– Я? – воскликнула девушка. Даже самая гениальная актриса не смогла бы произнести это одно-единственное слово с таким неподдельным изумлением.
И Андреа расхохоталась:
– Я? Я влюблена?
– Или в тебя кто-то влюблен.
– Тем хуже для него. Раз этот кто-то мне не представился, а следовательно, и не объяснился, значит любовь его пропадает понапрасну.
Видя, насколько чистосердечно сестра смеется и шутит над заданным ей вопросом, как чиста лазурь ее глаз, до чего целомудренно и простодушно она себя ведет, Филипп, чье сердце билось в такт с сердцем Андреа, решил, что за его месячное отсутствие характер столь безупречной девушки не мог так уж сильно измениться и что бедняжка пала жертвой постыдных подозрений, а наука солгала; при этом, правда, он признал, что доктора Луи можно извинить: не зная, сколь чиста Андреа, сколь безукоризненны ее побуждения, он мог подумать, что она похожа на тех дворянских девиц, которые, соблазнившись недостойными примерами или побуждаемые рано проснувшимся сластолюбием, расстаются с невинностью без сожалений и даже с охотой.
Еще один взгляд на Андреа, и Филипп понял, как не прав был врач; молодой человек ощутил такое счастье, что обнял сестру, уподобляясь тем мученикам, что веровали в непорочность Девы Марии и одновременно в Божественного Сына, рожденного ею.
Все еще находясь во власти сомнений, Филипп услышал на лестнице шаги верного своему слову доктора Луи.
Андреа вздрогнула; в ее теперешнем состоянии она обращала внимание на каждую мелочь.
– Кто это? – спросила она.
– По-видимому, доктор Луи, – ответил Филипп.
В этот миг дверь распахнулась, и в комнату вошел врач, которого с такой тревогой ждал Филипп.
Как мы уже упоминали, это был человек серьезный и достойный, который чтил науку как святыню и истово изучал ее тайны.
В ту материалистическую эпоху доктор Луи – что встречалось крайне редко – старался за телесным недугом отыскать недуг души; он твердо и открыто следовал по этому пути, не обращая внимания на всяческие пересуды и препятствия и до такой степени дорожа своим временем, этим достоянием трудолюбивых людей, что с болтунами и празднолюбцами был просто-напросто груб.
Поэтому-то доктор и обошелся с Филиппом столь резко во время их первой встречи: он принял молодого человека за одного из придворных щеголей, которые затевают с врачом любезный разговор, чтобы побахвалиться своими любовными подвигами, но становятся крайне сдержанными, когда приходит пора расплачиваться. Однако как только медаль обернулась другой стороной и вместо влюбленного хлыща перед доктором предстало трагическое и грозное лицо брата, как только оказалось, что речь идет не о неприятности, а о горе, великодушный врач-философ растрогался и, закончив разговор с Филиппом, сказал себе: «Я не только могу ошибиться, но даже хочу этого».
Вот почему и без уговоров Филиппа он пришел бы к Андреа, чтобы еще раз основательно осмотреть ее и решить, правильный ли вывод он сделал в предыдущее посещение.
Итак, он вошел, бросив еще из прихожей первый взгляд – для врача и наблюдателя вещь очень важная! – на Андреа, и потом уже не сводил с нее глаз.
Послужило ли тут причиной волнение, связанное с приходом врача, или это вышло случайно, но как раз в этот миг на Андреа напал очередной приступ дурноты, так испугавшей Филиппа: она покачнулась и с выражением страдания на лице поднесла платок ко рту.
Филипп, встречавший врача, ничего не заметил.
– Добро пожаловать, доктор, – сказал он, – и прошу простить меня за то, что был несколько резок. Час назад, подойдя к вам, я был в той же степени взволнован, в какой сейчас спокоен.
Врач на секунду оторвал взгляд от Андреа и, глянув на молодого человека, заметил, что взор его прояснился, а лицо осветилось улыбкой.
– Вы поговорили с сестрой, как я вам советовал? – осведомился врач.
– Да, доктор, разумеется.
– И успокоились?
– У меня в сердце был ад, а теперь – рай.
Доктор взял Андреа за руку и долго не отпускал, слушая пульс.
Филипп смотрел на него с таким видом, словно хотел сказать: «Делайте что угодно, мнение врача мне теперь не страшно».
– Ну и как, сударь? – торжествующе спросил он.
– Шевалье, – ответил доктор Луи, – благоволите оставить меня наедине с вашей сестрой.
Эти простые слова немного умерили радость молодого человека.
– Что такое? – осведомился он.
Доктор ответил неопределенным жестом.
– Хорошо, сударь, я оставляю вас одних, – с мрачным видом согласился Филипп.
Затем он обратился к сестре:
– Андреа, будьте с доктором честны и откровенны.
Девушка пожала плечами, как будто не понимая, о чем говорит брат.
Филипп продолжал:
– Пока доктор будет расспрашивать вас о здоровье, я прогуляюсь по парку. Час, к которому я просил оседлать лошадь, еще не подошел, поэтому перед отъездом я успею еще зайти и поговорить с вами.
Он пожал руку Андреа, попытавшись изобразить на лице улыбку.
Однако и в пожатии его руки, и в улыбке девушка ощутила некоторую скованность и напряженность.
Доктор с важным видом проводил Филиппа до двери и затворил ее, когда тот вышел.
