Услышав два раза подряд слово «симпатия», Андреа широко распахнула глаза и уставилась на Жильбера.
– Симпатия? – изумилась она. – Вы говорите о вашей ко мне симпатии, господин Жильбер? Нет, я действительно в вас ошиблась. Я полагала, что вы наглец, но, оказывается, вы всего-навсего сумасшедший.
– Я не наглец и не сумасшедший, – ответил Жильбер с напускным спокойствием, дорого стоившим юноше, который, как нам известно, был очень горд. – Напротив, мадемуазель, природа сотворила меня равным вам, а случай сделал вас мне обязанной.
– Опять случай? – насмешливо полюбопытствовала Андреа.
– Наверно, лучше сказать Провидение. Я никогда бы об этом не заговорил, но ваши оскорбления понуждают меня вспомнить.
– Я вам обязана – та́к вы, кажется, сказали? Да как у вас только язык повернулся!
– На вашем месте, мадемуазель, я устыдился бы подобной неблагодарности. Кроме нее, у вас довольно недостатков, коими наделил вас Бог, дабы уравновесить красоту, которою он вас одарил.
На этот раз Андреа вскочила со скамьи.
– Ну простите меня! – остановил ее Жильбер. – Порой вы меня так раздражаете, что я начисто забываю о моем к вам участии.
Желая довести Жильбера до бешенства, Андреа расхохоталась, однако, к ее удивлению, молодой человек сохранил спокойствие. Скрестив руки на груди и глядя на девушку крайне неприязненно и упрямо, он терпеливо ждал, когда она отсмеется.
– Мадемуазель, – холодно обратился он к Андреа, – благоволите ответить на один вопрос. Уважаете ли вы своего отца?
– Уж не устраиваете ли вы мне допрос, господин Жильбер? – с неописуемым высокомерием воскликнула Андреа.
– Разумеется, вы уважаете отца, – гнул свое Жильбер, – и отнюдь не за его достоинства, а просто потому, что он дал вам жизнь. Увы, вам прекрасно известно: отца уважают лишь за то, что он – отец. Более того, за это единственное благодеяние, – в свою очередь проникаясь презрительной жалостью, продолжал молодой человек, – вы склонны любить своего благодетеля. Но если это так, мадемуазель, то почему вы меня оскорбляете? Почему вы отталкиваете, почему ненавидите человека, который если и не дал вам жизнь – это правда, – то спас ее?
– Что? Вы спасли мне жизнь? – вскричала Андреа.
– А вам это даже в голову не приходило, – заметил Жильбер, – или, вернее, вы позабыли об этом. Что ж, вполне естественно, с тех пор прошел почти год. Так вот, мадемуазель, я хочу вам рассказать или напомнить об этом. Да, я спас вашу жизнь, жертвуя своею.
– Быть может, вы будете любезны сказать, где и когда это произошло? – сильно побледнев, спросила Андреа.
– В тот день, мадемуазель, когда сто тысяч человек давили друг друга, спасаясь от взбесившихся лошадей и разящих палашей, и на площади Людовика Пятнадцатого осталась груда убитых и раненых.
– Ах, тридцать первого мая?
– Да, мадемуазель.
Андреа пришла в себя, и на губах ее вновь заиграла насмешливая улыбка.
– И вы говорите, что в тот день вы жертвовали своей жизнью, чтобы спасти мою, господин Жильбер?
– Да, я уже имел честь сказать вам об этом.
– Стало быть, вы – барон Бальзамо? Прошу прощения, не знала.
– Нет, я не барон Бальзамо, – ответил Жильбер, чей взор пылал, а губы дрожали, – я лишь бедный простолюдин Жильбер, который безумен, глуп и несчастен, потому что любит вас; который, любя вас, словно одержимый, словно сумасшедший, следовал за вами в толпе; я – Жильбер, который, потеряв вас на миг, внезапно услышал страшный крик, который вырвался у вас, когда вы стали падать; Жильбер, который упал подле вас и ограждал ваше тело кольцом своих рук, пока тысячи других рук не разорвали это кольцо; Жильбер, который бросился между вами и каменным столбом, чтобы вас об него не раздавили; Жильбер, который, заметив в толпе того странного человека, чье имя слетело с ваших губ, человека, командовавшего другими, собрал все силы тела, души и сердца, поднял вас на слабеющих руках и держал, пока тот человек не заметил вас, не взял на руки и тем самым не спас; Жильбер, который, отдав вас более удачливому спасителю, завладел лоскутком вашего платья и прижал его к губам, и едва только кровь прилила к его сердцу, вискам, мозгу, как клубящаяся масса палачей и жертв волной захлестнула его и поглотила, в то время как вы, словно ангел воскресший, вознеслись из пучины к небесам.
В своей решимости, в своей любви Жильбер показал, каков он на самом деле – наивный и трогательный дикарь. И несмотря на презрение к нему, Андреа не могла не изумиться. На какой-то миг молодой человек подумал, что она не устоит перед его рассказом, как нельзя устоять перед правдой, перед любовью. Но бедняга Жильбер недооценил силы ненависти, пылавшей в девушке. На Андреа, которой Жильбер был отвратителен, не подействовали даже самые несокрушимые доводы презираемого ею воздыхателя.
Некоторое время она молча смотрела на Жильбера; казалось, в душе у нее происходит какая-то борьба.
