Бальзамо от отвращения вздрогнул.
– Ладно, не надо младенца, – сказал Альтотас. – Вместо того чтобы искать его, ты предпочитаешь запираться со своей возлюбленной.
– Вы же знаете, учитель, что Лоренца мне вовсе не возлюбленная, – возразил Бальзамо.
– Я вижу, ты надеешься внушить мне это, как внушаешь толпе. Хочешь заставить меня поверить в существование безгрешного существа. А ведь ты же мужчина.
– Клянусь вам, учитель, Лоренца чиста, как Пресвятая Богоматерь. Клянусь, ради души я пожертвовал всем – любовью, желаниями, земными наслаждениями. Я тоже вершу труд возрождения, но не для себя одного, а для всего мира.
– Безумец! Несчастный безумец! – вскричал Альтотас. – Ты, я вижу, намерен толковать о потрясениях среди букашек, о революциях у муравьев, меж тем как я веду речь о вечной жизни, о вечной молодости!
– Которой возможно достичь лишь ценой чудовищного преступления и к тому же…
– Ты колеблешься, несчастный? Я вижу, колеблешься!
– Нет, учитель. Но раз вы не требуете младенца, скажите, что вам нужно.
– Мне нужно либо девственницу, либо девственника, все равно, но все-таки лучше девушку. Я открыл это благодаря сродству полов. Так что ищи, да поторопись, у меня остается всего неделя.
– Хорошо, учитель, – сказал Бальзамо. – Я посмотрю, поищу.
В глазах старца вновь вспыхнула молния, еще грознее, чем прежде.
– Посмотришь! Поищешь! – закричал он. – Вот как ты отвечаешь! Впрочем, я ждал этого, но все равно потрясен. С каких это пор жалкий червяк, ничтожная тварь так отвечает своему творцу? А, ты думаешь, я лишился сил, думаешь, я повержен, думаешь, я умоляю тебя. Неужто ты настолько глуп, чтобы поверить, будто я в твоих руках? Да или нет, Ашарат? И не пытайся изобразить во взгляде замешательство или угрозу, я же вижу тебя насквозь и читаю в твоем сердце, а потому выношу тебе приговор и сам приведу его в исполнение.
– Учитель, поберегите себя, – сказал Бальзамо, – вы повредите себе, если будете так сильно гневаться.
– Отвечай!
– Своему учителю я могу ответить только правду. Я посмотрю, смогу ли добыть для вас то, чего вы просите, так, чтобы не повредить нам обоим и тем более не погубить нас. Я попытаюсь отыскать человека, который продаст потребное вам существо, но на преступление не пойду. Это все, что я могу вам ответить.
– Очень деликатный ответ, – с язвительной ухмылкой бросил Альтотас.
– Другого я не могу дать, учитель, – отрезал Бальзамо.
Альтотас собрал все силы и, опершись руками на поручни кресла, вдруг вскочил и поднялся во весь рост.
– Да или нет? – крикнул он.
– Да, учитель, если найду; нет, если не найду.
– В таком случае, несчастный, ты приговариваешь меня к смерти. Ты сбережешь так необходимые мне три капли крови низкой и ничтожной твари и столкнешь в вечную бездну столь совершенное существо, как я. Так слушай же, Ашарат, – с угрожающей улыбкой произнес старик, – я больше ничего не прошу у тебя. Да, больше ничего, но, если ты не станешь повиноваться мне, я сам возьму, что мне нужно. Если ты покинешь меня, я сам себя выручу. Ты понял? А теперь ступай.
Не отвечая на угрозу, Бальзамо подготовил все, что было необходимо старцу, поставил около него питье и еду; он действовал с заботливостью преданного слуги, ухаживающего за хозяином, или любящего сына, хлопочущего вокруг отца; покончив с этим и поглощенный совершенно иными заботами, нежели те, что терзали Альтотаса, он опустил крышку люка и сошел вниз, не замечая, что старик провожает его насмешливым взглядом почти до того места, куда его влекли и душа и сердце.
Когда Бальзамо подошел к погруженной в сон Лоренце, на лице Альтотаса все еще играла сатанинская улыбка.
128. Борьба
Бальзамо остановился, сердце его сжималось от горестных мыслей.
Мы говорим – горестных, а не гневных.
Недавний разговор с Альтотасом, видимо, заставил Бальзамо задуматься о ничтожности людских чаяний и утишил его гнев. Ему вспомнилась метода философа, который повторял про себя весь греческий алфавит, прежде чем прислушаться к голосу черной богини, советчицы Ахилла[89].
Несколько секунд он стоял у кушетки, спокойно и безмолвно глядя на спящую Лоренцу, после чего печально сказал себе:
«Итак, если рассмотреть мое положение, оно таково: Лоренца меня ненавидит, она угрожала, что выдаст меня, и выдала, моя тайна больше не принадлежит мне, я отдал ее в руки этой женщины, а она разгласила ее; я похож на лису, которая, чтобы вырваться из капкана, отгрызла себе ногу, так что охотник завтра сможет сказать: „Ага, лиса попалась, и скоро, живая или мертвая, она будет моя“.
И виновником этого неслыханного бедствия, которое Альтотас даже не способен понять, отчего я ему о нем и не рассказал, бедствия, которое рушит все мои надежды на успех в этой стране да и в целом мире, потому что Франция – душа мира, стал этот дивный кумир, это существо, спящее с кроткой улыбкой на устах. Я обязан этому злому гению позором и падением, а вскоре, быть может, она станет виновницей моего заточения, изгнания и смерти.
