Но, как оказалось, это была самая легкая часть нашего задания. Петер молча выслушал меня — он был еще совсем сонный, небритый и очень неуклюжий — и, не говоря ни слова, взял браслет и пошел наверх, на кухню.
— Петер! А как же мама? Там ведь сержант Снитч и другие люди…
— Постарайся сделать так, чтобы они мне не мешали, — только и сказал он, сразу принявшись растапливать плиту.
Было еще очень рано; только подавальщица Ханнерль да старый Конрад, наш бармен, были уже на ногах и возились в зале. Мама еще не успела спуститься вниз, как я уже спала. Я смутно помню, как кто-то, пахнущий сажей и дымом, укладывал меня в постель и укрывал стеганым пуховым одеялом, а потом я совсем провалилась в сон.
И проснулась, наверное, около полудня. В окно струился холодный серый свет. Голова у меня болела так, словно вся распухла, и что-то страшно меня беспокоило, но я никак не могла понять, что именно… А потом вдруг вспомнила и опрометью бросилась вниз.
На кухне было жарко, как в кузнице. Окна запотели, в воздухе пахло гарью, перед плитой лежал толстенный слой сажи, а у стола с перепачканным сажей лицом и красными от дыма глазами сидел Петер. И перед ним лежал небольшой комок глины, размером примерно с утиное яйцо. Он осторожно ощупывал «яйцо» пальцами.
— Что здесь происходит? — спросила я. — И где мама?
— В зале.
— А пуля? Она уже готова?
— Вот это я как раз и пытаюсь выяснить. — Петер взял нож и, держа его за лезвие, раза два стукнул по глиняной форме рукоятью. Ничего не произошло. Он отложил нож и посмотрел прямо на меня. — Ты понимаешь, что это значит, если я пойду сегодня ночью с тобой? — спросил он.
Я кивнула и произнесла только одно слово:
— Соревнования.
— Вот именно. И я должен непременно победить, Хильди. Это мой последний шанс. Я не могу просто так упустить его.
Он был прав. Я знала, что это рискованно, но он обязательно будет рисковать, как знала и то, что испытания грядущей ночи отнюдь не лучший способ подготовиться к подобным состязаниям. Но сказать мне было нечего. Петер снова стукнул рукоятью ножа по форме, потом еще раз, сильнее, и форма треснула и развалилась. В одной из ее половинок, точно дитя в колыбели или камень в праще, покоилась крупная серебряная пуля.
— Вот это красавица! — воскликнул Петер.
Он с нежностью взял в руки эту половинку формы, очистил пулю от глины, и она предстала во всей красе, точно цветок на длинном серебряном стебельке, образовавшемся в том месте, где расплавленный металл стекал в отверстие, специально оставленное Петером в форме.
— Ничего себе, почти целый день провозился, — покачал он головой. — И половину серебра потерял, когда первая форма разбилась. Зато какая красавица, верно?
Он принялся собирать обломки, а я, набивая карманы головками чеснока, спросила:
— А как насчет лошадей?
— О лошадях позаботится Ханнерль.
— К сожалению, они нам совершенно необходимы…
— Ничего, нужно так нужно. Путь туда все же неблизкий, да и девочек придется везти обратно. Или ты об этом забыла? Да и опаздывать мы не имеем права. — Петер посмотрел на старые часы в деревянном футляре: было половина пятого.
«Ничего, — думала я, — если мы выедем прямо сейчас, то доберемся туда достаточно рано. Нужно выехать не позже пяти, да и то придется поспешить. А уж если позже, то можно и не успеть до полуночи, и тогда можно прямо сразу сдаться…» И все-таки мне очень не хотелось ехать верхом. Я не люблю лошадей, а может, они меня не любят. Впрочем, с нашей старушкой Пэнси я вполне могу управиться, но исключительно потому, что Пэнси способна самое большее идти шагом.
Петер еще разок полюбовался отлитой нулей и опасливо глянул на приотворившуюся дверь, но оказалось, что это Ханнерль, она вошла через черный ход прямо с конюшни. Ханнерль была славной тихой девушкой лет шестнадцати, до смерти влюбленной в Петера, ведь наш Петер (на мой взгляд, конечно) — парень видный, красивый, хоть он порой и хмурится для острастки.
— Коней я оседлала, — сообщила нам Ханнерль.
— Чьи кони-то? — спросил Петер.
У нас редко когда в конюшне стояло больше двух-трех коней, но сейчас из-за съехавшихся гостей их там было, наверное, больше дюжины.
— Не знаю точно, кто их хозяин, да только сегодня вечером они ему точно не понадобятся, — сказала Ханнерль. — Все посетители давно в зале собрались и трубки раскурили.
— Молодец, девочка! — похвалил ее Петер, и эта глупышка покраснела как свекла.
Я заглянула в зал, чтобы попрощаться с мамой. На душе у меня кошки скребли, и среди причин этого предстоящая поездка верхом была далеко не последней. Мама отошла со мной в сторонку, глядя, как старый Конрад вышибает днище у очередного бочонка с пивом. Не знаю, что уж там Петер сказал ей, но мне пришлось действовать очень осторожно.
— Ну что? — спросила она.
— Нам надо уехать, мам. В лес. Правда, очень нужно!
— Ну, хорошо. Я больше ничего спрашивать у тебя не буду. И от этого скверного мальчишки, твоего братца, я за весь день ни слова вразумительного добиться не смогла. Ради бога, Хильди… не знаю уж, что вас там ждет, только ты за ним присмотри, ладно?
