Сардиния естественным путем пошла по пути других государств Северной и Западной Европы, которые уже давно смогли провести четкие линии между светской государственной властью и церковной. Для одних стран этот сложный общественно-политический процесс сопровождался реформированием самой церкви (протестантизм), для других — давлением сильной централизованной власти, которое постепенно ограничило церковное влияние на мирские дела (например, Франция, Западная Германия, Бельгия и т. д.). Однако на Апеннинском полуострове отношения в данной сфере продолжали действовать практически в неизменном виде еще со времен Средневековья, а Римская курия рассматривала Италию как естественный и неизменный регион своего присутствия и влияния.
Начиная с 1848 года власти Пьемонта задумались о проведении реформ, призванных привести к модернизации государственного устройства, соответствовавшего современным реалиям. Одной из таких мер было признание церковью верховенства государства во всех мирских вопросах. В начале 1850 года специальная комиссия представила на рассмотрение депутатов сардинского парламента несколько законопроектов, которые должны были отменить церковные суды и иммунитет, сократить церковные праздничные дни и навести порядок в приобретении и наследовании имущества церковными корпорациями без согласия государства.
«Со светской точки зрения, — пишет Тейер, — каждая из этих мер была незаменима и ни в малейшей степени не касалась духовной власти церкви. Например, как государство могло поддерживать единую систему правосудия, пока в ведении церкви находились суды, в которых рассматривались дела священнослужителей, обвиняемых в гражданских преступлениях, или гражданских лиц, у кого были дела против духовенства? Как могла торжествовать справедливость, если убийца имел возможность искать убежище в церкви, вне досягаемости гражданских властей, и рассчитывать на побег? Одним из проклятий Пьемонта было бесчисленное множество праздников, установленных церковью. Как же сделать людей трудолюбивыми, если два или три раза в неделю церковь велела им бездельничать под угрозой наказания? И наконец, предлагая сократить огромные владения религиозных корпораций, государство оправдывало себя тем, что это имущество было вредным для общественного благосостояния и интересов региона. Храм мог, конечно, ответить, что он был единственным судьей этого имущества, и дать понять, что мир станет лучше, если у него будет право тратить все свои сокровища по собственному усмотрению, но как государство может требовать повиновения от других своих подданных, если оно позволяет так поступать клерикалам?»[175]
Пий IX и его советники встретили эти шаги с возмущением. Они не хотели ничего слышать. Церковь отрицала компетенцию государства в подчинении священнослужителей юрисдикции гражданского суда. Государство не имеет право надзора за имуществом церковных организаций. Мирянин должен прежде всего подчиняться церкви, а не мирским властям. Нельзя менять многовековые устои. Более того, прошедшие годы показали, что уступки приводят к мятежам и революциям, во время которых души людские теряют и забывают Бога.
В Турине понимали, что диалог не будет простым, поэтому еще весной 1849 года в Гаэту отправился граф Бальбо, но «этот благочестивый католик мог только сообщить, что папа принял его приятно, но отказался от переговоров»[176]. Спустя несколько месяцев к Пию IX отправился граф Джузеппе Сиккарди. «Он тоже был верным католиком, а также образованным юристом», но кроме того, что удостоился только личной любезности со стороны понтифика, больше не добился ничего. «Святой Отец, — сказал при этом кардинал Джакомо Антонелли, — готов подойти к прихожей дьявола, чтобы угодить королю Пьемонта, но в саму палату он не войдет»[177].
Указанные законопроекты вызвали бурные дискуссии в палате депутатов. К их критике присоединились не только депутаты клерикальной направленности, но и несколько умеренных, в том числе Бальбо, ранее поддерживавший действия правительства в данном направлении. Посыл оппонентов говорил не только о том, что люди являются не просто гражданами, но и о том, что их души принадлежат церкви. Необходимо заботиться об авторитете католической церкви и не подрывать устои общества. Многовековому укладу жизни мирян будет нанесен непоправимый ущерб.
7 марта 1850 года Кавур выступил с большой речью в палате и подверг критике тех, кто считал, что эти реформы подрывают согласие в обществе и вводятся в неподходящий момент. По его мнению, если выбрано правильное движение государства в сторону прогресса, то время для этих реформ самое подходящее. Властям необходимо твердо продвигать реформы, поскольку в иных условиях они будут навязаны и реализованы экстремистами. Турин несколько лет пытался найти соглашение с Римской курией, но всегда наталкивался на отказ даже вести диалог. Поэтому государство, избрав раз и навсегда определенное отношение к прогрессу, должно реализовать свое право в полной мере. Эти законы, предсказывал Кавур, превратят скрытых врагов-клерикалов, до сих пор потворствовавших правительству, в открытых. И это будет большим достижением. «Я считаю, — продолжал он, — что открытых врагов намного меньше и они менее опасны, чем скрытые враги»[178]. В завершение речи политик призвал взять пример с Веллингтона, Грея и Пиля[179], которые, мудро прислушиваясь к жизни и вовремя проводя необходимые реформы, позволили Англии в одиночку пережить недавний шторм революции.
