– Если ваше величество желает довести счет до конца, то уверен, что существует третья особа, которую она ненавидит куда сильней, чем меня и барона.
– Кто же это?
– Мадемуазель Андреа.
– Что ж, – вздохнул король, – я нахожу это вполне естественным.
– Итак…
– Да, но это вовсе не значит, что не следует проследить, чтобы госпожа Дюбарри не устроила сегодня ночью скандала.
– Напротив, ваше величество, это лишь подтверждает необходимость подобной меры.
– А вот и дворецкий. Тсс! Отдайте распоряжение Рафте, а потом приведите в столовую известное вам лицо.
Людовик XV поднялся и прошел в столовую, а герцог де Ришелье вышел в противоположную дверь.
Минут через пять он вместе с бароном присоединился к королю.
Людовик XV милостиво поздоровался с Таверне.
Барон был умен; он ответил в присущей немногим избранным манере, которая дает доступ в круг великих мира сего и вызывает их расположение.
Уселись за стол.
Людовик XV был скверный король, но очаровательный человек; среди гуляк, распутников и людей, владеющих искусством разговора, он, когда хотел, бывал душой общества.
Наконец, король много и старательно изучал приятные стороны жизни.
Ел он с большим аппетитом, велел подливать гостям и вскоре завел разговор о музыке.
Ришелье отбил мяч на лету.
– Если музыка приводит людей к согласию, как утверждает наш балетмейстер и как, мне кажется, думает ваше величество, то разве не в большей степени это относится к женщинам?
– Ах, герцог, не будем говорить о женщинах, – запротестовал король. – С Троянской войны и до наших дней женщины всегда производили воздействие, обратное музыке. Уж вам-то, у которого такой большой счет к ним, не пристало заводить за столом разговор на подобную тему. Кстати, ведь с одной из них, и не самой безобидной, вы на ножах.
– С графиней, государь? Но моя ли в том вина?
– Разумеется, ваша.
– В чем же она? Надеюсь, ваше величество мне объяснит.
– С удовольствием и всего в двух словах, – с усмешкой ответил король.
– Я весь внимание, государь.
– Ну так вот. Она предложила вам портфель уж не знаю какого министерства, а вы отказались, потому что, как вы заявили, графиня весьма нелюбима в народе.
– Я? – удивился Ришелье, обеспокоенный оборотом, какой приняла беседа.
– Такие толки ходят в обществе, – сообщил с присущим ему наигранным добродушием король. – Уж не помню, откуда я узнал об этом… Должно быть, из газеты.
– Что ж, государь, – сказал Ришелье, пользуясь тем, что на редкость веселое расположение духа августейшего хозяина позволяло его гостям вести себя непринужденней, чем принято, – признаюсь, что на сей раз толки, которые ходят в обществе, и даже газеты куда менее бессмысленны, чем всегда.
– Как! – воскликнул Людовик XV. – Дорогой герцог, вы действительно отказались от министерства?
Легко понять, герцог попал в весьма щекотливое положение. Уж король-то лучше, чем кто-либо другой, знал, что герцог ни от чего не отказывался. Но Таверне должен был продолжать верить в то, что сообщил ему Ришелье; поэтому герцогу нужно было так ловко ответить, чтобы вывернуться и не дать возможности королю продолжать розыгрыш, но в то же время не позволить барону уличить его во лжи, а судя по улыбке Таверне, тот уже готов был это сделать.
– Государь, – обратился герцог к королю, – умоляю вас, не будем придавать значения следствиям, а обратимся к причинам. Отказался я или нет от портфеля – это государственная тайна, которую ваше величество, разумеется, не станет разглашать за бокалом вина; главное – это причина, по которой я отказался бы от портфеля, будь он мне предложен.
– Полагаю, герцог, эта причина не является государственной тайной, – смеясь, заметил король.
– Ни в коем случае, государь, тем более для вашего величества, ибо в данный момент для меня и моего друга барона де Таверне вы являетесь, да простят мне силы небесные, самым любезным смертным Амфитрионом[68], какого только видывал свет; итак, я не стану ничего скрывать от своего короля. Я полностью открываю перед ним душу, потому что не хочу, чтобы говорили, будто у короля Франции нет слуги, говорящего ему правду целиком и без прикрас.
– Что ж, правду так правду, герцог, – промолвил король, в то время как Таверне, крайне обеспокоенный, как бы Ришелье не наговорил лишнего, поджимал губы и старательно придавал своему лицу то же выражение, что было у короля.
– Государь, в вашем государстве существуют две могущественные силы, которым вынужден подчиняться министр. Первая – это воля вашего величества, вторая – воля тех лиц, которых ваше величество удостоили избрать ближайшими друзьями. Первая – неоспорима, никому и в мысли не придет не исполнить ее; вторая тем более священна, поскольку покорство ей долг сердца вменяет всякому, кто вам служит. Она проистекает из вашего доверия; чтобы подчиняться ей, министр должен любить фаворита или фаворитку своего короля.
Людовик XV расхохотался.
