Герцог отрезал дяде путь к отступлению, загнал его в кресло, наподобие того как г-н Виллар загнал принца Евгения в Маршьенн[37], и пошел в атаку.
– Дядюшка, – начал он, – неужто вы, самый мудрый человек во Франции, думаете обо мне так дурно, что поверили, будто мой эгоизм не распространяется на нас обоих?
Деваться было некуда, и Ришелье решился.
– О чем ты? – возразил он. – С какой стати ты вообразил, будто я о тебе думал, хорошо ли, дурно ли?
– Да ведь вы на меня обижаетесь, дядюшка.
– Я? За что, помилуй?
– Оставьте, прошу вас, эти увертки, господин маршал; я ищу с вами встречи, вы меня избегаете, этим все сказано.
– Право же, не понимаю.
– Тогда объяснюсь. Король не пожелал назначить вас министром, а я тем не менее согласился на командование легкой конницей, вот вы и решили, что я отрекся от вас, изменил вам. Милейшая графиня, которая сердечно вам предана…
Тут Ришелье навострил уши, но не только ради слов племянника.
– Ты утверждаешь, что она сердечно мне предана? – переспросил он.
– И я вам это докажу.
– Но, дорогой мой, я не спорю… Я призвал тебя, чтобы ты мне подсобил. Ты моложе, следовательно, сильнее; ты преуспел, я потерпел поражение; это в порядке вещей, и я, право же, не понимаю, почему тебя мучит совесть: если ты действовал в моих интересах, значит ты совершенно прав; если ты действовал против меня – ну что ж! Я воздам тебе тою же мерой. О чем же тут объясняться?
– Дядюшка, на самом деле…
– Ты сущее дитя, герцог. Твое положение блестяще: пэр Франции, герцог, командир легкой конницы, через полтора месяца будешь министром; ты должен быть выше всех этих ничтожных мелочей; успех оправдывает все, дитя мое. Предположим – знаешь, я ведь люблю притчи, – предположим, что мы с тобой два мула из басни… Но что это там за шум?
– Ничего, дядюшка, продолжайте.
– Нет, погоди, я слышу, что во двор въехала карета.
– Дядюшка, прошу вас, не прерывайте вашей притчи; то, что вы мне говорите, интересует меня куда более всего прочего; я и сам люблю притчи.
– Да, мой дорогой, я хотел сказать тебе, что, пока ты процветаешь, никто не бросит тебе в лицо упрека, тебе нечего опасаться завистников с их злобой; но стоит тебе захромать, стоит споткнуться… Вот тут уж берегись! Тут-то волк на тебя и бросится; но я же говорил: у тебя в передней какой-то шум. Это, наверно, тебе принесли портфель министра. Милая графиня славно потрудилась для тебя в алькове.
Вошел придверник.
– Господа комиссары парламента, – с тревогой возвестил он.
– Вот так так! – воскликнул Ришелье.
– Комиссары парламента? Что им от меня нужно? – произнес герцог, которого не слишком-то успокоила ухмылка дяди.
– Именем короля! – произнес звучный голос в глубине передней.
– Ого! – воскликнул Ришелье.
Г-н д’Эгийон побледнел как полотно, подошел к двери и самолично ввел в гостиную двух комиссаров, за чьими спинами виднелось двое бесстрастных судебных приставов, а за ними на почтительном расстоянии толпились потрясенные слуги.
– Что вам от меня угодно? – с волнением в голосе спросил герцог.
– Мы имеем честь беседовать с его светлостью герцогом д’Эгийоном? – осведомился один из комиссаров.
– Да, господа, я герцог д’Эгийон.
Комиссар не мешкая с глубоким поклоном извлек из-за пояса составленный по всем правилам документ и громко, отчетливо начал читать.
Это было подробное, обстоятельное, полное постановление, в котором герцогу д’Эгийону предъявлялись тяжкие обвинения, и среди подозрений, которые на него возводились, были такие, которые пятнали его честь; этим постановлением герцог лишался прерогатив пэра королевства.
Г-н д’Эгийон слушал чтение, как человек, сраженный молнией, слушает раскаты грома. Он был неподвижен, как статуя на пьедестале, и даже не протянул руки, чтобы взять копию постановления, которую преподнес ему комиссар парламента.
Тогда маршал, также вставший с кресла, со всем проворством и живостью подхватил документ, прочел его и отдал поклон комиссарам.
После их ухода герцог д’Эгийон еще долго оставался в оцепенении.
– Какой тяжкий удар! – изрек Ришелье. – Вот ты больше не пэр Франции. Это унизительно.
Герцог повернулся к дяде, словно к нему только теперь вернулись жизнь и рассудок.
– Ты ничего подобного не ждал? – осведомился Ришелье в том же тоне.
– А вы, дядюшка? – парировал д’Эгийон.
– Кто мог предположить, что парламент так яростно обрушится на фаворита короля и королевской фаворитки? Да, тех, кто издал такое постановление, в порошок сотрут!
Герцог сел, прижимая ладонь к пылающему лицу.
– И если уж за то, что тебя назначили командиром легкой конницы, – продолжал старый маршал, поворачивая кинжал в ране, – парламент лишил тебя пэрства, то, если тебя назначат министром, он приговорит тебя к заключению и сожжению на костре! Эти люди тебя ненавидят, д’Эгийон, остерегайся их.