Поэтому Жильбер, которого наступившее ледяное молчание повергло в смущение, счел необходимым заключить:
– Мадемуазель, вы не должны питать ко мне отвращения, как делали это раньше, так как теперь это было бы не только несправедливостью, но и неблагодарностью с вашей стороны. Я только что это сказал и повторяю снова.
При этих словах Андреа надменно подняла голову и с убийственным равнодушием осведомилась:
– Будьте любезны, господин Жильбер, скажите: как долго вы ходили в учениках у господина Руссо?
– Думаю, месяца три, мадемуазель, если не считать времени моей болезни после тридцать первого мая, когда меня чуть не задавили, – простодушно ответил Жильбер.
– Вы меня не так поняли, – возразила Андреа, – я не спрашиваю у вас, болели вы или нет и если болели, то отчего, – это, конечно, весьма живописный финал вашего рассказа, но значения он не имеет. Я лишь хотела вам заметить, что, прожив всего три месяца у знаменитого писателя, вы сделали неплохие успехи: первый роман ученика достоин произведений, публикуемых его учителем.
Жильбер, который спокойно слушал в надежде, что на его страстные речи Андреа ответит по крайней мере серьезно, был повержен во прах этой разящей иронией.
– Роман? – с возмущением переспросил он. – Так вы считаете, что все мною рассказанное – роман?
– Да, сударь, – отвечала Андреа, – именно роман, но только вы не заставили меня его прочесть и я вам за это благодарна. Я глубоко сожалею, что не в силах заплатить за него то, что он стоит, – как бы я ни старалась, ему просто цены нет.
– Так, значит, вот как вы мне отвечаете? – пролепетал Жильбер; сердце его сжалось, глаза потухли.
– Я вообще вам не отвечаю, сударь, – отрезала Андреа и, оттолкнув молодого человека, прошла мимо.
И вовремя: Николь уже звала свою госпожу из конца аллеи, так как не хотела вторгаться в ее разговор с собеседником, в котором она не узнала Жильбера из-за тени, отбрасываемой на него листвою.
Однако, подойдя поближе, служанка поняла, кто это, и в изумлении остановилась, коря себя за то, что не совершила вовремя обходной маневр и потому не услышала, о чем разговаривал Жильбер с м-ль де Таверне.
Последняя же, чтобы еще сильнее подчеркнуть высокомерие, с каким она обращалась к Жильберу, нежно проворковала:
– Что случилось, дитя мое?
– Мадемуазель, к вам пришли господин барон де Таверне и господин герцог де Ришелье, – сообщила Николь.
– Где они?
– У вас, мадемуазель.
– Пойдемте.
И Андреа двинулась к дому.
Николь последовала за нею, но, уходя, бросила насмешливый взгляд на Жильбера: мертвенно-бледный, смятенный и разозленный до бешенства, он грозил кулаком вслед уходящей обидчице и бормотал сквозь зубы:
– О бессердечное, бездушное создание, я спас тебе жизнь, я таил свою любовь, я заставил замолкнуть все чувства, которые могли оскорбить в тебе то, что я считал твоею чистотой, – ведь для меня в моем безумии ты была святой девой, подобно той, что живет на небесах! Теперь я увидел тебя вблизи: ты – всего лишь женщина, а я – мужчина. О, придет день, когда я отомщу тебе, Андреа де Таверне! Дважды я держал тебя в своих объятиях и оба раза был к тебе почтителен; так берегись же третьего раза, Андреа де Таверне! Прощай, Андреа!
И он ринулся в чащу, словно молодой раненый волк, который убегает не оборачиваясь, скалит острые зубы и злобно сверкает глазами.
116. Отец и дочь
В конце аллеи Андреа и впрямь увидела маршала и отца, которые прохаживались перед домом в ожидании девушки.
Оба друга сияли и держались за руки: более точной копии Ореста и Пилада[70] при дворе невозможно было сыскать.
Завидя Андреа, старики еще больше возрадовались и принялись обмениваться замечаниями относительно ее сияющей красоты, которой гнев и быстрая ходьба придали еще более неповторимый блеск.
Маршал поздоровался с Андреа так, словно девушка была уже всеми признанной г-жой Помпадур. Это не ускользнуло от барона и весьма его обрадовало, однако подобная смесь почтения с весьма вольными любезностями удивила Андреа: ловкий придворный умел вложить в одно-единственное приветствие столько нюансов, сколько Ковьель[71] – французских фраз в одно-единственное турецкое слово.
Андреа присела перед маршалом и отцом в церемонном реверансе, после чего изящно и любезно пригласила их подняться к ней в комнату.
Маршал выразил восхищение по поводу опрятности жилища девушки – единственной роскоши в обстановке и убранстве этого уголка. С помощью цветов и небольшого количества белого муслина Андреа сумела превратить свою унылую комнатку не во дворец, но в храм.
Маршал уселся в кресло, обитое зеленым кретоном с вытканными на нем крупными цветами, под высокой вазой китайского фарфора, из которой свешивались душистые гроздья акации и кленовых листьев вперемешку с ирисами и бенгальскими розами.
Барон де Таверне занял такое же кресло, а Андреа присела на складной стул и облокотилась о клавесин, также украшенный цветами, стоявшими в большой вазе саксонского фарфора.