Это было для Жильбера первой радостью с тех пор, как разыгрались события в павильоне.
Он иронически усмехнулся.
– Бедняги, – прошептал он, – не слишком-то они опасны: тревожатся за замок, а самим и в голову не приходит, что я могу перемахнуть через стену! Жалкое же у них представление о тебе, Жильбер. Тем лучше. Нет, гордячка Андреа, – добавил он, – если бы мне хотелось до тебя добраться, я добрался бы, несмотря на замок… Но наконец-то и мне улыбнулось счастье: я тебя презираю. И если мне придет охота…
Он лихо повернулся на каблуках, передразнивая придворных вертопрахов.
– Но нет, – продолжал он с горечью в голосе. – Вы мне более не надобны, так будет достойнее с моей стороны. Спите спокойно: для того чтобы всласть истерзать вас, у меня есть более верное средство, чем насилие, спите!
Он отошел от слухового окна, удостоверился, что одежда его в порядке, и, спустившись по лестнице, отправился к Бальзамо.
155. На пятнадцатое декабря
Фриц беспрепятственно допустил Жильбера к Бальзамо.
Граф покоился на кушетке, как подобает человеку богатому, ничем не занятому и вкушающему утренний отдых после ночного сна; во всяком случае, так подумал Жильбер, застав его в этот час в подобном положении.
Вероятно, камердинеру был заранее дан приказ впустить Жильбера, когда бы тот ни пришел: ему не пришлось ни назваться, ни даже рта раскрыть.
Когда он вошел в гостиную, Бальзамо легонько приподнялся на локте и захлопнул книгу, которую держал перед собой, не читая.
– О-о! – протянул он. – Вот и жених явился.
Жильбер промолчал.
– Прекрасно, – продолжал граф, откинувшись в небрежной позе, – итак, ты преисполнен счастья и даже признательности. Ты пришел поблагодарить, это излишне. Прибереги свое рвение, Жильбер, для новых надобностей. Изъявления благодарности – это разменная монета, которой многие рады, если получают ее с улыбкой в придачу. Ступай, друг мой, ступай.
В словах и в тоне, каким произносил их Бальзамо, была какая-то затаенная скорбь, прикрытая учтивостью; Жильбер был поражен, словно уловил упрек и вместе с тем ему приоткрылась какая-то тайна.
– Нет, – ответил он, – вы заблуждаетесь, сударь, я вовсе не женюсь.
– Вот как! – удивился граф. – Почему же? Что случилось?
– Случилось то, что меня выставили за дверь, – признался Жильбер.
Граф повернулся к нему всем корпусом:
– Ты, наверно, дурно повел дело, мой милый.
– Да нет же, сударь; во всяком случае, мне так не кажется.
– Кто же тебя прогнал?
– Мадемуазель Андреа.
– Другого и ждать было нечего; почему ты не обратился к отцу?
– Не судьба, видно, была.
– Ах, так мы еще и фаталисты!
– Обрести веру не в моей власти.
Бальзамо нахмурился и глянул на Жильбера с некоторым любопытством.
– Не говори так о вещах, которых не понимаешь, – возразил он, – для зрелого человека это глупость, для юнца заносчивость. Разрешаю тебе быть гордецом, но не глупцом; скажи мне, что быть дураком не в твоей власти, вот тогда я тебя одобрю. Расскажи мне вкратце, что произошло.
– Расскажу. Мне хотелось наведаться в те места, где все свершилось, и там предаться думам, как делают поэты; мне хотелось пройтись по аллеям, где я с таким восторгом мечтал о любви, и вдруг мне предстала сама действительность, к чему я был вовсе не готов, и действительность убила меня на месте.
– Опять-таки недурно, Жильбер, человек в твоем положении – тот же разведчик на войне: он идет, в правой руке зажав мушкет, а в левой – тусклый фонарь.
– Словом, сударь, я потерпел полное крушение: мадемуазель Андреа назвала меня злодеем, убийцей и сказала, что желает мне смерти.
– Да, но ребенок?
– Она сказала, что это ее ребенок, а не мой.
– Дальше?
– Я ушел.
– А!
Жильбер поднял голову.
– Не знаю пока, что тебе сказать. Что ты намерен делать?
– Наказать ее за то унижение, которому она меня подвергла.
– Это только слова.
– Нет, сударь, это мое решение.
– Но… Ты, быть может, выдал ей свою тайну? Отдал деньги?
– Тайну я сохранил, я не выдам ее никому на свете; деньги я принес вам, они ваши.
Жильбер распахнул куртку, извлек тридцать банкнот, тщательно пересчитал и выложил на стол перед Бальзамо.
Граф взял их, сложил, не сводя взгляда с Жильбера, чье лицо оставалось совершенно бесстрастно.
«Честен, чужд алчности, умен и тверд. Он мужчина», – подумал Бальзамо.
– Теперь, ваше сиятельство, – сказал Жильбер, – я должен дать вам отчет в тех двух луидорах, что вы мне дали.
– Никогда не пересаливай, – возразил Бальзамо. – То, что ты вернул сто тысяч экю, – прекрасно, но возвращать сорок восемь ливров – это уже ребячество.
– Я не хотел их возвращать, я хотел только рассказать, как я их употребил, чтобы дать вам ясное понятие о том, что мне необходима еще некоторая сумма. Что бы вы делали на моем месте?
– А, это дело другое. Итак, ты просишь денег…
– Прошу.
