Окружившая свои жертвы толпа стала выражать опасное настроение сперва сдержанным говором и шепотом, а затем громким смехом. Потом из толпы выделился дикого, полусумасшедшего вида человек; с большой трубой и с кривляньями пьяного приблизился он к обеим дамам, с испугом глядевшим на него, и каким-то очень забавным комплиментом, обращенным к ним, вызвал радостные восклицания своих товарищей.
Это был, как видно, известный всем шут из одного из находившихся в соседних маленьких улицах кабаков; звали его почтительным именем «лорда-трубача», что, кажется, было его прозвищем. Слава его как комика была, по-видимому, также велика, потому что теперь настала тишина в ожидании того, что он намерен предпринять.
А лорд-трубач вступил в свою роль, делая невероятные гримасы почти прямо в лицо обеим дамам. Эти гримасы, в которых он был настоящим виртуозом, так характерно и точно изображали странные наряды и в особенности головные уборы дам, что этой карикатурой был сразу произнесен над ними приговор. Вслед за этим, при общем веселии, он вдруг заиграл на своей трубе, как бы желая звучной фанфарой возвестить всей улице о сделанных им наблюдениях. Повторив это несколько раз, он довел толпу до оглушительных возгласов одобрения.
Генриетта выбрала при этом самое разумное поведение, начав от души смеяться над всеми дурачествами лорда-трубача, чему помогла присущая ей веселость и невольное воспоминание о детских годах в Амстердаме, где подобные уличные сцены в порядке вещей.
Другая же парижская дама не могла долее сдерживать своего гнева, возбужденного уже в самом начале этой сцены, и с решительностью, не взирая на опасность, стала на плохом английском языке бранить лорда-трубача, бросая в лицо толпе самые обидные для национального самолюбия англичан выражения, гневно сверкая при этом своими огромными черными глазами. Ей почти удалось возбудить и гнев своего спутника-ирландца, принявшего угрожающую позу боксера, тогда как граф Мирабо спокойно и хладнокровно стоял со сложенными крест-накрест руками и, с невозмутимым равнодушием озираясь вокруг себя, несколько озабоченно обдумывал, каким путем найти выход из этого неприятного приключения.
Национальный юмор почтенного лорда-трубача не был еще исчерпан, однако. После маленькой сатирической пьески на трубе он затянул английскую народную песнь, обращаясь при этом опять к обеим дамам. Глупое содержание песни с грязными и нахальными намеками вызвало шумное одобрение толпы не только комизмом исполнителя, но и тем, что пение сопровождалось странной и бесстыдной жестикуляцией, почти касавшейся дам. Эта сцена начала возбуждать такое внимание, что экипажи и всадники останавливались среди улицы для наблюдения. Некоторые из последних, как видно, знатные англичане, сходили с коней и, смешиваясь с толпой, раздавали направо и налево удары хлыстом самым пьяным крикунам, а затем, обращаясь преимущественно к Мирабо, давали советы, как лучше всего избавиться от этих людей. К несчастью, Мирабо не понимал их и начинал уже терять спокойствие, не будучи в состоянии смотреть на наглость лорда-трубача, обращавшегося теперь в особенности к госпоже Нэра. Мирабо схватил его за грудь и одним лишь движением своей сильной руки потряс его с такой силой, что человек этот в ужасе и с громким криком упал на колени и, казалось, потерял сознание.
Это могло бы послужить сигналом к опасному вмешательству, если бы в эту минуту не обратил на себя внимание высокий стройный мужчина, сумевший пробиться сквозь толпу. Одет он был в черный костюм бюргера, и Мирабо, обладавший верным взглядом на личность, принял его в первую минуту за реформаторское духовное лицо из Женевы, которых вместе с другими политическими беглецами этой республики было с некоторых пор много в Лондоне.
Вновь прибывший, еще довольно молодой человек решительного и сильного вида, успел обращенною к разъяренной толпе речью тотчас же занять ее, отвлекая на себя ее внимание. Он говорил свободно по-английски, употребляя сильные народные выражения. Лестными намеками на благородный и великодушный дух британцев он предлагал толпе разойтись и позволить почтенным чужестранцам, гостившим на прекрасном, гостеприимном острове Альбиона, беспрепятственно продолжать свой путь.
Хотя его иностранный выговор выдавал в нем швейцарца, однако речь его была вполне понятна и убедительна, чему немало содействовал как голос, свойственный проповеднику, так и весь его внушительный вид.
Увидав, что своей сильной речью с некоторым религиозным оттенком он уже начинал оказывать действие, он стал поддерживать его, раздавая деньги, что сразу изменило настроение самых буйных зачинщиков. Сам лорд-трубач, оправившийся от львиного кулака Мирабо, почувствовал, к своему немалому удивлению, несколько шестипенсовых монет в руке, которыми он давно уже не обладал. Вслед за этим незнакомец, наградив его сильным толчком в спину, строго и с укором приказал ему немедленно отправиться на место стоянки наемных экипажей и привести для иностранцев, перед которыми он так сильно провинился, два фиакра.