Выходит, – возбужденно продолжал рассуждать Бальзамо, – зло перевесило добро, и Лоренца несет мне гибель.
Спи, о змея, чьи извивы так грациозны, но смертоносны, чья головка таит яд, спи, ибо, когда ты проснешься, я буду вынужден тебя убить».
И Бальзамо с мрачной улыбкой медленно приблизился к Лоренце, чьи глаза, исполненные неги, открывались навстречу ему, как раскрываются при первых лучах восходящего солнца вьюнок и подсолнечник.
«Увы, – подумал Бальзамо, – и все же мне придется навсегда закрыть эти глаза, которые смотрят сейчас на меня с такой нежностью, но в которых, как только угаснет сияние любви, начинают сверкать молнии».
Лоренца ласково улыбнулась, приоткрыв в улыбке два ряда жемчужных зубов.
«Но ведь, казнив ту, что ненавидит меня, – подумал Бальзамо, – я убью и ту, что меня любит».
И сердце его преисполнилось глубокой скорбью, странным образом смешанной со смутным желанием.
– Нет, – пробормотал он, – зря я вынес приговор, напрасно грожу: у меня никогда не хватит духа убить ее. Нет, она будет жить, но жить не пробуждаясь, жить призрачной жизнью, которая будет для нее счастьем, поскольку истинная несет ей отчаяние. Я сделаю ее счастливой! Ну а все прочее не имеет значения… У нее будет только одна жизнь, которую я сотворю для нее, в которой она любит меня, жизнь, которою она живет в этот миг.
Бальзамо ласковым взглядом ответил на влюбленный взгляд Лоренцы и медленно положил ей на голову руку.
В этот миг Лоренца, которая, казалось, читала мысли Бальзамо как открытую книгу, глубоко вздохнула, медленно приподнялась и с грациозной сонливой негой обвила своими белыми, нежными руками шею Бальзамо; он ощутил ее благоуханное дыхание на своих губах.
– Нет! Нет! – вскричал Бальзамо, закрыв ладонью пылающий лоб и затуманенные глаза. – Такая упоительная жизнь способна довести до исступления, я не смогу бесконечно противиться этому демону-искусителю, этой сирене и не достигну славы, могущества, бессмертия. Нет, пусть она проснется, я так желаю, так надо.
Потеряв голову, уже не помня себя, Бальзамо все-таки нашел в себе силы оттолкнуть Лоренцу; она отпустила его и, словно легкая вуаль, словно тень, словно снежинка, опустилась на кушетку.
Даже самая изощренная кокетка, желая обольстить возлюбленного, не сумела бы выбрать более соблазнительной позы.
И опять потерявший голову Бальзамо нашел в себе силы бежать прочь, сделав несколько шагов, но, как Орфей[90], оглянулся и, как Орфей, погиб.
«Если я разбужу ее, – мелькнуло у него в голове, – вновь начнется борьба. Если я разбужу ее, она либо покончит с собой, либо убьет меня или доведет до убийства. Выхода нет!
Судьба этой женщины предрешена, мне кажется, будто я читаю ее, начертанную огненными письменами: смерть и любовь… Лоренца! Лоренца! Тебе предназначено полюбить и умереть. Лоренца! Я держу в руках твою жизнь и твою любовь».
Как бы отвечая этим его мыслям, обольстительница встала, подошла к Бальзамо, упала к его ногам и, обратив на него взор, затуманенный сном и негой, взяла его руку и прижала к своему сердцу.
– Смерть, – прошептала она одними губами, влажными и блестящими, как вынырнувший из моря коралл, – но и любовь!
Бальзамо, на лице которого была написана растерянность, попятился назад, прикрыв глаза рукой.
Лоренца, возбужденно дыша, ползла за ним на коленях.
– Смерть, – пленительным голосом повторяла она, – но и любовь! Любовь! Любовь!
Бальзамо не мог больше противиться, его окутало пламенное облако.
– Нет, это слишком, – промолвил он. – Я боролся до того предела, на какой способен человек. Демон или ангел будущего, кто бы ты ни был, ты можешь быть доволен: я долго жертвовал во имя себялюбия и гордыни всеми высокими страстями, что кипят во мне. Нет, я больше не имею права восставать против единственного человеческого чувства, зародившегося в глубине моего сердца. Я люблю эту женщину, люблю, и страстная моя любовь восстанавливает меня против нее сильней, нежели даже ожесточенная ненависть. Эта любовь принесет ей смерть. О, я трус, жестокий безумец! Я не способен даже сладить со своими желаниями. Так что же? Когда мне будет назначено предстать перед Господом, когда мне, обманщику, лжепророку, придется сбросить плащ ухищрений и притворства перед высшим судией, я не смогу назвать ни одного своего благородного поступка, не смогу припомнить ни единого мгновения счастья, которое дало бы мне утешение среди вечных мук!
О Лоренца, я знаю, что, полюбив тебя, лишаюсь будущего, знаю, что мой ангел-обличитель сразу же взовьется в небо, чуть только женщина упадет в мои объятия.
Но ты этого хочешь, Лоренца, ты этого хочешь!
– Любимый! – прошептала она.
– Значит, ты согласна на эту жизнь вместо реальной?