего ужаснейшее слово языка человеческого.
– Как вы сюда вошли? Дверь была заперта.
– Сударь, я знаю, что госпожа Тереза всегда кладет ключ под циновку; я дождался, пока госпожа Тереза ушла, – она меня не жалует и, скорее всего, не впустила бы и не позволила с вами свидеться; когда я увидел, что вы остались одни, я поднялся, достал ключ из тайника, и вот я перед вами.
Опершись обеими руками на подлокотники, Руссо поднялся с кресла.
– Выслушайте меня, – сказал Жильбер, – дайте мне одну, только одну минуту, и клянусь вам, господин Руссо, я достоин того, чтобы вы меня выслушали.
– Посмотрим, – отвечал Руссо, изумленно вглядываясь в его лицо, в котором, казалось, не было заметно ни следа чувств, присущих обычным людям.
– Мне следовало бы начать с того, что я доведен до крайности: я не знаю, что мне делать – пойти воровать, покончить с собой или решиться на еще более тяжкое злодеяние. О, не бойтесь, наставник мой и покровитель, – исполненным нежности голосом продолжал Жильбер, – поразмыслив, я пришел к выводу, что кончать самоубийством нет нужды, я и так скоро умру, потому что вот уже неделю, с тех пор как сбежал из Трианона, я блуждаю по лесам и полям, подкрепляя силы только незрелыми овощами да дикими плодами. Силы мои на исходе. Я падаю от голода и истощения. Что до воровства, то у вас я ничего не стал бы красть: ваш дом слишком дорог мне, господин Руссо. Ну а что до третьего моего замысла… О, чтобы его свершить…
– Что же дальше? – проронил Руссо.
– Чтобы его свершить, нужна решимость, затем я и пришел сюда.
– Вы в своем уме? – воскликнул Руссо.
– Да, сударь, но я в горе, я во всем отчаялся и нынче утром утопился бы в Сене, не приди мне на ум одно воспоминание.
– Какое?
– Воспоминание о словах, которые вы написали: «Покончить с собой – значит обокрасть человечество».
Руссо смерил молодого человека взглядом, в котором читалось: «И вы настолько тщеславны, чтобы полагать, что я имел в виду вас, когда писал эти слова?»
– Да, понимаю, понимаю, – пролепетал Жильбер.
– О чем вы? – возразил Руссо.
– Вы думаете: «У тебя ничего нет, ты никого не любишь, ты пустое место – кто в мире заметит твою смерть, отверженный?»
– Об этом и речи нет, – промолвил Руссо, пристыженный тем, что его разгадали. – Вы, как я понял, голодны?
– Да, я уже сказал вам.
– Что ж! Если вы знаете, где дверь, значит вам известно, где лежит хлеб; возьмите из буфета хлеб и уходите.
Жильбер не тронулся с места.
– Если вам нужно не хлеба, а денег, надеюсь, вы не причините зла старику, который покровительствовал вам, да еще в том самом доме, что служил вам убежищем. Довольствуйтесь вот этой мелочью… Возьмите.
И, порывшись в карманах, Руссо протянул ему несколько монет.
Жильбер остановил его руку.
– Нет, – произнес он с душераздирающей мукой в голосе, – не надо мне ни денег, ни хлеба; вы не поняли, что я разумел, говоря о самоубийстве. Я только потому не покончил с собой, что жизнь моя еще может принести кому-нибудь пользу, сударь, а смерть – лишения. Вам ведомы все общественные законы, все естественные обязанности, скажите: есть ли в мире узы, что могут привязать к жизни человека, жаждущего умереть?
– Есть, и их немало, – отвечал Руссо.
– Считаете ли вы такими узами отцовство? – прошептал Жильбер. – Посмотрите на меня, господин Руссо, я хочу прочесть ответ в ваших глазах.
– Да, – пролепетал Руссо, – да, разумеется. Но к чему такой вопрос?
– Сударь, в вашем ответе будет заключаться мой приговор, поэтому взвесьте его хорошенько, сударь, заклинаю вас! Я так несчастлив, что хочу умереть, но… но у меня есть дитя!
От изумления Руссо подскочил на месте.
– Ах, не смейтесь надо мной, сударь, – смиренно взмолился Жильбер, – не думайте, что ваша насмешка оставит на моем сердце лишь царапину; она пронзит его как кинжал; повторяю вам, у меня есть дитя.
Руссо молча смотрел на него.
– Когда бы не это, я уже умер бы, – продолжал Жильбер. – Колеблясь между жизнью и смертью, я сказал себе, что вы подадите мне добрый совет, и пришел к вам.
– Но почему именно ко мне, – спросил Руссо, – обратились вы за подобным советом? Разве вы советовались со мной, когда совершали свою ошибку?
– Сударь, эта ошибка…
И Жильбер, на лице которого застыло странное выражение, приблизился к Руссо.
– Ну, что же? – спросил тот.