— Я?.. За ним?..
— И ни в коем случае не позволяй ему стрелять в полицейских! Это, пожалуй, самое главное. Больше я тебя ни о чем не прошу. Иначе это будет стоить ему жизни, а не каких-то нескольких недель тюремного заключения. А мне тогда и вовсе конец придет. Я его гибели не переживу, Хильди. — И она вдруг заплакала совсем тихо и очень жалобно. Я попыталась ее утешить, но она вытерла глаза и оттолкнула меня. — Это все, о чем я тебя прошу. — Голос ее звучал глухо. — А теперь ступай. Убирайся!
Она снова меня оттолкнула. И я ушла, чувствуя себя совершенно несчастной. После ее слов я все время видела перед собой Петера, с непокрытой головой, в разодранной рубашке, в цепях, идущего в окружении стражников следом за тюремным капелланом туда, где на фоне холодного серого рассветного неба виднеются чудовищные опоры и страшное лезвие гильотины… Стараясь не думать о столь жутких вещах, я снова поспешила на кухню. Петер уже ждал меня.
— Пошли скорей, — сказал он. — Да что с тобой такое, Хильди?
— Только ни в коем случае не стреляй в полицейских!
— Ах вот в чем дело! Ладно, не буду. Пошли, нам пора выезжать…
Но дойти мы успели только до кухонной двери. На кухню, чуть не сбив нас с ног, влетела Ханнерль. Лицо ее было смертельно бледным, она захлопнула за собой дверь и прислонилась к ней спиной.
— Что случилось? — встревоженно спросил ее Петер.
— Он там! Этот сержант… у нас на конюшне! — с отчаянием прошептала Ханнерль. — Они только что вошли туда, он и еще один человек, чтобы лошадь посмотреть, и мне пришлось быстро расседлать обеих лошадок и притвориться, что я веду их во двор. Вам надо спрятаться! Он ведь может и сюда завернуть!
Лицо Петера потемнело. Он снова глянул на часы: без четверти пять. Сколько времени сержант пробудет на конюшне?
— Спустись, пожалуйста, в подвал, — прошептала я. — Скорей. А я постараюсь от него как-нибудь отделаться. Умоляю, спрячься, ради бога! Скорее!
Петер неохотно подчинился, а я хотела уже идти на конюшню, но в дверях столкнулась с сержантом. Он снял свой знаменитый шлем и, нахмурив брови, уселся за стол.
— Уф! — тяжело вздохнул он. — Что у вас тут творится? Вы что, дом поджечь хотели?
— Что вам угодно? — спросила я.
— Мне угодно спокойно посидеть и выпить кружечку пива. А потом поговорить с твоей матерью. Где она, кстати?
— О чем вы хотите поговорить с ней?
Но он лишь почесал свой здоровенный красный нос, не удостоив меня ответом. Ханнерль неуверенно топталась у задней двери, а Петер, уверена, скорчился на верхней ступеньке лестницы, ведущей в подвал, и прислушивался к каждому нашему слову.
И тут на кухню вошла мама. Увидев сержанта, она от досады даже споткнулась.
— Ох, как вы некстати! — сказала она. — У меня полно постояльцев, просто голова идет кругом, а помощи почти никакой. И тут еще вы — пришли и уселись посреди кухни, как у себя дома! Только всем мешаете. Ну, что вам угодно?
— Тихо, тихо, фрау Келмар, — попытался он ее успокоить. — Я ведь всего лишь хотел зайти к вам и немного поболтать о том о сем.
— Нет у меня времени с вами болтать! — отрезала мама. — Ступайте-ка отсюда! Да ступайте же! Идите, идите! Ну что посередь дороги расселись!
И она шваркнула на стол прямо сержанту под нос несколько сковородок, сыпанула в миску муки для блинчиков, постаравшись как следует испачкать ему форму, а мы с Ханнерль быстренько нырнули в заднюю дверь и прошли прямиком на конюшню.
— Давай скорей! — заторопила я ее. — Оседлаем лошадей, и, как только мама от этого сержанта отделается, мы с Петером сразу уедем.
— Не получится! — возразила Ханнерль. — Они ведут переговоры о покупке лошади, так что, я думаю, без конца будут ходить туда-сюда, смотреть, советоваться…
— Боже мой! Нет, только не это! А сколько, как ты думаешь, это может продлиться?
Ханнерль только плечами пожала: понятия, мол, не имею. И тут часы на башне собора как раз пробили пять. Я в полном отчаянии присела на ступеньку. Было слышно, как за дверью сержант что-то монотонно бубнит и речь его прерывается грохотом сковородок и редкими сердитыми репликами мамы. Время утекало как вода.
— Нельзя же просто сидеть и ждать! — воскликнула я наконец. — Придется все же рискнуть. Давай оседлаем коней и попробуем вывести их наружу, а потом подождем Петера в проулке.
— А если…
— Остается надеяться на лучшее. Где те лошади, которых ты выбрала?
Ханнерль указала мне на огромного черного жеребца и весьма игривого гнедого коня, но, к счастью, менее устрашающего вида. Впрочем, мне они оба совсем не понравились. Я помогла ей оседлать коней и снова прислушалась у двери. Сержант по-прежнему торчал на кухне, и к нему присоединился еще какой-то мужчина — я узнала голос старого Конрада.
Часы пробили половину шестого.