Герцог героически снес эти чудовищные насмешки; несчастье возвысило его, укрепило его дух.
Ришелье счел его стоицизм признаком бесчувствия, а возможно, и тупости; он решил, что надо кольнуть еще больнее.
– Но теперь, когда ты перестал быть пэром, – продолжал он, – ты уже не будешь возбуждать в этих крючкотворах такую ненависть… Укройся на несколько лет в каком-нибудь глухом углу. Твое спасение в безвестности, но, впрочем, безвестность все равно ждет тебя, хочешь ты того или нет; лишившись звания пэра, теперь тебе не так-то просто будет сделаться министром; значит, от этих хлопот ты будешь избавлен; ну а если пожелаешь бороться – что ж! За тебя госпожа Дюбарри, она всем сердцем тебе предана, это серьезная поддержка.
Г-н д’Эгийон встал. Ни единым ненавидящим взглядом не удостоил он своего дядю за все терзания, которые тот ему причинил.
– Вы правы, дядюшка, – спокойно отвечал он, – и в последнем вашем замечании заметна вся ваша мудрость. Госпожа Дюбарри, которой вы меня столь любезно представили и которой так пламенно меня превозносили – это могут засвидетельствовать все, кто бывает в Люсьенне, – госпожа Дюбарри меня защитит. Слава богу, она любит меня, она ничего не боится и пользуется влиянием у его величества. Благодарю вас за совет, дядюшка, в нем все мое спасение. Лошадей! Бургиньон, в замок Люсьенна!
Маршал так и остался стоять с натянутой улыбкой на устах.
Г-н д’Эгийон почтительно поклонился дяде и вышел из гостиной, оставив маршала весьма озадаченным, а главное, в большом смущении: старику было неловко за то ожесточение, с каким он язвил этого благородного и пылкого человека.
Некоторое утешение маршал почерпнул в том, с какой необузданной радостью читали вечером парижане две тысячи экземпляров постановления, вырывая их друг у друга из рук прямо на улицах. Но когда Рафте стал расспрашивать маршала, что у него было с д’Эгийоном, Ришелье не удержался от вздоха.
Тем не менее он рассказал все как было.
– Итак, ответный удар нанесен? – сказал секретарь.
– И да и нет, Рафте, но эта рана не смертельна, а в Трианоне у нас приготовлено кое-что получше, и теперь я жалею, что не употребил всех сил именно на это. Мы погнались за двумя зайцами, Рафте. Это ужасный просчет.
– Почему? Если мы поймаем того, который получше… – возразил Рафте.
– Ах, любезный Рафте, запомни хорошенько: лучший заяц всегда тот, которого мы упустили, и ради него мы всегда рады пожертвовать другим, то есть тем, которого поймали.
Рафте пожал плечами; и все-таки с Ришелье нельзя было не согласиться.
– Вы полагаете, что герцог д’Эгийон найдет выход? – спросил секретарь.
– А ты, бездельник, полагаешь, что король не найдет выхода?
– Ну, король-то проложит себе дорогу повсюду, но речь, насколько мне известно, не о короле?
– Где пройдет король, там пролезет и госпожа Дюбарри, которая ни на шаг не отходит от короля. А за госпожой Дюбарри прошмыгнет и д’Эгийон, который… Но ты же не смыслишь в политике, Рафте.
– А вот мэтр Флажо полагает иначе, монсеньор.
– Ну, что же говорит мэтр Флажо? И вообще, кто он такой?
– Он стряпчий, сударь.
– Что дальше?
– Да то, что, по мнению господина Флажо, с этим не справится и сам король.
– Неужто? И кто же окажет сопротивление льву?
– Да не кто иной, как крыса, монсеньор!
– То есть сам мэтр Флажо?
– Так он и говорит.
– И ты ему веришь?
– Я всегда верю стряпчему, когда он сулит всякие напасти.
– Посмотрим, Рафте, какими средствами располагает мэтр Флажо.
– Вот и я так думаю, монсеньор.
– Ну а теперь отужинай со мной, и я лягу. Мне было так больно видеть, что мой несчастный племянник лишился звания пэра Франции и надежды на пост министра! Все-таки дядюшка я ему или не дядюшка, подумай, Рафте!
И г-н де Ришелье испустил несколько вздохов, а затем рассмеялся.
– Однако вы, ваша светлость, обладаете всеми качествами, необходимыми министру, – заметил Рафте.
98. Г-н д’Эгийон берет реванш
На следующий день после того, как Париж наполнился слухами о грозном постановлении парламента и всем его жителям не терпелось узнать, каковы же будут последствия этого, к герцогу Ришелье, который вернулся в Версаль и зажил по-прежнему, вошел Рафте с письмом в руке. Секретарь так и этак вертел письмо, разглядывая его с беспокойством, незамедлительно передавшимся его господину.
– Что это, Рафте? – осведомился маршал.
– Полагаю, сударь, что здесь содержится нечто крайне неприятное.
– Почему же ты так полагаешь?
– Потому что письмо это от его светлости герцога д’Эгийона.
– Вот как! От моего племянника?
– Да, господин маршал. После заседания королевского совета ко мне подошел пристав и вручил для вас этот конверт. Я уже минут десять не могу избавиться от ощущения, что это не к добру.
Герцог протянул руку и проговорил:
– Я не робкого десятка. Давай его сюда.