После того как лорд-трубач отправился бегом без возражения, удалось и остальных коноводов прогнать с помощью нескольких монет. Теперь незнакомец любезно обратился к графу Мирабо с просьбой войти со всем своим обществом в ожидании экипажей в ближайшее cafe, куда и предложил проводить их. Это, конечно, было принято Мирабо с живейшей благодарностью.
В cafe пришлось ждать довольно долго. Тем временем незнакомец, желавший непременно сам усадить их в безопасный фиакр, занимал их разговором. Он с большою откровенностью рассказал им о себе лично. Звали его Дюваль. Он был из Женевы, где занимал место проповедника, оставленное им лишь полтора года назад, после того как он вследствие женевской революции 1782 года, в которой был на стороне побежденной народной партии, был отрешен и изгнан из отечества.
Мирабо, заинтересованный личностью незнакомца, медлил еще, однако, назвать ему себя, находя время и место неудобными. Проницательный незнакомец, догадываясь об этом, предупредил его, сказав:
– Знаю, что теперь я имею честь познакомиться с графом Мирабо. Я так много про вас слышал, а в кругу моих друзей и единомышленников, питающихся здесь горьким хлебом изгнания, мы уже радовались пребыванию Мирабо в Лондоне. Мы, женевские демократы, сердечно желали бы обрести дружбу и участие графа Мирабо. Несколько дней тому назад, когда мы сидели в cafe de Paris на Геймаркте, вы вошли, граф, и были названы одним из присутствовавших. Много говорилось о вашей великолепной книге «О деспотизме», распространенной и в наших швейцарских долинах, и мы признали, что для нас и нашего дела была бы большая польза, если бы нам удалось как-нибудь с вами встретиться. Как бы нам хотелось обсудить вместе с Мирабо положение нашего отечества и надежды демократии в Европе! И вот сегодня я смею, быть может, надеяться на исполнение этого желания благодаря случайной встрече, при которой юмористическое тупоумие английской черни доставило мне возможность быть вами замеченным.
Мирабо с благодарностью пожал его руку и дал ему карточку с указанием своего жилища, прося назначить время посещения и потребовать от него какой угодно благодарности за оказанную сегодня услугу.
В эту минуту на улице появился лорд-трубач, возвращение которого было приветствуемо громким «ура» не рассеявшейся еще вполне толпы. Дюваль поспешно вышел, чтобы посмотреть, готовы ли фиакры, и скоро возвратился с известием, что этот глупец, которого теперь он прогнал прочь, привел всего один двухместный фиакр, не найдя будто бы другого на месте стоянки экипажей.
Мирабо, обращаясь к даме из Парижа, заявил, что без малейшего сомнения, этим фиакром должна воспользоваться она как более пострадавшая от испуга при этом приключении.
– Я же, – прибавил он, – подожду здесь с графиней Нэра другого экипажа, который при покровительстве нашего нового друга Дюваля не заставит себя долго ждать.
Это было принято без возражений, и Мирабо вместе с ирландцем стали усаживать в экипаж даму, находившуюся в состоянии, близком к обмороку.
В то время как он оказывал эту помощь своему спутнику-ирландцу, Мирабо не заметил, что посреди улицы остановилась великолепная карета, и сидевший в ней господин, приветствуемый всеми окружающими с величайшим почтением, расспрашивал своих напудренных и одетых в богатую ливрею слуг о подробностях всего случившегося.
Вслед за этим к Мирабо подошел слуга и просил его от имени своего господина, первого лорда-канцлера, министра Вильяма Питта, воспользоваться экипажем его светлости и занять в нем место вместе со своей дамой. Мирабо с удивлением взглянул на карету, откуда министр дружески кланялся ему. Только вчера познакомился он с Вильямом Питтом, посетив его для передачи ему сочинения графа д’Антрэг, привезенного им из Парижа.
Мирабо немедленно принял предложение и, поспешно возвратясь в кофейную за госпожой Нэра, направился с нею к экипажу министра. Последний, со свойственной ему в частной жизни любезностью, настоял на том, чтобы приглашенные им гости заняли почетные места в карете, напротив него.
Вильям Питт, стоявший с недавних пор во главе английского министерства, несмотря на то что ему было всего двадцать пять лет, только на своем государственном посту и в делах был стар и вполне зрел, обладая тем величественным и проницательным хладнокровием, которое не раз уже в борьбе побеждало его противников. В обыденном же обхождении проступала вся свежесть и живость юности, причем на тонко очерченных, выдающих талант красноречия губах его играла пленительная улыбка, побеждавшая отчасти строгие, неумолимые, полные мысли морщины на челе.
Заметив это, Мирабо был очарован, так как при вчерашнем посещении, на которое он возлагал некоторые надежды, он встретил лишь холодного, взвешивавшего каждое слово и с математической точностью отнесшегося к нему государственного человека. Теперь Питт с трогательной предупредительностью ухаживал за госпожой Нэра, и хотя прелестная, веселая Генриетта ни на минуту не теряла своего хорошего расположения духа, он все-таки считал своим долгом утешать и успокаивать ее.