– Право же, герцог, – воскликнул он, – это прекрасное правило, и я бесконечно рад, что произнесли его именно вы. Тем не менее я запрещаю вам громогласно возглашать его на Новом мосту.
– О, я прекрасно знаю, государь, что философы примут его в штыки, – заверил Ришелье, – но не думаю, чтобы их вопли имели какое-нибудь значение для вашего величества и для меня. Главное, чтобы обе решающие воли королевства были удовлетворены. Смело заявляю вашему величеству: если бы по воле определенной особы, или, скажем прямо, госпожи Дюбарри, я был обречен на опалу, иными словами, на смерть, я не смог бы с этим согласиться.
Король молчал.
– И мне пришла одна мысль, – продолжал Ришелье. – Однажды, будучи при дворе вашего величества, я оглянулся вокруг и увидел столько красивых высокородных девиц, столько ослепительно прекрасных знатных дам, что, будь я французским королем, мне было бы почти невозможно сделать выбор.
Людовик XV повернулся к Таверне, который, чувствуя, что его потихоньку вовлекают в разговор, и дрожа от страха и надежды, всей душой впивал в себя красноречие герцога и так же страстно желал ему успеха, как входящему в гавань кораблю, который вез бы ему богатство.
– Ну а каково ваше мнение, барон? – поинтересовался король.
– Государь, – отвечал Таверне, сердце которого лихорадочно стучало, – мне кажется, герцог только что высказал вашему величеству превосходную мысль.
– Значит, вы согласны с тем, что он говорил о красивых девушках?
– Государь, мне кажется, при французском дворе очень много красавиц.
– Но вы, барон, согласны с ним?
– Да, государь.
– И вы так же, как он, призываете меня сделать выбор среди придворных красавиц?
– Я осмелился бы сказать, что согласен с маршалом, если бы осмелился полагать, что таково мнение и вашего величества.
Наступило молчание, во время которого король благосклонно разглядывал Таверне.
– Господа, – наконец произнес он, – можете быть уверены, я последовал бы вашему совету, будь мне тридцать. Тогда я легко поддался бы, но сейчас я несколько староват, чтоб быть легковерным.
– Легковерным? Умоляю вас, государь, объясните, что вы подразумеваете под этим словом.
– Быть легковерным, дорогой герцог, означает легко верить, однако ничто не заставит меня поверить в некоторые вещи.
– В какие же?
– В то, что в моем возрасте можно внушить любовь.
– А, государь, – воскликнул Ришелье, – до этого мига я считал, что ваше величество является самым учтивым дворянином в своем королевстве, но теперь вижу, что ошибался.
– Почему же? – со смехом осведомился король.
– Потому что я стар как Мафусаил[69]: я ведь родился в девяносто четвертом году. Представьте себе, государь, я на шестнадцать лет старше вас.
Это была тонкая лесть со стороны герцога. Людовик XV восхищался старостью этого человека, посвятившего едва ли не все свои молодые годы королевской службе; имея перед глазами подобный пример, король мог надеяться дожить до таких же лет.
– Ну, хорошо, – согласился король. – Но все же, надеюсь, герцог, вы не мните, будто вас любят ради вас самого?
– Если бы я верил в это, государь, я тотчас бы рассорился с двумя женщинами, которые говорили мне совершенно противоположное не далее как сегодня утром.
– Ну что ж, герцог, посмотрим. Посмотрим, господин де Таверне, – сказал король. – Юность молодит, это правда…
– Да, государь, а благородная кровь – целительнейший эликсир, не говоря уже о том, что столь всеобъемлющий дух, как у вашего величества, получит от перемены все, ни капли не утратив.
– И тем не менее, – заметил Людовик, – я припоминаю, что мой прадед, состарившись, уже не ухаживал с прежней безрассудностью за женщинами.
– Ну, государь! – запротестовал Ришелье. – Вашему величеству известно, как я почитаю покойного короля, который дважды заключал меня в Бастилию, однако это не мешает мне заявить, что между зрелым возрастом Людовика Четырнадцатого и зрелым возрастом Людовика Пятнадцатого не может быть никакого сравнения. Что за черт! Надеюсь, ваше христианнейшее величество, хоть и почитает свой титул старшего сына церкви, все-таки не дойдет в аскетизме до полного забвения своей человеческой природы?
– Ни за что! – ответил Людовик XV. – И я могу в этом признаться, поскольку здесь нет ни моего врача, ни моего духовника.
– Ах, государь, король, ваш прадед, частенько удивлял своим безмерным религиозным рвением и бесконечным умерщвлением плоти даже госпожу де Ментенон, которая была старше его. И я вновь спрашиваю вас, государь, можно ли сравнивать двух людей, когда дело касается монархов?
Король в тот вечер был в хорошем настроении, и слова Ришелье были для него подобны каплям влаги из источника молодости.
Ришелье решил, что время настало, и подтолкнул локтем Таверне.
– Государь, – обратился барон, – вы позволите мне выразить вашему величеству благодарность за великолепный подарок, сделанный моей дочери?