Капитан «Адониса» обменялся с этим кораблем сигналами и, успокоившись, по крайней мере внешне, продолжил путь на запад; вскоре бриг растаял в ночной тьме.
И только наутро хватились, что на борту недостает одного пассажира.
Эпилог
9 мая 1774 года в восемь вечера Версаль представлял собой любопытнейшее и удивительнейшее зрелище.
С первого числа месяца король Людовик XV, пораженный ужасной хворью, всю тяжесть которой медики не сразу решились ему открыть, слег в постель и пытался прочесть в лицах окружающих не то истину, не то надежду.
Врач Борде нашел у короля тяжелую оспу, а врач Ламартиньер, согласный в диагнозе со своим коллегой, настаивал, что королю следует сказать правду, чтобы он как истый христианин мог телесно и духовно исполнить все, что требовалось для спасения души и для блага государства.
– Его христианнейшее величество, – говорил Ламартиньер, – должен быть соборован.
Ламартиньер представлял партию дофина, то есть оппозицию. Борде между тем утверждал, что простое признание тяжести болезни убьет короля, а он, медик Борде, не смеет наносить смертельный удар своему государю.
Борде представлял партию Дюбарри.
В самом деле, призвать к королевскому одру духовенство значило изгнать оттуда фаворитку. Бог на порог – черт за порог.
Во время этой междоусобной войны, которую вели Медицинский факультет, семья и дворцовые партии, болезнь крепко-накрепко засела в постаревшем, одряхлевшем, истощенном от распутства теле; час от часу она усиливалась, и никакие снадобья и процедуры не властны были выбить недуг из его укрытия.
Едва проявились первые приступы болезни, которая была признана последствием неверности короля, чему охотно способствовала г-жа Дюбарри, вокруг постели короля собрались две его дочери, фаворитка и наиболее приближенные придворные. При больном все они еще смеялись и держали себя предупредительно.
Внезапно в Версале появилась строгая и зловещая фигура Луизы Французской; она покинула свою келью в Сен-Дени, дабы принести отцу утешение и заботу.
Бледная и суровая, словно статуя Неизбежности, вошла она к больному; казалось, она не дочь своему отцу, не сестра принцессам; она была похожа на античных прорицательниц, которые в мрачные времена бедствий представали перед ослепленными владыками, чтобы предвозвестить: «Горе! Горе! Горе!»
В Версаль она попала в ту минуту, когда Людовик покрывал поцелуями ручки г-жи Дюбарри и прикладывал ее нежные, ласковые ладони к своему горящему лбу и воспаленным щекам.
При виде ее все разбежались: дрожащие сестры удалились в соседнюю комнату, г-жа Дюбарри преклонила колено и поспешила к себе в покои, приближенные отступили в передние, и только двое лекарей остались в уголке у камина.
– Дочь моя! – прошептал король, открывая глаза, смеженные болью и лихорадкой.
– Да, ваша дочь, государь, – отвечала принцесса.
– Вы пришли…
– Именем Господа!
Король приподнялся с подобием улыбки.
– Государь, вы забыли Бога, – продолжала принцесса.
– Я?
– И я пришла напомнить вам о нем.
– Дочь моя, надеюсь, я не столь близок к смерти, чтобы мне срочно требовалось увещание. Болезнь у меня неопасная: ломота, небольшое воспаление.
– При таких болезнях, как ваша, – перебила принцесса, – по этикету полагается, чтобы у изголовья его величества собрались высшие прелаты королевства. Когда член королевской фамилии болен оспой, его надлежит немедленно соборовать.
– Сударыня! – в ужасе вскричал король, покрывшись бледностью. – Что вы такое говорите?
– Сударыня! – простонали оба медика, объятые страхом.
– Я говорю, – продолжала принцесса, – что у вашего величества оспа.
Король испустил стон.
– Врачи мне этого не сказали, – возразил он.
– Они не смеют; но я чаю для вашего величества иного царствия, нежели французское королевство. Обратитесь к Богу, государь, и припомните все минувшие годы.
– Оспа… – прошептал Людовик XV. – Смертельный недуг… Борде! Ламартиньер! Это правда?
Оба врача понурили головы.
– Но это означает, что мне конец? – продолжал король, еще более ужасаясь.
– От любой болезни можно излечиться, государь, – набравшись храбрости, отвечал Борде. – Главное – сохранять спокойствие духа.
– Покой душе и исцеление плоти посылает Господь, – отозвалась принцесса.
– Сударыня, – отважно возразил Борде, понизив голос, – вы убиваете короля!
Принцесса не удостоила его ответом. Она приблизилась к королю, взяла его за руку и, покрывая поцелуями, сказала:
– Порвите с прошлым, государь, и преподайте пример своему народу. Никто вас не предупредил; вы подвергались опасности погубить свою душу. Обещайте жить по-христиански, если выживете, а если Бог призовет вас к себе, умрите как христианин.
С этими словами она снова поцеловала королевскую руку и медленным шагом удалилась. В передней она набросила на лицо длинное черное покрывало, спустилась по лестнице и села в карету, а в опочивальне воцарились ни с чем не сравнимые оцепенение и ужас.