– Эта ошибка такова, что многие назвали бы ее преступлением, – сказал Жильбер.
– Преступлением! Тогда тем более нечего мне об этом рассказывать. Я такой же человек, как вы, я не исповедник. К тому же ваши слова нисколько меня не удивляют; я всегда предчувствовал, что вы собьетесь с пути истинного: у вас недоброе сердце.
– Нет, сударь, – отвечал Жильбер, печально качая головой. – Нет, сударь, вы ошибаетесь; у меня заблудший ум; вернее будет сказать, что ум мой сбился с пути; я прочел много книг, проповедовавших равенство сословий, гордыню разума, оправдание инстинктов человеческих; эти книги, сударь, были подписаны столь прославленными именами, что немудрено было мне, бедному селянину, впасть в заблуждение… Так я и погиб.
– А! А! Теперь я вижу, куда вы клоните, господин Жильбер.
– Я?
– Да, вы вините мое учение; но разве вы не наделены свободной волей?
– Я не виню, сударь, я просто говорю о том, что читал; во всем виновато мое легковерие: я поверил, я поддался заблуждению; у моего преступления две причины: первая – это вы, и я сначала пришел к вам, затем обращусь и ко второй, но не теперь, а в свое время.
– Ну что ж, ладно. Чего вы просите?
– Ни благодеяния, ни убежища, ни даже хлеба, хоть я голоден и всеми покинут; нет, я прошу у вас нравственной поддержки, прошу подтвердить ваше учение, прошу вернуть мне силы, которые подорваны не истощением, не усталостью, а сомнениями, терзающими ум и сердце. Заклинаю вас, господин Руссо, скажите мне, откуда эта мука, снедающая меня уже неделю, – от голода, разрывающего мне внутренности, или от угрызений совести, обжигающих мозг. Я зачал дитя, господин Руссо, я зачал дитя ценой преступления; и что теперь, скажите мне, я должен рвать на себе волосы в горьком отчаянии, кататься по земле, вымаливая прощение, или, подобно той женщине в Писании, должен сказать: «Я сделал то, что делают все на свете; кто сам без греха, тот пускай бросит в меня камень»?[116] Вы, наверное, испытывали то же, что я, господин Руссо, так ответьте на мой вопрос, скажите мне, скажите – естественно ли для отца бросать свое дитя?
Не успел Жильбер выговорить последние слова, как Руссо побледнел еще сильнее Жильбера и пролепетал, совершенно изменившись в лице:
– По какому праву вы так со мною разговариваете?
– Да потому, что, когда я жил у вас, господин Руссо, в мансарде, где вы меня приютили, я прочел то, что вы писали об этом предмете; вы же сами провозгласили, что дети, рожденные в нищете, должны отдаваться под опеку государства; ведь вы же всегда считали себя порядочным человеком, хотя сами не побоялись бросить детей, которые у вас родились.
– Презренный, – изрек Руссо, – ты читал мою книгу и после этого произносишь при мне такие речи!
– Что же с того? – возразил Жильбер.
– Да то, что злобное сердце досталось тебе в придачу к злобному разуму.
– Господин Руссо!
– Ты дурно прочел мои книги, и книгу жизни тоже читаешь дурно! Ты скользишь по страницам, ты лишь пробегаешь глазами лицо человеческое! Ах, так ты решил, что я разделю с тобой твое преступление, если ты процитируешь мне мои книги, если скажешь мне: «Вы тоже так поступали, – значит, и мне можно!» Но послушай, презренный: ты не знаешь, ты не вычитал этого в моих книгах, ты не догадался, что всю свою жизнь, которую ты решил взять себе за образец, всю жизнь, полную нищеты и страданий, я мог променять на благоденствие, полное пышности и удовольствий. Разве у меня меньше таланта, чем у господина де Вольтера, разве не мог я достичь того же, чего достиг он? Прилагая даже меньше стараний, чем теперь, разве не мог я продавать свои книги так же дорого, как он свои, и стяжать золото, предоставляя до половины полный сундук в распоряжение своих издателей? Золото притягивает золото: разве ты этого не знаешь? У меня была бы своя карета, в которой я катал бы молодую и красивую любовницу, и поверь, весь этот блеск не иссушил бы во мне неиссякаемого источника поэзии. Разве неведомы мне страсти? Загляни хорошенько мне в глаза – ты видишь, в них еще горит огонь молодости и желания, а ведь мне уже шестьдесят! Неужели ты, читавший или переписывавший мои книги, не помнишь, что, несмотря на мои преклонные годы, несмотря на тяжесть перенесенных мною несчастий, сердце мое по-прежнему молодо; оно словно вместило в себя все силы, оставшиеся в моем дряхлеющем теле, и все эти силы посвятило страданию? Теперь, когда от немощи я едва хожу, я встречаю посылаемые мне страдания с большей силой и бодростью, чем в расцвете лет встречал, бывало, редкие радости, коими оделял меня Бог.