Дофина сжалилась над бедным философом.
– Государь, – сказала она, – это господин Жан-Жак Руссо, автор очаровательной оперы, которую мы в меру наших слабых сил исполним для вашего величества.
Король поднял голову.
– Ах, господин Руссо, – холодно произнес он. – Приветствую вас.
И король снова принялся разглядывать философа, как бы отмечая все недостатки его костюма.
Руссо же раздумывал, как следует кланяться королю, ежели ты не придворный и при этом не желаешь выглядеть невежливым; он осознавал, что находится в гостях у монарха.
Но пока он предавался этим размышлениям, король обратился к нему с обходительной невозмутимостью, с какой обычно разговаривают венценосцы вне зависимости от того, приятную или неприятную вещь сообщают они своему собеседнику.
Руссо, так и не промолвивший ни слова, будто окаменел. Все фразы, которые он приготовил, чтобы бросить их в лицо тирану, вылетели у него из головы.
– Господин Руссо, – произнес король, все так же разглядывая его кафтан и парик, – вы сочиняете очаровательную музыку, и она доставляет мне много весьма приятных мгновений.
И король вдруг запел – противнейшим голосом, перевирая и мелодию, и тональность:
Когда б столичных кавалеров
Послушать речи я могла,
Изысканной любви примеров
Тогда бы вдоволь я нашла.
– Просто прелесть, – объявил король, допев.
Руссо поклонился.
– Не знаю, сумею ли я спеть, – промолвила дофина.
Руссо повернулся к принцессе, намереваясь дать ей на этот счет совет.
Однако король опять запел, но на сей раз романс Колена:
Увы, в моей лачуге
Мне не избыть забот:
Терплю от зноя муки
Иль дрожь от стужи бьет.
Пел король чудовищно. Руссо был, разумеется, польщен, что король помнит его творение, и в то же время это ужасающее исполнение терзало его; он состроил гримасу, смахивающую на гримасу обезьяны, которая ест луковицу и одним глазом плачет, а другим смеется.
Дофина с невозмутимым хладнокровием, какое можно встретить лишь при дворе, сохраняла полнейшую серьезность.
Король же, ничуть не смущаясь, продолжал петь:
Когда б моя Колетта
Пришла сюда навек,
Счастливейший на свете
Я стал бы человек.
Руссо почувствовал, что лицо у него пылает.
– Скажите-ка, господин Руссо, – вдруг поинтересовался король, – это правда, что вы иногда рядитесь в армянина?
Руссо еще сильнее покраснел, а язык у него намертво прилип к гортани, так что, даже если бы ему сейчас посулили полкоролевства, он все равно не мог бы произнести ни слова.
А король, не дожидаясь ответа, вновь запел:
Любовь ведь не знает
И не понимает,
Что разрешить, в чем отказать.
– Господин Руссо, вы, если я не ошибаюсь, проживаете на улице Платриер? – спросил король.
Руссо кивнул, но то была ultima Thule[63] его возможностей… Никогда еще в жизни ему так не хотелось, чтобы кто-нибудь пришел на помощь.
А король опять замурлыкал:
Она – дитя,
Она – дитя…
– Я слышал, господин Руссо, у вас весьма скверные отношения с Вольтером?
От этого вопроса у Руссо смешались остатки мыслей в голове; вдобавок он окончательно смутился. Король, судя по всему, не испытывал к нему ни малейшей жалости; он продолжил под аккомпанемент оркестра свои жестокие вокальные упражнения, способные погубить Аполлона так же, как этот бог погубил Марсия[64], и удалился, напевая:
Идемте, девушки, плясать,
Идем плясать под вязы.
Руссо остался в фойе один. Дофина покинула его, чтобы довершить свой туалет.
Пошатываясь и спотыкаясь, Руссо выбрался в коридор и наткнулся на парочку, блистающую бриллиантами, цветами и кружевами; эти двое полностью перегородили коридор, причем молодой человек весьма нежно пожимал ручку женщине.
Женщина в пышных кружевах, с неимоверно высокой куафюрой обмахивалась веером, распространяя аромат духов; она была ослепительна, как звезда. Она нечаянно толкнула Руссо.
Молодой человек был прелестен; стройный и изящный, он теребил голубую орденскую ленту над английским жабо и заливался подкупающе искренним смехом, а потом внезапно обретал серьезность и нашептывал даме на ухо что-то, от чего она в свой черед заливалась смехом; видно было, что они прекрасно понимают друг друга.
В соблазнительной красавице Руссо узнал графиню Дюбарри; узнав ее, он по своей привычке сосредоточиваться лишь на одном объекте не обратил внимания на ее кавалера.
Молодой же человек с голубой лентой был не кто иной, как граф д’Артуа; он вовсю проказничал с любовницей своего деда.
Г-жа Дюбарри, увидев темную фигуру Руссо, вскрикнула:
– Боже мой!
– В чем дело? – спросил граф д’Артуа и тоже взглянул на философа. Он уже подавал руку г-же Дюбарри, чтобы увести ее, но она воскликнула:
– Господин Руссо!
