– Сударь, – проговорил он, – только что вы сказали мне, и это привело к роковому недоразумению, столь вас огорчившему…
– Не будем больше об этом, сударь.
– Напротив, будем. Только что – возможно, чуть позднее, чем следовало бы, – вы сказали мне, что мадемуазель де Таверне – ваша сестра. Но до этого с невероятным пылом – что и ввело меня в заблуждение – вы заявили, что любите мадемуазель Андреа больше жизни.
– Совершенно верно.
– Если ваша любовь столь сильна, то и мадемуазель, надеюсь, платит вам взаимностью?
– О, сударь, Андреа любит меня как никого на свете.
– Прекрасно. Вот и возвращайтесь к ней и выясните все у нее, ведя расспросы в том направлении, которое для меня под запретом. Если она любит вас так же, как вы ее, она вам ответит. Есть множество вещей, которые можно сказать другу и нельзя – врачу, и вполне возможно, сестра ваша решится признаться вам в том, на что я не хотел бы даже намекать. Прощайте, сударь.
С этими словами врач снова сделал шаг в сторону флигеля.
– О нет, нет, это невозможно! – обезумев от горя, вскричал Филипп; голос его пресекался от рыданий. – Нет, доктор, наверное, я не так понял – не могли же вы сказать мне…
Доктор отошел, но вдруг остановился и мягко, с сочувствием произнес:
– Последуйте моему совету, господин де Таверне. Поверьте, это лучшее, что вы можете предпринять.
– Но вы только представьте: поверить вам – значит утратить самое святое в моей жизни, обвинить ангела, искушать Господа. Если вы, доктор, требуете, чтобы я в это поверил, то дайте по крайней мере доказательства.
– Прощайте, сударь.
– Доктор! – в отчаянии возопил Филипп.
– Осторожней, сударь. Пылкость ваших речей вынудит меня сказать то, о чем я дал себе слово никому не говорить и пытался скрыть от вас.
– Да, доктор, вы правы, – еле слышно, почти беззвучно ответил Филипп. – Но разве наука не может ошибаться? Признайтесь, что и вам приходилось ошибаться.
– Крайне редко, сударь, – отозвался врач. – Я прошел суровую школу, и мои уста произносят «да» лишь после того, как глаза и разум скажут: «Я видел, я знаю, я уверен». Разумеется, вы правы, сударь: порой и я могу ошибиться, ведь я всего лишь человек, но, по всей вероятности, на сей раз это не так. Попытайтесь успокоиться, сударь, и давайте на этом расстанемся.
Но Филипп не мог так просто сдаться. С умоляющим видом он взял доктора за руку, и тот остановился.
– Прошу вас, сударь, о последней, высшей милости, – снова заговорил Филипп. – Вы видите, в каком смятении находится мой рассудок, временами меня охватывает нечто подобное безумию, и для того, чтобы знать, жить мне или умереть, я хочу иметь подтверждение, так ли все ужасно. Я вернусь к сестре и не стану ни о чем ее расспрашивать, пока вы еще раз не осмотрите ее. Подумайте над этим.
– Это вам следует подумать, сударь, а мне нечего добавить к тому, что я сказал.
– Сударь, пообещайте мне – боже, в такой милости даже палач не откажет своей жертве! – пообещайте же прийти к моей сестре после визита к ее высочеству дофине. Богом заклинаю вас, доктор, пообещайте мне это!
– Это ни к чему, сударь, но коль скоро вы так настаиваете, мой долг – сделать, как вы хотите. После ее высочества дофины я зайду к вашей сестре.
– Благодарю вас, доктор. О, вы придете и признаете, что ошиблись.
– Я желаю этого от всего сердца, сударь, и если я ошибся, то не премину с радостью признаться в этом. Прощайте!
И, вырвавшись наконец на свободу, доктор удалился. Филипп остался стоять на поляне; дрожа, словно в лихорадке, обливаясь ледяным потом, он был в таком возбуждении, что не понимал уже, где он, с кем только что разговаривал и что за тайну открыл.
В течение нескольких минут молодой человек бессмысленно глядел то на небо, на котором мало-помалу загорались звезды, то на дворец, где уже зажгли свет.
143. Допрос
Придя в чувство и немного приведя в порядок мысли, Филипп направился к Андреа.
По мере того как он приближался к флигелю, призрак несчастья постепенно таял; ему начало казаться, что это был только сон, а не жестокая действительность, которую он не желал принимать. Чем дальше удалялся он от доктора, тем меньше верил его словам. Конечно, наука ошиблась, а добродетель все так же непорочна.
Разве врач не подтвердил это, пообещав навестить сестру?
Но когда Филипп предстал перед Андреа, оказалось, что он так побледнел и осунулся, что теперь пришла очередь девушки встревожиться за брата и удивиться, как за такой короткий срок он мог столь сильно измениться.
Так подействовать на Филиппа могло лишь одно.
– Господи, брат, неужели я так тяжело больна? – спросила Андреа.
– А что? – не понял Филипп.
– Мне просто показалось, что разговор с доктором Луи вас напугал.
– Нет, нет, сестра, – ответил Филипп, – доктор спокоен за вас, вы сказали мне правду. Мне стоило больших трудов уговорить его еще раз зайти к вам.
– Зайти ко мне?
– Да. Это не стеснит вас, Андреа?
