– И ты поссорился с этими людишками?
– И да и нет: они меня боятся, я их презираю, словом, все по справедливости.
– Это благородно, но неразумно.
– Почему же?
– Графиня пользуется влиянием.
– Подумаешь! – проронил Ришелье.
– Ты так просто об этом говоришь?
– Говорю как человек, чувствующий, насколько уязвима их позиция, и готовый, если понадобится, заложить мину в нужном месте и все взорвать.
– Теперь я понял: ты помог моему сыну отчасти для того, чтобы кольнуть Дюбарри.
– Во многом ради этого, и твоя проницательность тебя не обманывает: твой сын служит мне запалом, с его помощью я высекаю огонь… Но кстати, барон, ведь у тебя есть и дочь?
– Да.
– Молодая?
– Шестнадцати лет.
– Красивая?
– Как Венера.
– И живет в Трианоне?
– Значит, ты ее знаешь?
– Я провел с ней вечер и не меньше часа беседовал о ней с королем.
– С королем? – вскричал Таверне, у которого побагровело лицо.
– Именно с королем.
– Король говорил о моей дочери, о мадемуазель Андреа де Таверне?
– Да, друг мой, и пожирал ее глазами.
– В самом деле?
– Тебе неприятно это слышать?
– Мне… Нет, конечно… Глядя на мою дочь, король оказывает мне честь… и все же…
– Что такое?
– Дело в том, что король…
– Не отличается строгостью нравов, это ты хотел сказать?
– Боже меня упаси дурно отзываться о его величестве: государь имеет право вести себя как ему угодно.
– В таком случае что означает твое изумление? Тебе больше хотелось бы, чтоб мадемуазель Андреа не была столь несравненной красавицей и, следовательно, король не смотрел на нее влюбленным взором?
Таверне ничего не ответил, лишь пожал плечами и погрузился в задумчивость; но Ришелье не сводил с него безжалостного инквизиторского взгляда.
– Что ж, я догадываюсь, что бы ты мне сказал, если бы выговорил вслух то, о чем думаешь про себя, – продолжал старый маршал, пододвигая свое кресло ближе к креслу барона. – Ты сказал бы, что король привык к дурному обществу… Говорят, что он водится с распутниками, так что едва ли он обратит свой взор на эту благородную девицу, едва ли станет вести себя целомудренно, воспылает чистой любовью, а значит, ему не оценить сокровищ очарования и прелести, которые в ней таятся… Ведь его влекут только вольные речи, бесцеремонные взгляды и манеры гризетки.
– Ты и впрямь великий человек, герцог.
– Почему же?
– Потому, что ты угадал истину, – отвечал Таверне.
– Однако согласись, барон, что пора уже нашему властителю не принуждать более нас, знатных людей, пэров, спутников короля Франции, целовать руку низкой и распутной куртизанки; пора ему собирать нас в обстановке, более нам приличествующей; иначе как бы от маркизы де Шатору, которая как-никак была герцогского рода, перейдя к госпоже де Помпадур, дочери откупщика и жене откупщика, а от нее к госпоже Дюбарри, которую кличут попросту Жаннеттон, он не сменил ее на какую-нибудь неопрятную кухарку или распутную селянку… Для нас с тобой, барон, чьи шлемы увенчаны коронами, унизительно склонять головы перед этими дурехами.
– Воистину, лучше не скажешь, – пробормотал Таверне, – бесспорно, все эти новшества привели двор в запустение.
– Не стало королевы – не стало и женщин; не стало женщин – не стало и придворных; король содержит гризетку; на троне восседает простонародье в облике девицы Жанны Дюбарри, парижской белошвейки.
– Ничего не поделаешь, так оно и есть, и…
– Послушай, барон, – перебил маршал, – сейчас самое время выйти на сцену умной женщине, которая захотела бы править Францией.
– Несомненно, – произнес Таверне, у которого при этих словах забилось сердце, – но, к прискорбию, место занято.
– Умной женщине, – продолжал маршал, – которая, не имея пороков, присущих всем этим девкам, обладала бы их отвагой, рассудительностью, расчетливостью; эта женщина вознеслась бы так высоко, что о ней говорили бы еще долго после того, как монархия прекратит свое существование. Скажи, барон, твоя дочь… она умна?
– Очень умна, а главное, наделена здравым смыслом.
– Она очень хороша собой!
– Не правда ли?
– Хороша той пленительной и сладострастной красотой, которая так нравится мужчинам, и при этом так очаровательно невинна и непорочна, что даже женщины проникаются к ней уважением. Об этом сокровище надо хорошенько заботиться, мой старый друг.
– Ты убеждаешь меня с таким пылом…
– Еще бы! Я от нее без ума, и, если бы не мои семьдесят четыре года, я хоть завтра на ней женился бы. Хорошо ли она там устроена? Окружает ее по крайней мере та роскошь, которой достоин столь прекрасный цветок? Подумай об этом, барон; нынче вечером она возвращалась к себе одна, без горничной, без сопровождающих, с нею был только лакей дофина, который нес впереди фонарь: такое подобает разве что прислуге.
– Чего ты хочешь, герцог? Я беден, тебе это известно.
– Беден ты или богат, но твоей дочери нужна хоть горничная.
Таверне вздохнул.