– Зачем?
– Чтобы сделать то, о чем вы уже обмолвились.
– Будь по-твоему. Ты хочешь отомстить?
– В мести, которую я замышляю, нет ничего неблагородного.
– Не сомневаюсь, но она достаточно жестока, не так ли?
– Да, это так.
– И сколько тебе нужно?
– Двадцать тысяч ливров.
– И ты пальцем не тронешь эту молодую женщину? – спросил Бальзамо, полагая, что этим вопросом остановит Жильбера.
– Пальцем не трону.
– А ее брата?
– Ни брата, ни отца.
– И не опорочишь ее?
– Я никогда в жизни не произнесу ее имени.
– А, понимаю. Но ведь это одно и то же – убить женщину кинжалом или постоянными насмешками и дерзкими выходками. Ты начнешь ее преследовать, все время попадаться ей на глаза, встречать улыбками, полными ненависти и издевки.
– Не только не собираюсь все это проделывать, но, напротив, хотел просить у вас содействия на случай, если я решу покинуть Францию, потому что у меня нет денег на путешествие.
Бальзамо не выдержал.
– Мэтр Жильбер, – заметил он своим язвительным и вместе с тем чарующим голосом, в котором не слышалось ни радости, ни огорчения, – мэтр Жильбер, мне кажется, вы недостаточно последовательны в вашем бескорыстии. Про́сите у меня двадцать тысяч ливров, а сверх того возьмете еще тысячу на путешествие?
– Вы не правы, сударь, и у меня есть на то две причины.
– Ну-ка, что за причины?
– Во-первых, когда я буду покидать Францию, у меня в самом деле не будет ни гроша, поскольку, заметьте, ваше сиятельство, я прошу не для себя: я прошу для того, чтобы исправить зло, содеянное при вашем попустительстве.
– В настойчивости тебе не откажешь, – скривив губы, изрек Бальзамо.
– Но ведь это так и есть… Я прошу у вас денег, чтобы исправить зло, уверяю вас, а не для того, чтобы жить на них самому, и даже не в утешение себе; ни одно су из этих двадцати тысяч не попадет ко мне в карман: у них есть свое назначение.
– Понимаю, твой ребенок.
– Да, сударь, мой ребенок, – с гордостью подтвердил Жильбер.
– А ты сам?
– Я силен, свободен, смышлен, я не пропаду: мне хочется жить!
– О, ты-то не пропадешь! Никогда еще столь хрупкой и обреченной душе, как твоя, Бог не придавал столь сильной воли. Господь кутает потеплей растения, которым предстоит выдерживать долгие зимы; он дает стальную броню сердцам, которым выпадают на долю тяжкие испытания. Но ты, по-моему, сказал, что у тебя две причины, чтобы не взять себе тысячу ливров из двадцати: первая причина – щепетильность.
– А вторая – осторожность. В тот день, когда я уеду из Франции, мне придется прятаться, а значит, явиться прямо в порт, обратиться к капитану, заплатить ему – потому что обычно, кажется, дело происходит именно таким образом, – будет для меня все равно что самому угодить прямо в руки тем, от кого я буду скрываться.
– Итак, ты полагаешь, что я могу тебе помочь уехать незаметно.
– Я знаю, что это в ваших силах.
– Кто тебе сказал?
– О, у вас в арсенале столько сверхъестественных средств, что естественные тем более должны быть к вашим услугам. Ни один колдун не может быть уверен в себе, если у него нет прибежища на крайний случай.
– Жильбер, – внезапно произнес Бальзамо, протянув к молодому человеку руку, – ты человек отважный, дерзкий; в тебе, как в женщине, перемешано дурное и доброе; есть в тебе непритворный стоицизм и неподкупность; я сделаю из тебя великого человека; оставайся со мной. Полагаю, ты способен на благодарность; оставайся здесь, говорю тебе, этот особняк – надежное убежище; к тому же через несколько месяцев я покидаю Европу и возьму тебя с собой.
Жильбер выслушал.
– Через несколько месяцев я не отказался бы, – отвечал он, – но нынче я вынужден вам сказать: благодарю, ваше сиятельство, предложение ваше блистательно для такого отверженного, как я, и все же я отказываюсь.
– Сиюминутное мщение тебе дороже всего твоего будущего?
– Сударь, если мною завладела фантазия или прихоть, она, эта фантазия, эта прихоть, становится для меня дороже, чем целая вселенная. К тому же, помимо мести, мне надо еще исполнить долг.
– Вот твои двадцать тысяч ливров, – без колебаний произнес Бальзамо.
Жильбер взял две банкноты и, взглянув на своего благодетеля, сказал:
– О, вы щедры, как король!
– Надеюсь, еще щедрее: я даже не прошу, чтобы обо мне сохранили воспоминание.
– Да, но я, как вы недавно говорили, умею быть благодарным, и, когда дело мое будет исполнено, я верну вам эти двадцать тысяч ливров.
– Каким образом?
– Поступлю к вам на службу на столько лет, сколько нужно слуге, чтобы заработать двадцать тысяч ливров.
– И снова ты не в ладах с логикой, Жильбер. Минуту назад ты мне говорил: я прошу у вас двадцать тысяч ливров, которые вы мне должны.
– Верно, но вы покорили мое сердце.
– Весьма рад, – бесстрастно отозвался Бальзамо. – Значит, если я того захочу, ты будешь мой?