И понял, что влип.
Петлюровцам к нему, понятно, не подобраться: сзади и с боков — забор да кусты колючие, а спереди — он, красноармеец Уткин, из карабина сквозь щель оконную целится.
Да только и ему не выбраться: сзади и с боков — кусты колючие да забор, а спереди петлюровцы. Злые неимоверно, наверное за тех троих, что Петька гранатой подорвал, расстроились.
Тут и началась потеха.
Петлюровцы от ворот по домику стреляют, вперед бросится боятся: всего пятеро их осталось, одного-то Петька точно положит, да к тому же кто его знает, вдруг у краснюка еще гранаты припасены.
Припасены, как не припасти. Целых две штуки еще осталось. Одну, по расчетам бойца — на случай, если петлюровцы все-таки кинутся на штурм, а вторую… Если другого выхода не останется.
Как глупо все получилось!
И петлюровцы и Уткин ждали подкрепления: не могли же их товарищи спокойно прослушать грохот взрыва и треск винтовочных выстрелов.
Оказалось, могли.
Могли, потому что вокруг бойцов четвертой роты и оставшихся бандитов винтовочных выстрелов и так было хоть отбавляй.
Банда как раз на станцию поехала.
Притихли петлюровцы у ворот, то ли совещаются, то ли пакость какую задумали. Только лошади, в телеги запряженные, тревожно ушами прядают, да на дымок косятся.
Дымок?
Тут и Уткин дым почувствовал, в горячке перестрелки не замеченный.
То ли петлюровцы домик поджечь сумели — подкрались сбоку, да солому горящую подбросили — то ли одна из пуль искру выбила и сено на чердаке подожгла — а дни стояли жаркие, стены прокалило на солнце, много ли огня надо? — да только понял Петька, что жить ему осталось совсем даже немного. И помирать ему предстоит самой поганой смертью, заживо гореть, как Жанне д'Арк. Хоть под пули бросайся.
А дым все гуще и гуще… А огонь на крыше уже не трещит а ревет…
А петлюровцы что-то кричат радостно и в домик стреляют.
А в ответ-то и не больно постреляешь. Вышли патроны, все как один.
Петька пошарил, конечно, по карманам штанов да гимнастерки, вот только патроны — не конфеты и случайно заваляться ну никак не могли.
Один пистолет и остался. Браунинг карманный, с четырьмя патронами. И две гранаты.
Оттащил боец лавку от двери и встал сбоку: в одной руке пистолет, в другой — граната. Только и осталось, что прикинуть, успеет ли он гранату добросить прежде чем его застрелят. Хоть бы еще парочку с собой на тот свет прихватить…
Да только человек предполагает, а бог, как известно, располагает.
Добрался огонь, сено чердачное истребляющий, до схороненной в самом дальнем углу шкатулки. Ничего необычного, черное лакированное дерево, вспыхнуло, сгорая, как и обычное осиновое полено.
Да вот только лежало в той шкатулке необычное.
Маленькая костяная статуэтка толстого смеющегося человечка, залитая свинцом. От жара свинец потек и выпал изнутри камешек. Многогранный, полупрозрачный, пурпурно-зеленого оттенка.
Лизнул огонь этот камушек.
Тут и грохнуло.
Осторожно поднял Уткин голову. Жив. Даже, надо признать, здоров. Хотя в первый момент показалось, что все, хана, отвоевался. Померещилось, что петлюровцы гранату швырнули, так все вокруг тряхнуло, даже все внутренности содрогнулись.
Выглянул Петька в окошко.
Потер глаза.
Еще раз выглянул.
Еще раз потер глаза.
Снова выглянул.
Ущипнул себя за ляжку, аж взвыл.
Выглянул.
Медленно открыл дверь и вышел на крыльцо.
Случалось ему во время войны с таким явлением сталкиваться: пейзаж тот, а дома памятного — нет, одни головешки кучей.
А здесь все наоборот: дом тот, а пейзаж — не тот.
Когда Уткин в домик заскакивал, от петлюровцев спасаясь, вокруг был лес. И дорожка.
А сейчас стоял домик на вершине круглого холма, посреди равнины и ближайший лесок виднелся аж верстах в трех.
И было вокруг так тихо, только ветерок облизывал лицо, да пели высоко-высоко в ослепительно-голубом небе птицы. Как будто и нет войны. Трава изумрудная еле шевелится под ветерком, солнце светит, тепло-тепло, но не печет. И по дороге, что вьется в отдалении, отряд конников скачет, сабель так с десяток.
Сжал красноармеец было гранату, живьем, мол, не дамся, да остановился. Что-то непонятное произошло вокруг, куда лес делся — неизвестно, где он, Петька, сейчас находится — непонятно, так что погодим воевать. Прежде надо рекогносцировку провести.
Одернул Уткин гимнастерку, фуражку поправил, гранату и пистолет за спину спрятал и ждет.
Чем ближе подъезжали всадники, тем больше Петьке казалось, что он смотрит какую-то фильму историческую, вроде «Трех мушкетеров», только цветную, со звуками и запахами.
Не было у конников ни красных звезд, ни золотых погон, ни висячих башлыков. Винтовок и тех не было. А вместо сабель — шпаги! Натуральные шпаги!
Подъехали конники к Уткину, смотрят на него, что-то на непонятном языке переливчато обсуждают. Петька на них смотрит, не меньше удивляется.
