– Я умираю, – говорил он, – но умираю без сожалений. Я обладал на земле всем, все познал, мог все, что во власти и возможностях человека. Я почти достиг бессмертия.
Бальзамо ответил на это зловещим смехом, привлекшим внимание старца.
И Альтотас сквозь огонь, окружавший его, словно завеса, бросил на Бальзамо взгляд, исполненный свирепого величия.
– Да, ты прав, одного я не предвидел, – промолвил он. – Я не предусмотрел Бога.
Это могущественное слово, казалось, обрубило корни его жизни, Альтотас распростерся в кресле и отдал Богу душу, которую хотел у него похитить.
Бальзамо вздохнул и, не пытаясь ничего спасти из драгоценного костра, на который возлег перед смертью этот новый Зороастр, спустился к Лоренце, отпустил пружину подъемного люка, и тот возвратился на свое место на потолке, скрыв от глаз пожар, бушевавший, как лава в кратере вулкана.
Всю ночь огонь гудел, точно ураган, над головой Бальзамо, но тот, нечувствительный к опасности, сидел возле безжизненного тела Лоренцы, не пытаясь ни погасить пожар, ни уйти от него; однако вопреки его ожиданиям, все пожрав в комнате, изглодав до кирпичей потолочный свод и уничтожив на нем драгоценные росписи, огонь погас, и Бальзамо услышал его предсмертный рев, который, подобно крикам Альтотаса, стал затихать, перешел в стоны, в последний раз вздохнул и умолк.
135. Глава, в которой кое-кто вновь спускается на землю
Герцог де Ришелье сидел в спальне своего версальского дома и пил шоколад с ванилью, меж тем как г-н Рафте отчитывался перед ним в расходах.
Герцог, весьма озабоченный своим лицом, издали рассматривал его в зеркале и не слишком внимательно прислушивался к более или менее точным цифрам, которые сообщал ему секретарь.
Внезапно в передней послышался звук шагов, возвещающий о визитере, и герцог поспешно допил шоколад, с беспокойством поглядывая на дверь.
Был тот час, когда г-н де Ришелье, подобно престарелым кокеткам, не любил принимать посторонних.
Камердинер доложил о г-не де Таверне.
Вне сомнения, герцог ответил бы какой-нибудь отговоркой и предложил бы отложить визит на другой день или хоть на другой час, но дверь распахнулась, и в комнату стремительно ворвался г-н де Таверне, сунул на ходу маршалу руку и рухнул в глубокое кресло, которое застонало, но не под тяжестью тела барона, а от его стремительности.
Друг промелькнул мимо Ришелье, как один из тех фантастических людей, в существование которых заставил нас поверить Гофман. Маршал услышал скрип кресла, услышал тягостный вздох и повернулся к гостю.
– Что новенького, барон? – поинтересовался он. – Вид у тебя просто-таки похоронный.
– Да, похоронный, – подтвердил Таверне. – Именно похоронный.
– Черт возьми! Вздох, который ты сейчас испустил, как мне кажется, тоже свидетельствует отнюдь не о радостном настроении.
Барон взглянул на маршала, всем своим видом давая понять, что, пока здесь Рафте, никаких объяснений по поводу его вздоха не последует.
Рафте понял это, даже не дав себе труда обернуться, поскольку он, как и его господин, тоже иногда поглядывал в зеркала.
Поняв же, Рафте скромно удалился.
Барон проводил его взглядом, а когда дверь захлопнулась, обратился к герцогу:
– Похоронный – это не то слово, герцог. Скажи лучше, обеспокоенный, причем смертельно обеспокоенный.
– Вот как!
– Тебе в самый раз изображать удивление! – воскликнул Таверне. – Вот уже добрый месяц как ты водишь меня за нос дурацкими отговорками вроде: «Я не видел короля», либо «Король не видел меня», либо «Король сердит на меня». Черт возьми, герцог, так старому другу не отвечают. Ты пойми, месяц – это же целая вечность!
Ришелье пожал плечами.
– А что ты хочешь, чтобы я тебе ответил? – задал он вопрос.
– Что? Правду.
– Да черт меня возьми, я и говорю тебе правду. Я твержу тебе правду, да только ты не хочешь ей верить.
– Да как же так? Ты надеешься уверить меня, будто ты, герцог и пэр, маршал Франции, оберкамергер, не видишь короля, хотя ежедневно ходишь к утреннему выходу? Крайне интересно.
– Да, я говорил тебе и вновь повторяю: как это ни невероятно, но так оно и есть. Вот уже три недели я, герцог и пэр, маршал Франции, оберкамергер, ежедневно хожу к утреннему выходу…
– И король не говорит с тобой, – прервал его Таверне, – и ты не разговариваешь с королем. И ты хочешь, чтобы я поверил в эти выдумки?
– Барон, ты становишься дерзок, милый мой друг. Ты так рьяно уличаешь меня во лжи, что, будь мы лет на сорок помоложе, дело могло бы дойти и до шпаг.
– Герцог, но от этого можно взбеситься.
– А это совсем другое дело. Меня, дорогой друг, это тоже бесит.
– Бесит?
– Еще бы! Бесит, потому что с того самого дня король на меня не смотрит, потому что его величество, говорю тебе, упорно поворачивается ко мне спиной, потому что всякий раз, когда я считаю своим долгом приятно улыбнуться, король мне отвечает чудовищной гримасой, потому что, наконец, мне надоело выставлять себя в Версале на посмешище. А теперь скажи, что ты хочешь, чтобы я сделал?