– Я и сам знаю, что ей нужна горничная, – сказал он. – Без горничной, конечно, нехорошо.
– Так за чем же дело стало? Или у тебя нет служанки?
Барон не отвечал.
– А эта хорошенькая девушка, – продолжал Ришелье, – которая сейчас мне отворила? И мила, и смышлена, право слово!
– Да, но…
– Но что, барон?
– Я никак не могу отослать ее в Трианон.
– Но почему же? По-моему, напротив, она прекрасно подходит для этой роли: вылитая субретка.
– А ты, значит, не рассмотрел ее лица, герцог?
– Я-то? Да я глаз с нее не сводил.
– Не сводил с нее глаз и не заметил никакого странного сходства?
– С кем?
– С кем? Ну, подумай сам. Идите сюда, Николь!
Николь приблизилась; как и положено горничной, она подслушивала за дверью.
Герцог взял ее за обе руки, притянул к себе и принялся разглядывать, зажав ноги девушки между коленями; этот бесцеремонный взгляд вельможи и распутника ничуть не смутил и не испугал служанку.
– Верно, – произнес он, – верно, очень похожа.
– Сам знаешь на кого, а потому согласись, что невозможно рисковать милостями, оказываемыми нашему дому, из-за столь странной прихоти судьбы. До чего, в самом деле, неприятно, что эта маленькая замарашка мадемуазель Николь похожа на самую блестящую даму Франции!
– Вот как! Вот как! – взвилась Николь, высвобождаясь, чтобы с большей силой возражать г-ну де Таверне. – Выходит, эта маленькая замарашка очень похожа на блестящую даму? Надо думать, у блестящей дамы такие же круглые плечи, такие же выразительные глаза, такая же стройная ножка, такая же пухлая ручка, как у маленькой замарашки? Коли так, господин барон, – в ярости заключила она, – значит ваши оскорбления относятся не только ко мне, но и к ней!
Николь раскраснелась от гнева и еще больше похорошела.
Герцог снова заключил ее красивые ручки в свои, снова зажал ее ноги между коленями и голосом, полным обещания и ласки, произнес:
– Барон, по-моему, никто при дворе не сравнится с вашей Николь. Что же касается той блестящей дамы, на которую она и впрямь немного смахивает, то здесь уж придется нам забыть о своем самолюбии. У вас, мадемуазель Николь, белокурые волосы изумительного оттенка; линия ваших бровей и носа – воистину царственная; стоит вам лишь четверть часа посидеть перед туалетом, и ваши недостатки, раз уж господин барон считает, что они у вас есть, исчезнут. Николь, дитя мое, вам хотелось бы жить в Трианоне?
– О! – воскликнула Николь, вкладывая в этот крик всю свою душу, полную вожделения.
– Что ж, вы поедете в Трианон, милочка, поедете и сделаете там карьеру, ничуть не вредя при этом карьере других людей. Барон, мне нужно сказать вам еще два слова.
– Говорите, дорогой герцог.
– Поди, дитя мое, – сказал Ришелье, – дай нам побеседовать еще минутку.
Николь вышла, и герцог приблизился к барону.
– Я столь настойчиво советую вам послать горничную вашей дочери потому, что этим вы порадуете короля, – сказал он. – Его величество не любит нищеты, а хорошенькие мордашки ему по душе. В конце концов, я в этом толк знаю.
– Что ж, если ты думаешь, что это порадует короля, пускай Николь едет в Трианон, – с улыбкой фавна ответствовал де Таверне.
– В таком случае, если ты не возражаешь, я увезу ее с собой, благо в карете есть место.
– Но ведь она так похожа на дофину! Об этом нужно подумать, герцог.
– Я об этом подумал. Под руками Рафте всякое сходство исчезнет за полчаса. В этом я тебе ручаюсь… Итак, напиши дочери записку, объясни, какое значение ты придаешь тому, чтобы у нее была своя горничная и чтобы эта горничная звалась Николь.
– Ты полагаешь, что она непременно должна зваться Николь?
– Да, таково мое мнение.
– А если ее будут звать как-нибудь иначе?..
– Это будет куда как хуже; клянусь тебе, что я в этом убежден.
– Тогда напишу немедля.
Барон тут же написал письмо и вручил его Ришелье.
– Но ведь надо дать Николь наставления, герцог?
– Я все объясню ей сам. Она девушка понятливая?
Барон улыбнулся.
– Итак, ты ее мне доверяешь, не правда ли? – спросил Ришелье.
– Ей-богу, это уж твое дело, герцог; ты у меня ее попросил – я тебе ее отдал, делай с ней, что сочтешь нужным.
– Мадемуазель, вы поедете со мной, – обратился к горничной герцог, – собирайтесь, да поживее.
Николь не заставила его повторять. Даже не спрашивая позволения барона, она в пять минут собрала пожитки в узелок и легкой поступью, словно не идя, а летя по воздуху, бросилась к карете вельможи.
Тут и Ришелье простился с другом, вновь рассыпавшимся перед ним в благодарностях за услугу, которую тот оказал Филиппу де Таверне.
Об Андреа не было сказано ни слова, но это умолчание было многозначительнее любых слов.
94. Метаморфозы
Николь чувствовала себя несколько смущенной: перебраться из Парижа в Трианон было для нее как-никак еще большей победой, чем из Таверне приехать в Париж.