– Спросите, через сколько дней, – попросил Марат.
– Через сколько дней?
– Да. Вы ведь обещали, что он сам назовет этапы и срок собственного исцеления.
– С удовольствием спрошу его об этом.
– Так спросите же.
– Как вы полагаете, когда Авар будет здоров? – обратился Бальзамо к пациенту.
– Ему еще долго болеть… погодите… месяц, полтора, два… Он поступил сюда пять дней назад, а выйдет через два с половиной месяца после поступления.
– Выйдет живой и здоровый?
– Да.
– Но работать он не сможет, – вмешался Марат, – а значит, не сможет кормить жену и детей.
Авар вновь молитвенно сложил руки.
– Бог милостив и позаботится о нем.
– Каким же образом Бог о нем позаботится? – осведомился Марат. – После всего, что я сегодня узнал, мне было бы крайне любопытно узнать и это.
– Бог послал к его ложу милосердного человека, который пожалел Авара и сказал себе: «Я хочу, чтобы бедняга Авар ни в чем не нуждался».
Все присутствующие переглянулись, Бальзамо улыбнулся.
– Поистине, мы являемся свидетелями весьма странного зрелища, – заметил хирург, который тем временем пощупал пульс у больного, потом прослушал сердце и проверил, нет ли жара. – Этот человек бредит.
– Вы так полагаете? – осведомился Бальзамо.
Он устремил властный взгляд на Авара и приказал:
– Авар, пробудитесь!
Молодой человек с трудом открыл глаза и в глубоком изумлении взглянул на окружающих его людей, которые теперь вовсе не казались ему опасными, хотя совсем недавно он их боялся.
– Как же так? – горестно спросил он. – Меня еще не оперировали? Сейчас вы только начнете меня терзать?
Бальзамо тут же вступил в разговор. Он опасался, как бы больной не разволновался. Впрочем, ему можно было не спешить.
Никто и не думал отвечать пациенту: слишком велико было изумление присутствующих.
– Успокойтесь, друг мой, – начал Бальзамо. – Господин главный хирург произвел над вашей ногой операцию, какая требовалась в вашем состоянии. Судя по всему, вы, бедняга, не очень сильны духом: не успели к вам притронуться, как вы потеряли сознание.
– Тем лучше, – весело отвечал бретонец, – я ничего не почувствовал, я спал спокойным, блаженным сном. Какое счастье, мне не отнимут ногу!
И в этот миг страдалец опустил взгляд, увидел стол, залитый кровью, и свою искалеченную ногу.
Он вскрикнул и уже в самом деле потерял сознание.
– А теперь, – невозмутимо предложил Марату Бальзамо, – спросите его о чем-нибудь и увидите, станет ли он отвечать.
Затем он отвел хирурга в угол операционной; служители понесли оперированного на его койку.
– Сударь, – обратился к хирургу Бальзамо, – вы слышали, что сказал ваш несчастный пациент?
– Да, сударь, он сказал, что выздоровеет.
– Не только. Он еще сказал, что Господь сжалится над ним и пошлет пропитание его жене и детям.
– И что же?
– Так вот, сударь, и в этом, как и в остальном, он сказал правду. Возьмите на себя посредничество в деле милосердия между Богом и вашим несчастным пациентом. Этот алмаз стоит самое малое двадцать тысяч ливров. Когда вы сочтете, что ваш пациент выздоровел, продайте алмаз и вручите ему деньги. А поскольку душа оказывает, как совершенно справедливо заметил ваш ученик господин Марат, большое влияние на тело, сообщите Авару, как только он придет в себя, что будущее его и его детей обеспечено.
– Сударь, а если он не выздоровеет? – спросил хирург, не решаясь принять кольцо, которое ему протягивал Бальзамо.
– Выздоровеет.
– И потом, мне нужно дать вам расписку.
– Сударь!..
– Только при таком условии я возьму столь дорогую вещь.
– Как вам угодно, сударь.
– Прошу прощения. Ваше имя?
– Граф Феникс.
Хирург удалился в соседнюю комнату, а к Бальзамо подошел Марат, подавленный, растерянный, но все еще не смирившийся с очевидностью.
Минут через пять хирург вернулся и подал Бальзамо лист бумаги.
Это была расписка, составленная в следующих выражениях:
Мною получен от графа Феникса алмаз, цену за который граф Феникс определил в двадцать тысяч ливров, с тем чтобы я вручил эту сумму человеку по имени Авар в день его выхода из Отель-Дьё.
Сентября 15 дня 1771.
Гильотен. Д. м.[58]
Бальзамо поклонился врачу, принял расписку и удалился в сопровождении Марата.
– Вы забыли голову, – заметил Бальзамо, расценивший рассеянность молодого хирурга как свою победу.
– Ах, и вправду! – воскликнул Марат и подхватил свою зловещую ношу.
Выйдя из больницы, оба молча пошли стремительным шагом и, добравшись до улицы Кордельеров, поднялись по мрачной лестнице в мансарду.
У комнаты привратницы – если конура, в которой та обитала, заслуживала имени комнаты – Марат, не забывший о пропаже часов, задержался и кликнул Гриветту.
Мальчишка лет семи-восьми, тощий, чахлый и малорослый, визгливым голоском сообщил:
– Мать вышла и велела отдать вам, когда вы вернетесь, это письмо.