– Руссо из Женевы? – тоном школьника на каникулах переспросил граф д’Артуа.
– Да, ваше высочество, – подтвердила графиня.
– О, здравствуйте, господин Руссо! – обрадовался проказник, видевший, как философ только что безуспешно пытался пройти мимо них. – Здравствуйте! Мы пришли послушать вашу музыку.
– Ваше высочество… – пробормотал Руссо, наконец-то обратив внимание на голубую ленту.
– Ах, совершенно очаровательную музыку, под стать уму и сердцу ее автора, – подтвердила графиня.
Руссо поднял голову, и взгляд его вспыхнул от пламенного взгляда графини.
– Сударыня… – хмуро произнес он.
– Графиня, я буду играть Колена, – воскликнул граф д’Артуа, – а вас умоляю сыграть Колетту.
– С радостью, ваше высочество, но я не актриса и никогда не посмею профанировать музыку маэстро.
Руссо отдал бы жизнь за то, чтобы еще раз осмелиться взглянуть на графиню: ее голос, тон, ласковые слова, красота уже поймали его сердце на крючок.
Он решил бежать.
– Господин Руссо, – загораживая ему дорогу, попросил принц, – мне хотелось бы, чтобы вы разучили со мной роль Колена.
– А вот я ни за что не осмелюсь попросить у господина Руссо совета, как мне исполнять роль Колетты, – с деланой робостью объявила графиня, чем окончательно привела философа в уныние.
Он спросил взглядом: почему?
– Господин Руссо ненавидит меня, – сладчайшим голосом объяснила г-жа Дюбарри принцу.
– Быть не может! – воскликнул граф д’Артуа. – Да разве есть кто-нибудь, кто способен вас ненавидеть?
– Уж поверьте, – подтвердила графиня.
– Нет, господин Руссо слишком благовоспитанный человек и написал столько прекрасных вещей, что просто не способен избегать такой прелестной женщины, – заявил граф д’Артуа.
Руссо горестно вздохнул, словно собираясь отдать богу душу, но тут граф д’Артуа неосторожно оставил узкую лазейку между собой и стеной, и философ шмыгнул в нее.
Однако в этот вечер Руссо решительно не везло: не успел он сделать и нескольких шагов, как натолкнулся на новую группу.
Эта группа состояла из двух человек – старого и молодого; у молодого была голубая лента, старик, с лицом бледным и суровым, был весь в красном.
Оба они слышали, как граф д’Артуа со смехом громко крикнул:
– Господин Руссо! Господин Руссо! Я теперь всем буду рассказывать, как вы бежали от графини, но только боюсь, что мне никто не поверит.
– Руссо… – пробормотали одновременно старый и молодой.
– Брат! Господин де Лавогийон! Задержите его! – все так же со смехом крикнул принц.
Тут Руссо понял, на какой риф вынесла его несчастливая звезда.
– Граф Прованский и воспитатель королевских внуков, – прошептал он.
Граф Прованский преградил Руссо дорогу.
– Здравствуйте, сударь, – резко и высокомерно произнес он.
Растерявшийся Руссо поклонился, шепча:
– Нет, я отсюда никогда не выберусь.
– Очень рад встретить вас, сударь, – продолжал принц тоном наставника, который долго разыскивал и наконец-то нашел провинившегося ученика.
«Ну вот, опять выслушивать дурацкие комплименты, – подумал Руссо. – Господи, как безвкусны великие мира сего».
– Сударь, я прочел ваш перевод Тацита.
«Вот оно что, – подумал Руссо. – Он, оказывается, грамотей, педант».
– Вам известно, что Тацита весьма трудно переводить?
– Ваше высочество, я отметил это в своем небольшом вступлении.
– Как же, как же, читал. Вы там еще пишете, что знаете латынь весьма посредственно.
– Совершенно верно, ваше высочество.
– В таком случае, господин Руссо, зачем вы переводили Тацита?
– Это было упражнение в стиле, ваше высочество.
– Так вот, господин Руссо, вы ошибочно перевели «imperatoria brevitate» как «сжатая лаконичная речь».
Встревоженный Руссо судорожно пытался вспомнить, о чем идет речь.
– Да, да, именно так вы и перевели, – подтвердил юный принц с апломбом старца-ученого, обнаружившего ошибку у Сомеза[65]. – Это в главе, где Тацит рассказывает, как Пизон[66] выступал перед своими воинами.
– Да, ваше высочество?
– «Imperatoria brevitate», господин Руссо, означает «с лаконичностью военачальника», то есть человека, привычного командовать. «С лаконичностью полководца» – вот правильное выражение. Верно, господин де Лавогийон?
– Да, ваше высочество, – подтвердил воспитатель.
Руссо промолчал. Принц же добавил:
– Это совершеннейшая бессмыслица, господин Руссо. Да, я нашел у вас еще одну бессмыслицу.
Руссо побледнел.
– В главке, посвященной Цецине. Она начинается: «At in superiore Germania…» Помните, там дается портрет Цецины, и Тацит пишет «Cito sermone».