При этом Филипп пристально смотрел в глаза девушке.
– Нет, – безмятежно ответила та, – если только этот визит хоть немного вас успокоит. Но скажите, почему вы так страшно побледнели?
– Вас это беспокоит, Андреа?
– И вы еще спрашиваете!
– Значит, вы меня сильно любите, Андреа?
– Простите? – переспросила девушка.
– Я спрашиваю, Андреа: вы меня любите все так же, как в дни нашей юности?
– О, Филипп! Филипп!
– Значит, для вас я – один из самых близких людей на свете?
– Самый близкий! Единственный! – вскричала Андреа, после чего, смутившись и покраснев, добавила: – Извините меня, Филипп, я забыла…
– Нашего отца, да?
– Да.
Филипп взял руку сестры и, с нежностью взглянув на девушку, проговорил:
– Андреа, ради бога, только не подумайте, что я стал бы вас порицать, если бы в вашем сердце нашлось место и для иного чувства, кроме любви к отцу, ко мне. – Затем, присев рядом с сестрой, он продолжал: – Вы сейчас в том возрасте, Андреа, когда сердце молодой девушки отзывчивее, чем ей самой этого хотелось бы, а Божия заповедь велит женщине оставить родителей и семью и следовать за супругом.
Некоторое время Андреа смотрела на брата с таким видом, словно он говорил на неведомом ей иностранном языке, после чего с непередаваемым простодушием расхохоталась:
– Супругом? Вы, кажется, сказали что-то насчет моего супруга? Господи, Филипп, да он еще не родился! Во всяком случае, я такового не знаю.
Тронутый столь искренним ответом, Филипп пододвинулся поближе, взял руку сестры в свои и сказал:
– Прежде чем иметь супруга, милая Андреа, нужно найти жениха, возлюбленного.
Андреа с изумлением смотрела на Филиппа, чувствуя, как пытливо брат всматривается в ее ясные, невинные глаза, в которых отражалась вся душа.
– Сестра, – продолжал Филипп, – с самого вашего рождения вы считали меня своим лучшим другом, а для меня были единственной подругой. Сами знаете, я никогда не оставлял вас ради того, чтобы поиграть с приятелями. Мы с вами вместе росли, и ничто никогда не омрачало нашего безграничного доверия друг к другу. Отчего же с некоторых пор вы без всякого к тому повода так изменились ко мне?
– Я изменилась к вам, Филипп? Изменилась? Объяснитесь же. После вашего разговора с врачом я решительно не понимаю ни единого вашего слова.
– Да, Андреа, – вздохнул Филипп, прижимая девушку к груди, – да, моя милая сестрица, страсти молодости пересилили детскую привязанность, и теперь я для вас недостаточно хорош или надежен, чтобы вы открыли мне свое преисполненное любви сердце.
– Брат мой, друг мой, – удивляясь все сильнее, возразила Андреа, – о чем вы говорите? Почему вы все твердите мне о любви?
– Андреа, сейчас я наберусь смелости и задам один вопрос, для вас опасный, для меня болезненный. Я понимаю, что просить или, вернее, требовать, чтобы вы доверились мне в такую минуту, – значит уронить себя в ваших глазах. Однако, как это ни больно мне говорить, пусть лучше я почувствую, что вы не так меня любите, чем покину вас в бездне грозящих вам несчастий – ужасных несчастий, если вы, Андреа, и далее станете хранить молчание, о котором я скорблю и на которое не считал вас способной, когда речь идет обо мне, вашем брате и друге.
– Брат мой, друг мой, – откликнулась Андреа, – клянусь, я не понимаю ваших упреков.
– Андреа, вы в самом деле хотите, чтобы я объяснился?
– Разумеется, хочу.
– Но тогда пеняйте на себя, если, воспользовавшись вашим разрешением, я стану называть вещи своими именами, если я заставлю вас покраснеть, а ваше сердце – замереть от стыда; своим несправедливым недоверием вы сами заставили меня проникнуть в сокровенные глубины вашей души и вырвать оттуда тайну.
– Я согласна, Филипп, и обещаю, что не буду сердиться за то, что вы собираетесь сделать.
Объятый волнением, Филипп встал, взглянул на сестру и принялся расхаживать по комнате. Обвинение, которое складывалось у него в голове, и спокойствие девушки до странности противоречили одно другому, и молодой человек просто не знал, что подумать.
Андреа же в изумлении смотрела на брата и мало-помалу цепенела, видя, как он серьезен, как мало похож на того ласкового старшего брата, к которому она привыкла.
Прежде чем Филипп заговорил, Андреа встала и взяла его под руку.
Глядя на него с неизъяснимой нежностью, она попросила:
– Послушай-ка, Филипп, посмотри мне в глаза.
– О, я и сам не желаю ничего иного, – устремляя на нее пылающий взгляд, ответил Филипп. – Что ты хочешь мне сказать?
– Я хочу сказать, Филипп, что ты всегда дорожил моей дружбой – это вполне естественно, потому что и я дорожила твоею заботой и привязанностью. Так вот, посмотри хорошенько мне в глаза.
Девушка улыбнулась.
– Ну что, видишь ли ты в них какую-нибудь тайну? – продолжала она.
– О да, вижу, – отозвался Филипп. – Андреа, ты в кого-то влюблена.