– Э, нет, малыш, скажи ей, пускай принесет его сама, – ответил Марат.
– Хорошо, сударь.
Марат и Бальзамо продолжили свой путь.
– Итак, мастер, я вижу, вы являетесь обладателем весьма важных тайн, – проговорил Марат, указав гостю на стул, а сам опускаясь на табуретку.
– Это оттого, – отвечал Бальзамо, – что я, быть может, больше, чем другие, посвящен в тайны природы и Бога.
– Вот! – воскликнул Марат. – Наука доказывает всемогущество, и потому каждый должен гордиться, что он человек!
– Совершенно верно, но вам бы следовало добавить: и врач.
– И здесь я тоже горжусь вами, мастер, – согласился Марат.
– Но тем не менее, – с улыбкой заметил Бальзамо, – я всего лишь ничтожный врачеватель душ.
– Зачем вы так говорите, сударь? Разве вы не остановили кровь материальными средствами?
– А я-то думал, самым прекрасным моим целительным актом было то, что я избавил человека от страданий. Правда, вы убеждали меня, что он безумен.
– Несомненно, на какое-то время он утратил рассудок.
– А что вы называете безумием? Временную разлуку души с телом?
– Или разума, – ответил Марат.
– Не будем спорить на этот счет. Слово «душа» служит мне для определения того, что я искал. Когда предмет найден, мне безразлично, как его называть.
– А вот тут-то, сударь, мы и расходимся во мнениях. Вы утверждаете, будто нашли предмет и теперь ищете только слово, я же считаю, что вы одновременно ищете и предмет и слово.
– Мы еще к этому вернемся. Так вы говорите, что безумие – это временная отлучка разума?
– Безусловно.
– Непроизвольная, не так ли?
– Да… Я видел в Бисетре одного сумасшедшего, который грыз решетку и кричал: «Повар, фазаны мягкие, но плохо прожарены!»
– Но вы согласны с тем, что безумие находит на разум подобно туче, а когда туча уходит, разум вновь обретает прежнюю ясность?
– Этого почти никогда не случается.
– Однако же вы видели, что после сна безумия к нашему пациенту вернулся рассудок.
– Да, видел, но ничего не понял в увиденном. Это особый случай, одна из тех странностей, которые у древних евреев назывались чудом.
– Нет, сударь, – отвечал Бальзамо, – это всего лишь отлучка души от тела, разобщенность материи и духа: инертной материи, праха, который вернется во прах, и души, божественной искры, помещенной на миг в этом потайном фонаре, именуемом телом, – души, дщери небес, которая по смерти тела вернется на небо.
– Так что же, вы на время извлекли душу из тела?
– Да, сударь, я приказал ей покинуть ее жалкую обитель, извлек ее из пучины страданий, где ее удерживает скорбь, дабы она смогла странствовать в свободных, чистых сферах. Что же при этом осталось хирургу? То же, что осталось вашему скальпелю, когда вы отрезали у покойницы вот эту голову, – бесчувственное тело, материя, глина.
– Чьим же именем вы так распоряжались этой душой?
– Именем того, кто единым дыханием сотворил все души – души миров и людские души, – именем Бога.
– Следовательно, – допытывался Марат, – вы отрицаете свободу воли?
– Да разве я не доказываю вам сейчас совершенно противоположное? – удивился Бальзамо. – Я демонстрирую вам, с одной стороны, свободную волю, с другой – разъединение души и тела. Вот перед вами умирающий, обреченный всевозможным страданиям; у этого человека стоическая душа, он идет на операцию, настаивает на ней, переносит ее, но он страдает. Это и есть свобода воли. Но вот около умирающего появляюсь я, посланец Бога, пророк, апостол, и, сжалившись над этим человеком, моим ближним, я властью, данной мне от Господа, вызываю душу из страждущего тела, и это безвольное, ослепшее, бесчувственное тело становится зримо душе, которая благоговейно и сострадательно созерцает его с высоты своей чистейшей сферы. Вспомните, когда Авар говорил о себе, он выражался так: «Бедный Авар». Он не говорил «я». Это потому, что душа уже не была связана с телом и пребывала на полпути к небу.
– Но в таком случае человек – ничто, – заявил Марат, – а я уже больше не могу бросить тиранам: «Вы властны над моим телом, но не вольны над душой».
– Ну вот, вы от истины шарахаетесь к софизму. Как я вам уже замечал, сударь, это ваш недостаток. Да, верно, Господь дал телу душу, но не менее верно и то, что все время, пока душа пребывает в теле, между ними существует связь, воздействие тела на душу, первенство материи над идеей, поскольку Бог по неведомым нам соображениям предопределяет, быть телу королем или душе королевой; не менее верно и то, что дыхание, оживляющее нищего, столь же чисто, как дыхание, убивающее короля. Вот догма, которую надлежит проповедовать вам, апостолу равенства. Доказывайте равенство двух духовных сущностей, ибо равенство это вы можете установить с помощью всего самого святого в мире – Священного Писания и предания, науки и веры. Но ежели для вас главное – равенство двух материальных субстанций, равенство тел, вам не воспарить к Богу. Только что несчастный калека, невежественное дитя народа, сказал вам о своей болезни такое, чего не осмелился бы сказать никто из врачей. А почему? Да потому, что его душа, порвав на время связи с телом, вознеслась над землей и с высоты узрела тайну, которая нам не видна из-за нашей непрозрачности.