Речь Кавура с восторгом была встречена большинством депутатов (включая и тех, кто придерживался левых взглядов), министрами и прессой. Через несколько дней палата депутатов большинством голосов приняла законопроекты, а Сенат их одобрил. В историю они вошли как законы Сиккарди, который в тот момент являлся министром юстиции (впоследствии — юстиции и по делам церкви).
На этот шаг государства церковь ответила своими действиями. Архиепископ Турина Луиджи Франсони направил пастырское письмо своим священникам, запрещавшее им подчиняться новым законам. Правительство объявило эти пастырские послания незаконными и вызвало Франсони в суд. Архиепископ отказался подчиниться, за что был взят под стражу. По решению суда он был приговорен к тюремному заключению сроком на месяц и оштрафован.
Пий IX и Римская курия негодовали и называли законы Пьемонта богопротивным творением. Кардинал Антонелли отозвал папского нунция из Турина и потребовал возмещения. В поддержку Франсони выступила часть фанатичных католиков. Кроме того, два сардинских архиепископа последовали его примеру, что вызвало ответную реакцию властей.
Правительство королевства решило не отступать и действовать по всей строгости закона. При этом большинство граждан королевства поддержали светские власти, а в Турине впоследствии в честь законов Сиккарди даже появился на общественные пожертвования обелиск, символизировавший освобождение от церковной тирании.
Не прошло и нескольких месяцев, как в августе 1850 года страсти снова разгорелись. Старый друг Кавура Сантароза, министр торговли и сельского хозяйства, тяжело заболел, почувствовал приближение конца земного существования и попросил последнего причастия, но отец Питтавино отказался проводить службу до тех пор, пока умиравший не признает греховность законов Сиккарди и не раскается в содеянном как член правительства Пьемонта. Искренний католик Сантароза, осознавая опасность смерти без отпущения грехов, все же не пошел против своих убеждений и не стал признавать грех и просить прощения. Так он и умер без отпущения грехов, а Франсони дал указание не осуществлять религиозное захоронение бывшего министра.
Эта скандальная история получила широкую огласку. Общество было возмущено, прошли демонстрации, народ требовал мщения[180]. Обстановка накалилась до предела. Дело дошло до того, что в правительстве рассматривали возможность введения в Турине военного положения. В конечном итоге духовное братство Servite Fraternity, к которому принадлежал отец Питтавино, было вынуждено покинуть Пьемонт, а архиепископ Франсони был снова арестован и позднее также выехал за пределы королевства.
Похороны Сантарозы собрали десятки тысяч людей разных слоев общества, которые тем самым высказали свое возмущение действиями клерикалов. Кавур прибыл в дом старого друга через несколько часов после его кончины и был в курсе всего, что произошло. Он остро переживал его потерю, но эта некрасивая история привела его в неописуемую ярость. «Надо было видеть то, что я видел, и слышать то, что я слышал, — написал он через несколько дней де ла Риву, — чтобы поверить, что такие вещи возможны в девятнадцатом веке»[181].
Смерть Сантрозы повлекла за собой вопрос заполнения вакантной должности министра торговли и сельского хозяйства. Д'Адзельо хотел найти нового члена своей команды до начала осенней сессии парламента. Военный министр Ламармора приложил все усилия, чтобы уговорить главу правительства назначить на эту должность Кавура. Д'Адзельо упорствовал, хотя о непопулярности Кавура после его блестящих речей в палате депутатов в ходе дебатов о законах Сиккарди речи уже не шло. Возможно, глава кабинета побаивался весьма квалифицированного и харизматичного лидера, который уже не раз досаждал его министрам.
В конечном итоге Д'Адзельо дал себя уговорить, но сомнения появились у Виктора Эммануила II, когда ему принесли на одобрение кандидатуру нового министра. Может быть, он помнил, что его отец недолюбливал своего бывшего пажа. И на этот раз Ламармора проявил упорство и дипломатию. Король дал свое согласие.
«Я расцениваю свое вхождение в состав министерства в данный момент как несчастье. Я должен растрачивать себя. Они желают взвалить на меня флот, в чем я ничего не смыслю.