Затем он вернулся и сел на софу рядом с Андреа.
144. Врачебное обследование
В парке царила глубокая тишина.
Ни ветерка, ни человеческого голоса – безмолвие и спокойствие.
Службы в Трианоне тоже затихли: челядь из конюшен и поварни разошлась по своим комнатам, малый двор опустел.
Андреа чувствовала себя хорошо, однако в глубине души ее немного беспокоило, что Филипп и врач придают такое значение ее недомоганию.
Ее, конечно, несколько удивил вторичный визит доктора Луи, который еще нынче утром объявил ее болезнь пустяковой и не требующей лечения, но благодаря безграничному простодушию девушки ветерок подозрений не смог вызвать даже ряби на сверкающей глади ее души.
Внезапно врач, который, направив на Андреа свет лампы, неотрывно смотрел на девушку, взял ее за руку, но уже не как доктор, щупающий пульс, а как друг или исповедник.
Этот неожиданный жест поразил восприимчивую Андреа, и ей захотелось было даже отнять руку.
– Мадемуазель, – спросил врач, – скажите, это вы хотели меня видеть или же я пришел сюда, уступив настояниям вашего брата?
– Сударь, – отвечала Андреа, – брат вернулся и сообщил, что вы собираетесь навестить меня еще раз. После того как сегодня утром вы соблаговолили уверить меня, что болезнь моя неопасна, я не осмелилась бы снова вас беспокоить.
Доктор поклонился.
– Ваш брат, – продолжал он, – показался мне человеком весьма горячим, дорожащим своею честью и в некоторых вопросах неуступчивым. Думаю, что поэтому вы и не захотели ему открыться.
Андреа посмотрела на доктора с тем же выражением, с каким некоторое время назад смотрела на Филиппа.
– И вы тоже, сударь? – с невыразимой надменностью спросила она.
– Простите, мадемуазель, позвольте мне закончить.
Андреа сделала движение, означавшее, что она будет терпелива или, вернее, смиренна.
– Вполне естественно, – продолжал доктор, – что, видя горе молодого человека и предчувствуя его гнев, вы упрямо храните свою тайну, но я, поверьте, мадемуазель, врачую не только тела, но и души, я все вижу и знаю и, следовательно, могу наполовину облегчить вам тернистый путь признания; поэтому я вправе рассчитывать на вашу откровенность.
– Сударь, – ответила Андреа, – если бы я не заметила подлинной муки на мрачном лице брата, если бы не видела перед собою почтенного человека, пользующегося репутацией серьезного врача, я решила бы, что вы оба сговорились разыграть меня, чтобы заставить после беседы с вами почувствовать страх и принять какое-нибудь мерзкое и горькое лекарство.
Доктор нахмурился.
– Мадемуазель, умоляю вас, перестаньте скрытничать, – промолвил он.
– Скрытничать? – воскликнула Андреа.
– Вам более по нраву слово «лицемерить»?
– Вы меня оскорбляете, сударь! – вскричала девушка.
– Скажите лучше, что я вас разгадал.
– Сударь!
Андреа вскочила, однако доктор мягко усадил ее на место.
– Нет, – продолжал он, – нет, дитя мое, уверяю вас, в этом нет никакого оскорбления; напротив, если мне удастся вас убедить, я вас спасу! Поэтому ни ваш гневный взгляд, ни притворное негодование, которым вы так и пышете, не заставят меня изменить свои намерения.
– Но что вам от меня надо, чего вы хотите, силы небесные?
– Признайтесь, или, клянусь честью, я составлю о вас скверное мнение.
– Сударь, повторяю еще раз: здесь нет моего брата, который мог бы меня защитить от ваших оскорблений; я ничего не понимаю и требую, чтобы вы четко и определенно объяснились по поводу моей истинной или мнимой болезни.
– А я, мадемуазель, спрашиваю в последний раз: неужели вы хотите, чтобы я заставил вас краснеть? – настаивал изумленный врач.
– Я вас не понимаю, не понимаю, не понимаю! – трижды повторила Андреа, устремляя на доктора взгляд, в котором горело недоумение, вызов, чуть ли не угроза.
– Хорошо же, зато я вас прекрасно понял, мадемуазель: вы сомневаетесь в науке и надеетесь скрыть свое состояние от всех. Но не надо заблуждаться, одним словом я сейчас сломлю вашу надменность. Вы беременны!
С отчаянным воплем Андреа рухнула на софу.
За воплем девушки раздался грохот распахнутой настежь двери, и на середину комнаты вылетел Филипп со шпагой в руке; глаза его налились кровью, губы дрожали.
– Негодяй! – закричал он доктору. – Вы лжете!
Доктор медленно повернулся к молодому человеку, не отпуская кисти Андреа, пульс которой едва бился.
– Я сказал то, что сказал, сударь, – с негодованием проговорил он, – и ваша шпага – в ножнах или обнаженная – не заставит меня солгать.
– Доктор! – уронив шпагу, пролепетал Филипп.
– Вы желали, чтобы я перепроверил результат первого осмотра, – я так и сделал, и теперь моя уверенность окрепла настолько, что поколебать меня не сможет никто. Я очень вам сочувствую, молодой человек, вы внушаете мне симпатию, тогда как к этой юной особе из-за ее упорства во лжи я чувствую неприязнь.