Что оружия настоящего нет — это ладно. Так и одеты не по настоящему.
Сапоги высокие, мягкой кожи, разноцветные, в таких не воевать, а только по паркетам порхать. Одежда вся в кружевах, да золотой вышивке, как будто перед ним отряд принцев прикатил. Сами незнакомцы все молодые, худые да бледные, пальцы тонкие, холеные. На головах ничего не надето, только у одного обруч серебряный.
Можно подумать и вправду принцы…
Вспомнил было Петька книжку английского писателя Уэллса, про машину, что по времени путешествовала, хочешь в прошлое, хочешь — в будущее, Начал было думать, что попал он неизвестным образом в прошлое, когда королей водилось как голодных волков по весне. Да не успел мысль додумать.
Уши незнакомцев его сбили.
Острые, длинные, до самой макушки.
Золото в дорожной пыли
Герой, который с похмелья оказывается в чужом мире… Что может быть банальнее? Читать, про то, как герой, с трудом разлепляя опухшие глаза, хрипло бормочет «Вот это мы вчера с Васькой надрались…», как он морщится от головной боли, недоуменно смотрит на стоящих над ним эльфов и волшебников, отмахивается от них «Уйдите, глюки…», дышит на принцесс перегаром и хлопает по плечу короля «Ну что, батяня, где здесь у вас дракон, которому нужно зуб вырвать?»… Что может быть скучнее? Верить в то, что пьяный герой окажется где-то кроме тюрьмы или придорожной канавы (в худшем случае — с перерезанным горлом)… Что может быть наивнее?
Виктора разбудило не похмелье. То, что терзало его, заслуживало этого банального названия не больше, чем атомная бомба «Толстяк» — звания громкой хлопушки. Во рту было сухо, как на Луне и гадостно, как в авгиевых конюшнях за день до прихода Геракла. Голову сверлило, сжимало, колотило и раскалывало, как будто многочисленный народец гномов обнаружил в ней алмазные копи и немедленно приступил к горным разработкам, используя все достижения гномского гения, вплоть до проходческих комбайнов и направленных взрывов.
Он открыл глаза. Глаза сказали «Не-а» и не открылись, плотно сжав веки и застегнув ресницы как молнию. Бунт? Виктор дотронулся пальцами до глаз. И ничего не почувствовал. Пальцы потеряли чувствительность? Он дотронулся до носа, до лба, до уха… Никаких ощущений. Как будто чувствительность потеряло все тело. Или как будто руки вступили в сговор с глазами и просто отказались повиноваться.
Героическим рывком, с невразумительным криком — который для стороннего наблюдателя прозвучал как тихий сип — он сумел открыть левое веко. И тут же зажмурился. В открытый глаз какой-то садист воткнул раскаленный штырь. Хотя, нет… Это не штырь. Это всего лишь яркий свет…
Виктор снова открыл глаз и попытался открыть руками второй. И тут он понял, что руки не служат ему по очень даже веской причине.
Они связаны за спиной.
Извернувшись на неловкой лежанке, он осмотрел помещение, в котором находился. Низкий потолок, стены из грубого камня, толстая деревянная решетка, из-за которой виднелся источник «яркого» света — висящий на вбитом крюке масляный светильник. Тюремная камера. Виктор лежал в углу, на охапке соломы — не то, чтобы гнилой, но видевший последний раз дневной свет явно не в этом году — со связанными руками.
Сквозь жуткую головную боль, к Виктору пришло понимание: он не на Земле. Он в другом мире. В тюрьме другого мира…
Еще бы ему это не понять: он в этом проклятом другом мире уже полгода и эта камера — не первая и даже не десятая, в которой он оказывается.
Как он оказался в этом мире — Виктор не помнил. Не осталось в памяти ни злобных волшебников, ни сияющих порталов, ни маньяков с ножами, ни автомобильной аварии, ни даже какого-нибудь кирпича на голову. Просто он жил, жил, жил… Пока однажды не очнулся на обочине пыльной дороги. В другом мире.
Мир, в котором отныне пришлось жить Виктору Белорукову, бывшему актеру маленькой театральной труппы, был таким… типично средневековым. Крестьяне в домотканой одежде, живущие в маленьких домах, крытых соломой и пашущие землю и рыцари в металлических латах, обороняющие свои высокие замки или же нападающие на высокие замки. Купцы, отправляющиеся в дальние путешествия с мешками монет и лесные братья, избавляющие купцов от лишнего груза. Короли в коронах, восседающие на высоких тронах и нищие, сидящие с протянутой рукой на ступенях храмов… Хотя храмов тут как раз и не было.
Веру в богов в этом мире — Виктору было откровенно недосуг узнавать, как же он называется — заменяла магия.
Вместо монастырей высились прочные стены резиденций магических орденов. Вместо странствующих монахов по дорогам пылили бродячие волшебники. Вместо деревенских священников собирали молоко и яйца с крестьян колдуны. Вместо церквей пронзали небо шпили башен, в которых жили маги. Хотя нищие на их ступенях все же сидели. И пожертвования несли. С точки зрения Виктора, это было честнее: ты не боженьке на небе денежку принес, а отдал почему-то брюхатому и бородатому дядьке, а сразу принес деньги тому самому бородатому дядьке, сиречь местному магу. И результат будет вернее. Наверное.