С этими словами, терзавшими его, как удары ножа, Жильбер в отчаянии вскочил на ноги; на лице его отразились самые зловещие, самые недобрые чувства.
– Так тому и быть! – произнес он. – Я буду несчастлив; я буду страдать, останусь одинок и обездолен; я хотел поделиться добром – теперь поделюсь злом. Отныне все мое богатство – это месть и горе. Не бойся, Андреа, я щедро с тобой поделюсь.
Юноша свернул направо и, с минуту помедлив с выбором пути, углубился в лес; целый день он шагал в сторону Нормандии, которой рассчитывал достигнуть за четыре дневных перехода.
У него оставалось девять ливров и несколько су. Одежда у него была приличная, лицо свежее и спокойное. С книгой под мышкой он был очень похож на студента из хорошей семьи, возвращающегося в родительский дом.
Он взял себе за правило шагать ночью, а днем отсыпаться на лугу, под лучами солнца. Лишь два раза холодный ветер вынудил его просить приюта в крестьянских хижинах; там он опускался на стул у очага и засыпал крепким сном, не замечая приближающегося вечера.
У него было припасено объяснение, кто он и куда держит путь. «Иду в Руан, – говорил он, – там у меня дядя; до того побывал в Виллер-Котре; человек я молодой и для собственного удовольствия решил путешествовать пешком».
У крестьян он не вызывал никаких подозрений: книга в те времена придавала человеку весьма почтенный вид. А если кто-то при виде юноши поджимал губы и глядел с сомнением, Жильбер заводил речь о том, что чувствует в себе призвание поступить в семинарию. Этим он рассеивал любые недобрые мысли.
Так прошла неделя. Жильбер жил как поселянин, тратил в день десять су и проходил по десять лье. Наконец он добрался до Руана, где ему уже не надо было расспрашивать о дороге и плутать.
Книга, которую он нес с собой, была «Новой Элоизой» в роскошном переплете. Руссо подарил ее Жильберу и надписал свое имя на первой странице.
Жильбер, чей капитал к этому времени сократился до четырех ливров десяти су, вырвал эту страницу, которую оставил у себя как драгоценность, а роман продал книгопродавцу за три ливра.
Теперь он мог идти дальше; через три дня вдали показался Гавр; на закате он увидел море.
Его башмаки не гармонировали с обликом беспечного молодого человека, щеголяющего днем в шелковых чулках по городским улицам; но Жильберу пришла в голову еще одна мысль. Он продал свои шелковые чулки, вернее, выменял их на пару башмаков, отличавшихся безупречной прочностью. Правда, их нельзя было назвать щегольскими.
Последнюю ночь он провел в деревне Арфлер, где его приютили и накормили за шестнадцать су. Там он впервые в жизни отведал устриц. «Блюдо богачей досталось последнему бедняку, – сказал он себе. – Воистину, Бог всегда творил добро, а человек – зло, как писал Руссо».
13 декабря в десять часов утра Жильбер вошел в Гавр и с первого взгляда заметил «Адонис», прекрасный бриг водоизмещением в триста тонн, покачивавшийся в гавани.
На борту не видно было ни души. Жильбер храбро поднялся по сходням. К нему приблизился юнга и спросил, что ему надо.
– Где капитан? – осведомился Жильбер.
Юнга подал знак кому-то, кто находился на нижней палубе, и вскоре голос снизу прокричал:
– Пускай он спустится.
Жильбер спустился. Его провели в каюту, всю обшитую красным деревом и обставленную строго и просто.
Бледный, порывистый человек лет тридцати с живым и тревожным взглядом листал газету, сидя за столом красного дерева.
– Что вам угодно, сударь? – спросил он.
Жильбер знаком показал, что не хочет говорить при юнге, и юнга тут же исчез.
– Вы капитан «Адониса», сударь? – промолвил Жильбер, не теряя времени.
– Да, сударь.
– Значит, это письмо адресовано вам.
И он протянул капитану письмо Бальзамо.
Едва капитан увидел подпись, как вскочил на ноги и, просияв приветливой улыбкой, пылко воскликнул:
– А, так вы тоже… И так молоды! Прекрасно, прекрасно!
Вместо ответа Жильбер поклонился.
– Вы направляетесь?.. – осведомился капитан.
– В Америку.
– Когда?
– Вместе с вами.
– Прекрасно. Значит, через неделю.
– Но что же мне делать все это время, капитан?
– У вас есть паспорт?
– Нет.
– Тогда возвращайтесь на борт нынче же вечером; днем прогуляйтесь куда-нибудь за город, например в Сент-Адресс. Ни с кем не вступайте в разговоры.
– Мне надо поесть; у меня кончились деньги.
– Вы будете обедать на борту; сегодня вечером поужинаете.
– А потом?
– На землю вы уже больше не вернетесь; будете скрываться здесь и до отплытия уже не увидите неба. Когда выйдем в открытое море, получите полную свободу.
– Хорошо.
– Итак, сделайте сегодня все, что вам нужно сделать.
– Мне необходимо написать письмо.
– Напишите.
– Где?
– За этим столом. Вот перо, чернила, бумага; почтовое отделение вы найдете в предместье, юнга вас проводит.
– Благодарю вас, капитан.