Во время этой тирады маршала Таверне раздраженно грыз ногти.
– Ничего не понимаю, – произнес он наконец.
– И я тоже, барон.
– Вот уж правда можно подумать, что король забавляется твоим беспокойством, потому что…
– Я и сам пришел к такому выводу, барон. Наконец…
– Послушай, герцог, нужно найти выход из этого дурацкого положения, придумать какой-то хитрый ход, чтобы все разъяснилось.
– Ах, барон, барон, – вздохнул Ришелье, – вызывать королей на объяснения – опасное дело.
– Ты так думаешь?
– Да. Хочешь знать мое мнение?
– Скажи.
– Есть у меня кое-какие подозрения.
– Какие же? – высокомерно осведомился Таверне.
– Ну вот, ты уже и сердишься.
– Мне кажется, есть отчего.
– Ладно, не будем говорить об этом.
– Напротив, давай поговорим. Объяснись.
– Тебя прямо так и тянет на объяснения, это уже какая-то навязчивая идея. Будь поосторожнее.
– Нет, герцог, ты просто прелесть. Ты видишь, что все наши планы задержались, в моих делах какая-то необъяснимая заминка, и советуешь мне подождать.
– Послушай, какая заминка?
– На вот, посмотри.
– Письмо?
– Да, от моего сына.
– А, от полковника.
– Хорошенький полковник!
– А что случилось?
– Филипп уже почти месяц ждет в Реймсе обещанного королем назначения, его же все нет, а через два дня полк выступает.
– Черт побери! Выступает?
– Да, в Страсбург. Так что если в течение двух дней Филипп не получит патент…
– И что будет?
– То через два дня он будет здесь.
– Все ясно, о нем забыли. Бедняга. В канцеляриях нового министра это обычное дело. Ах, если бы я стал министром, патент был бы уже выслан.
Таверне хмыкнул.
– Ты что-то хотел сказать?
– Я хочу сказать, что не верю ни одному твоему слову.
– То есть как?
– Если бы ты стал министром, ты послал бы Филиппа ко всем чертям.
– Ого!
– И его отца тоже.
– Ого!
– А его сестру еще дальше.
– Беседовать с тобою, Таверне, сплошное наслаждение, ты просто бесконечно остроумен, но кончим на этом.
– Я ничего не прошу для себя, но что касается моего сына, тут кончать рано: его положение невыносимо. Герцог, надо непременно повидать короля.
– Уверяю тебя, я только это и делаю.
– Поговорить с ним.
– Э, мой дорогой, с королем не поговоришь, если он не желает говорить с тобой.
– Принудить его.
– Ну, друг мой, я ведь не папа римский.
– В таком случае, ваша светлость, мне придется поговорить с дочерью, потому что все это мне крайне подозрительно, – заявил Таверне.
То были магические слова.
Ришелье изучил Таверне и знал, что барон – человек столь же бессовестный, как и г-н Лафар или г-н де Носе, друзья его юности, сумевшие сохранить незапятнанной свою прекрасную репутацию. Он боялся союза между отцом и дочерью и вообще боялся любых неведомых обстоятельств, которые могли бы стать причиной его опалы.
– Ладно, не сердись, – сказал он. – Попробую еще раз. Только мне нужен какой-нибудь предлог.
– У тебя он есть.
– Да?
– Разумеется.
– И что же это за предлог?
– Король дал обещание.
– Кому?
– Моему сыну. И обещание…
– Да, пожалуй.
– Ему можно напомнить про обещание.
– Действительно, это ход. Письмо у тебя?
– Да.
– Дай мне его.
Таверне достал из кармана камзола письмо и протянул герцогу, советуя ему быть и решительным и осмотрительным.
– Вода и пламень, – пробурчал Ришелье. – Совершенно ясно, что мы делаем глупость. Но вино налито, его нужно выпить.
Он позвонил.
– Одеваться и карету, – приказал герцог и, повернувшись к Таверне, с беспокойством поинтересовался: – Барон, ты собираешься присутствовать при моем туалете?
Барон понял, что, ответив утвердительно, он весьма огорчит своего друга.
– Нет, дорогой мой, это невозможно, я должен ехать в город. Назначь мне лучше где-нибудь встречу.
– Скажем, во дворце.
– Хорошо, во дворце.
– Важно, чтобы ты тоже повидался с королем.
– Ты так считаешь? – обрадовался Таверне.
– Даже настаиваю. Я хочу, чтобы ты самолично убедился, верно ли я тебе все передам.
– Ну в этом я не сомневаюсь, но, в конце концов, раз ты так хочешь…
– Ну а ты-то сам хочешь, а?
– Если честно, да.
– Отлично. Тогда в зеркальной галерее в одиннадцать. Я как раз пойду к его величеству.
– Договорились. До встречи.
– И забудем нашу размолвку, дорогой барон, – предложил Ришелье, старавшийся до последнего не наживать себе врага, силы которого он пока не знал.
Таверне сел в карету и уехал, а потом в глубокой задумчивости долго прогуливался по парку, меж тем как Ришелье, отдавшись в руки камердинеров, старательно подмолаживался, каковая важная операция занимала у прославленного победителя при Маоне не меньше двух часов.