Дабы обрести душевное равновесие, король обратился к медикам с вопросами, но то, что он услышал, его потрясло.
– Я не желаю, – произнес он, – чтобы вновь повторились сцены, которые происходили в Меце с участием герцогини де Шатору[119], пригласите госпожу д’Эгийон, и пускай она увезет графиню Дюбарри в Рюэйль.
Этот приказ был подобен взрыву. Борде хотел что-то возразить, но король знаком велел ему молчать. К тому же врач видел, что его коллега готов обо всем доложить дофину; Борде предвидел исход королевского недуга; он не стал бороться и, покинув опочивальню, предупредил г-жу Дюбарри об ударе, который ее ожидал.
Графиня пришла в ужас при виде зловещих и оскорбительных гримас, которыми ее встречали уже все придворные, и поспешила исчезнуть. Часу не прошло, как она покинула Версаль; герцогиня д’Эгийон, верная и благодарная подруга, отвезла опальную графиню в замок в Рюэйле, который достался ей в наследство от великого Ришелье. Борде со своей стороны под предлогом опасности, которую представляла собою зараза, закрыл двери опочивальни для всей королевской семьи. Отныне комната больного представляла собою крепость; доступ сюда был открыт лишь духовенству и смерти. В тот же день короля соборовали, и новость эта распространилась по Парижу, который уже вовсю насплетничался об опале, постигшей фаворитку.
Весь двор сбежался к дофину, но тот заперся и не принял ни единого человека.
Однако на другой день королю стало лучше, и он послал герцога д’Эгийона засвидетельствовать почтение г-же Дюбарри.
Это было 9 мая 1774 года.
Дворец дофина опустел: придворные толпой ринулись в Рюэйль, где пребывала фаворитка; со времени ссылки в Шантелу г-на де Шуазеля не видано было такой вереницы карет.
Всех мучил один и тот же вопрос. Выживет ли король и останется ли г-жа Дюбарри королевой или король умрет и г-жа Дюбарри окажется презренной и гнусной куртизанкой?
Вот почему 9 мая 1774 года в восемь часов вечера Версаль представлял собой столь любопытное и удивительное зрелище.
На плацу перед дворцом у решеток собрались кучки народу; все были настроены благодушно и жаждали новостей.
То были версальские и парижские буржуа, которые с непревзойденной учтивостью осведомлялись о здоровье его величества у королевских гвардейцев, которые, заложив руки за спину, молча расхаживали по парадному двору.
Мало-помалу толпа рассеялась; парижане расселись в дилижансы и мирно отправились домой; версальцы, уверенные, что получат новости из первых рук, также разошлись по домам.
На улицах не осталось никого, кроме ночного дозора, который нес службу несколько более вяло, чем всегда, и гигантский мирок, называемый Версалем, постепенно погрузился во тьму и молчание, равно как весь окружающий мир, частицей которого был Версаль.
На углу окаймленной деревьями улицы, ведущей прямо к дворцу, на каменной скамье под сенью каштанов, уже покрытых густой листвой, сидел человек преклонных лет; лицо его было обращено к замку, обеими руками он опирался на трость, а руки служили опорой головы; лицо его было задумчиво и вдохновенно.
Человек этот был уже стар, согбен, хил, но глаза его полыхали былым огнем, а мысль пылала еще ярче, чем глаза.
Вздыхая, он погрузился в задумчивость и не замечал на противоположной стороне площади другого человека, который с любопытством поглядел через ограду, расспросил гвардейцев, а потом пересек наискосок эспланаду и направился прямо к той же скамье, чтобы на ней отдохнуть.
Это был молодой человек, скуластый, с приплюснутым лбом, с кривым крючковатым носом, с ядовитой усмешкой. Он шел к скамье, ухмыляясь, и, казалось, этой ухмылкой, обращенной к самому себе, вторил какой-то потаенной мысли. Подойдя почти вплотную к скамье, он заметил старика и отпрянул в сторону, в то же время пытаясь привлечь к себе его внимание неопределенным смешком; он только опасался, как бы взгляд его не оказался неверно истолкован.
– Дышите воздухом, сударь? – произнес он наконец, решительно приблизившись к скамье.
Старик поднял голову.
– Да это же мой прославленный учитель! – воскликнул молодой человек.
– А вы тот самый молодой лекарь, – откликнулся старик.
– Не позволите ли присесть с вами рядом?
– С большой охотою, сударь.
И старик подвинулся.
– Судя по всему, королю стало лучше, – заметил молодой человек. – Все радуются…
И он снова рассмеялся.
Старик не отвечал.
– Весь день, – продолжал молодой человек, – из Парижа в Рюэйль и из Рюэйля в Версаль сновали кареты. Как только король поправится, он вступит в брак с госпожой Дюбарри.
Вымолвив это, он рассмеялся еще громче прежнего.
Старик снова не ответил.
– Простите мне этот смех, – с жестом, изобличавшим тревожное беспокойство, продолжал молодой человек, – но знаете ли, добрый француз должен любить своего короля, а королю ведь полегчало.