Оставшись один, Жильбер написал коротенькое письмо и снабдил его таким адресом:
«Париж, улица Цапли, 9, первые ворота, считая от улицы Платриер, мадемуазель Андреа де Таверне».
Потом он сунул письмо в карман, съел то, что принес ему сам капитан, и, сопровождаемый юнгой, пошел на почту, откуда отправил письмо.
Весь день Жильбер любовался морем с утесов.
Ночью он вернулся. Капитан поджидал его и впустил на борт.
162. Последнее «прости» Жильбера
Филипп провел ужасную ночь. Следы на снегу со всей очевидностью доказывали, что кто-то проник в дом и похитил ребенка. Но кого обвинять? У него не было никаких улик.
Филипп так хорошо знал своего отца, что заподозрил его в участии в этом деле. Г-н де Таверне считал, что отец ребенка – Людовик XV; для него ребенок был драгоценным живым свидетельством того, что король изменил г-же Дюбарри. По всей видимости, барон полагал, что рано или поздно Андреа снова войдет в милость и тогда готова будет любой ценой вернуть себе средство к грядущему преуспеянию.
Эти размышления, основывавшиеся на знании отцовского характера, который совсем недавно проявил себя во всей красе, немного утешили Филиппа: он решил, что сумеет вернуть ребенка, поскольку знает похитителей.
Итак, он подкараулил в восемь утра доктора Луи и, прохаживаясь с ним по улице взад и вперед, рассказал ему о чудовищном событии минувшей ночи.
Доктор был человек здравомыслящий: он осмотрел следы в саду и по размышлении пришел к выводу, что предположения Филиппа похожи на правду.
– Я знаю, что за человек барон, – сказал он, – и полагаю, что он способен на эту низость. Но не может ли быть такого, что младенец был похищен под влиянием иных, более непосредственных побуждений?
– Каких, доктор?
– Его мог похитить отец.
– Да, я тоже об этом думал! – воскликнул Филипп. – Но у этого несчастного нет ни гроша за душой; он сумасшедший, фанатик; сейчас он в бегах и, скорее всего, боится даже моей тени. Не будем обманываться, доктор, презренный негодяй совершил это преступление случайно; но теперь, когда ярость моя уже проходит, хоть я по-прежнему ненавижу этого злодея, я предпочел бы никогда больше его не встречать, не то я убью его. Полагаю, что его терзают угрызения совести, и в этом его наказание; надеюсь, что голод и бродяжничество отомстят ему за меня не хуже, чем моя шпага.
– Не будем больше об этом, – промолвил доктор.
– Мой дорогой и бесценный друг, я прошу только вашего согласия на последний обман: прежде всего нужно успокоить Андреа; скажите ей, что беспокоились за здоровье младенца и вернулись за ним ночью, чтобы отвезти его к кормилице. Эта басня – первое, что пришло мне в голову, когда я искал, что сказать сестре.
– Хорошо, скажу. Но вы будете искать ребенка?
– У меня есть средство его найти. Я решил уехать из Франции. Андреа поступит в монастырь Сен-Дени, а я поеду к господину де Таверне, скажу ему, что мне все известно, и заставлю признаться, где он спрятал ребенка. Я припугну его угрозой публичного разоблачения, угрозой вмешательства ее высочества дофины.
– А что вы сделаете с ребенком? Ведь ваша сестра будет в монастыре?
– Поручу его кормилице, какую вы мне порекомендуете. Потом отдам в школу, а когда он вырастет, будет жить со мной, если я к тому времени еще буду жив.
– И вы полагаете, что ваша сестра согласится на разлуку с вами и со своим ребенком?
– Андреа согласится на все, чего я потребую. Она знает, что я был у ее высочества, что заручился словом дофины; она не станет толкать меня на шаг, который выглядел бы как непочтительность по отношению к нашей покровительнице.
– Прошу вас, пойдемте к бедной матери, – сказал доктор.
И он направился прямо к Андреа, которая сладко дремала, утешенная заботами Филиппа.
Первыми ее словами был вопрос, обращенный к доктору, чье лицо уже расплылось в радостной улыбке, которая должна была служить ответом молодой женщине.
Андреа тут же совершенно успокоилась и с этой минуты начала так быстро поправляться, что десять дней спустя уже встала и погуляла по оранжерее в тот час, когда солнце нагрело стекла.
В тот самый день, когда состоялась эта прогулка, Филипп, уезжавший на несколько дней, вернулся домой на улицу Цапли с таким удрученным видом, что доктор, отворивший ему дверь, сразу почуял беду.
– Что случилось? – спросил он. – Барон отказывается вернуть ребенка?
– У барона был приступ лихорадки, – отвечал Филипп, – которая приковала его к постели через три дня после его отъезда из Парижа; когда я появился, лихорадка шла на убыль; я принял эту болезнь за хитрость, за притворство, даже за доказательство его причастности к похищению. Я настаивал, угрожал, но господин де Таверне поклялся мне на распятии, что понятия не имеет, о чем я ему толкую.
– Значит, вы ничего не разузнали в поездке?
– Ничего, доктор.
– И вы уверены, что барон сказал вам правду?
– Почти уверен.
– Он оказался хитрее вас и не выдал вам своей тайны.