Теперь, господа, вы знаете, что было сделано за этот год, и видите, как продвигается наш заговор. Пускай же все это убедит вас в том, что мы достигнем успеха только с помощью таланта и отваги одних, служащих нам глазами и мозгом, упорства и трудов других, служащих нам руками, и веры и преданности третьих, служащих нам сердцем.
Проникнитесь же необходимостью слепого повиновения – ведь даже ваш великий мастер пожертвует собой по воле устава ордена в день, когда устав того потребует.
На этом, господа и возлюбленные мои братья, я завершу наше заседание, но предварительно сделаю доброе дело и укажу на дурное.
Великий писатель, который побывал у нас сегодня вечером и уже находился бы в наших рядах, не испугай этого смиренника неуместное рвение одного из наших собратьев, – так вот, повторяю, этот великий писатель оказался прав, и это прискорбно: посторонний человек оказывается прав перед лицом большинства наших собратьев, скверно знающих устав нашей организации и вовсе не знающих ее целей.
Руссо, разбивший софизмами из собственных книг догматы нашего союза, указал нам тем самым на порок, который я истребил бы огнем и железом, не будь у меня надежды исправить его силою убеждения. Я говорю о не вовремя разыгравшемся самолюбии одного из братьев. Из-за него мы потерпели поражение в споре; надеюсь, подобное больше не повторится, в противном случае я прибегну к дисциплинарным мерам.
Итак, господа, распространяйте веру мягкостью и убеждением: внушайте, но не навязывайте, не вбивайте ее в мятежные души молотами или топорами, как это делали инквизиторы в застенках. Запомните: мы не станем великими, пока люди не признают, что добро на нашей стороне, а они не признают этого, пока мы не будем казаться лучше окружающих; запомните также, что лучшие из нас – ничто в науке, искусстве и вере; они ничто по сравнению с теми, кого Господь отметил даром командовать людьми и управлять государством.
Собрание закрыто, господа.
С этими словами Бальзамо надел шляпу и закутался в плащ.
Посвященные начали расходиться – поодиночке и молча, дабы не вызывать подозрений.
105. Тело и душа
Наконец с мастером остался только хирург Марат.
Он подошел, смиренный и чрезвычайно бледный, к грозному оратору, чье могущество, казалось, было неограниченным.
– Мастер, я совершил проступок? – спросил он.
– И серьезный, сударь, – ответил Бальзамо. – Но хуже всего то, что вы не знаете за собой вины.
– Да, признаться, я не только не считаю, что совершил проступок, но полагаю, что говорил, как нужно.
– Гордыня, гордыня! – прошептал Бальзамо. – Гордыня, демон-разрушитель! Люди победят лихорадку в жилах больного, чуму в воде и воздухе, но гордыня пустила в их сердцах такие глубокие корни, что ее истребить им не удастся.
– Однако, мастер, у вас обо мне довольно нелестное мнение, – вздохнул Марат. – Неужто я и впрямь такое ничтожество, что не выдерживаю сравнения с себе подобным? Неужто я так плохо пожинал плоды своих трудов, что не могу сказать и слова без того, чтобы меня не обвинили в невежестве? Неужто я такой скверный ученик, что в моих убеждениях можно сомневаться? Но даже если это так, я по крайней мере живу преданностью святому народному делу.
– Сударь, – возразил Бальзамо, – поскольку доброе начало в вас все еще борется со злым, которое, как мне представляется, рано или поздно возьмет верх, я попытаюсь избавить вас от ваших пороков. И если мне суждено преуспеть в этом, если гордыня еще не возобладала над всеми вашими чувствами, то я добьюсь успеха за один час.
– За час? – недоверчиво переспросил Марат.
– Да. Вы готовы дать мне этот час?
– Разумеется.
– Где мы с вами встретимся?
– Это вы, мастер, должны сказать, куда должен явиться ваш покорный слуга.
– Ладно, я сам приду к вам, – решил Бальзамо.
– Но имейте в виду, мастер, я живу в мансарде, на улице Кордельеров. Понимаете, в мансарде, – с горделивой прямотой подчеркнул Марат, словно бахвалясь своей бедностью, что не укрылось от Бальзамо, – тогда как вы…
– Тогда как я?
– Тогда как вы, говорят, живете во дворце.
Бальзамо лишь пожал плечами, словно гигант, наблюдающий с высоты своего роста за рассерженным карликом.
– Значит, условились, сударь, – проговорил он, – я приду к вам в мансарду.
– Когда же, сударь?
– Завтра.
– В котором часу?
– Утром.
– Но я на рассвете уйду в анатомический театр, а потом в больницу.
– Прекрасно, это то, что мне нужно. Если бы вы не предложили, я сам попросил бы вас отвести меня туда.
– Но мы пойдем, как вы понимаете, спозаранку. Я сплю мало, – предупредил Марат.
– А я вовсе не сплю, – отозвался Бальзамо. – Итак, до рассвета.
– Буду вас ждать.
На этом они расстались, поскольку уже вышли на улицу, где было теперь темно и пустынно, хотя совсем недавно, когда они сюда спешили, она была залита солнцем и запружена народом.
Бальзамо свернул налево и вскоре пропал из виду.
Марат же на своих длинных тонких ногах зашагал направо.
Бальзамо оказался точен: на другой день в шесть утра он стучался в дверь на лестничной площадке; перешагнув порог, он оказался в коридоре, куда выходили двери шести комнат, расположенных на последнем этаже старого дома на улице Кордельеров.
Марат – это было ясно видно – готовился встретить высокого гостя как можно достойнее. Узкая кровать из орехового дерева и деревянный верх комода сверкали чистотой благодаря усилиям служанки, старательно протиравшей эту источенную червями рухлядь суконной тряпкой.
Женщине деятельно помогал сам Марат: он подрезал бледные, увядшие цветы, стоявшие в голубой фаянсовой вазочке и составлявшие главное украшение мансарды.
Молодой человек еще держал под мышкой полотняную тряпку; судя по всему, сначала он и сам протирал мебель, а потом уж принялся за цветы.
Ключ торчал в дверях, поэтому Бальзамо вошел без стука и застиг Марата за этим занятием.
Завидя мастера, Марат залился краской намного сильнее, чем это приличествует истинному стоику.
– Вот видите, сударь, – проговорил он, украдкой отшвырнув за занавеску предательскую тряпку, – я помогаю этой славной женщине по хозяйству. Работа эта если и не совсем плебейская, то, уж во всяком случае, не для знатных господ.
– Это работа для человека бедного и опрятного, – холодно отозвался Бальзамо, – вот и все. Вы скоро освободитесь, сударь? Сами знаете, у меня каждая минута на счету.
– Сейчас, сударь, только надену кафтан… Тетушка Гриветта, кафтан… Это моя привратница, сударь, она же прислуга, кухарка и экономка. Я плачу ей один экю в месяц.
– Одобряю экономность, – изрек Бальзамо. – Это – богатство бедных и мудрость богатых.
– Шляпу и трость, – приказал Марат.
– Протяните руку, – посоветовал Бальзамо, – вот ваша шляпа, а стоящая подле нее трость тоже, видимо, принадлежит вам.
– Прошу прощения, сударь, я совсем смешался.
– Так вы готовы?
– Да, сударь. Мои часы, тетушка Гриветта.
Тетушка Гриветта озиралась по сторонам, но ничего не говорила.
– В анатомическом театре и больнице часы вам не понадобятся, сударь, а искать их, должно быть, долго, и мы задержимся.
– Но я очень дорожу своими часами, сударь; они превосходны и куплены мною на сбереженные деньги.
– В ваше отсутствие тетушка Гриветта их поищет, – с улыбкой ответил Бальзамо, – и если будет искать как следует, то к вашему возвращению найдет.
– Ну, конечно, они найдутся, – подтвердила тетушка Гриветта, – если только вы, сударь, не оставили их где-нибудь. Здесь ничего не пропадает.
– Вот видите, – подхватил Бальзамо. – Идемте, сударь, идемте.
Марат не осмелился настаивать и, ворча, двинулся следом за Бальзамо.
В дверях мастер поинтересовался:
– Куда сначала?
– Если можно, мастер, в анатомический театр. У меня есть на примете один случай: нынче ночью должна была наступить смерть в результате острого менингита; мне нужно исследовать мозг, и я боюсь, как бы коллеги его у меня не перехватили.
– В таком случае пойдемте в анатомический театр, господин Марат.
– Тем более что это отсюда в двух шагах, а в следующем здании помещается больница, поэтому нам нужно будет лишь зайти и выйти. Вы можете подождать меня у двери.
– Напротив, я хочу пойти с вами – вы скажете мне ваше мнение об этом случае.
– О течении болезни, сударь?
– Нет, о самом трупе.
– Эй, сударь, берегитесь, – с улыбкой отозвался Марат, – тут я могу одержать над вами верх, так как в этой отрасли довольно силен и, как утверждают, недурной анатом.
– Гордыня, гордыня, опять гордыня, – прошептал Бальзамо.
– Что вы сказали? – осведомился Марат.
– Я сказал: посмотрим, сударь, – ответил Бальзамо. – Входите же.
Марат свернул в тесный проулок, который вел к анатомическому театру, расположенному в конце улицы Отфей.
Бальзамо уверенно шел за ним следом, пока в длинном, узком зале они не увидели на мраморном столе два трупа – мужской и женский.
Женщина была молода, мужчина – стар и плешив; оба тела были до подбородка укрыты дрянным саваном.
На ледяной постели лежали бок о бок двое: в этом мире они, возможно, никогда не виделись, и души их, странствующие в вечности, были бы, наверное, весьма удивлены тем, в какое соседство попали их смертные оболочки.
Марат одним движением откинул грубую тряпку, прикрывавшую двух несчастных, которых смерть сделала равными перед скальпелем хирурга.
Трупы были обнажены.
– Вас не отталкивает зрелище мертвых тел? – с обычной бравадой осведомился Марат.
– Оно меня печалит, – ответил Бальзамо.
– Это оттого, что у вас нет привычки, – пояснил Марат. – А я вижу эту картину каждый день и уже не испытываю ни печали, ни отвращения. Жизнь у нас, практикующих врачей, проходит рядом с мертвыми, но это нисколько не мешает ее обычному течению.
– Такова печальная привилегия вашей профессии, сударь.