– Можешь быть спокоен на этот счет, друг мой, – возразила Генриетта, с грустью глядя на него и украдкой вытирая набежавшую слезу. – Знаешь, я ведь хорошая хозяйка, вот я и сберегла из последних денег, что ты мне дал, целый луидор. Мне хотелось на него сделать тебе какой-нибудь сюрприз, но теперь хорошо, что мой милый луидор выйдет из своего убежища и встанет перед своим господином и повелителем, графом Мирабо. Вот он, последний рыцарь!
С этими словами она поспешила к своему рабочему столу и вынули из его ящика золотую монету.
– Тайный друг, которому, однако, мы должны сейчас же свернуть шею! – сказал Мирабо, быстро, с трагикомическим выражением опуская луидор в свой карман. – Все-таки сегодня счастливый день, потому что когда находишь что-либо неожиданное, то обыкновенно к этому присоединяется еще что-нибудь приятное. Видишь, бедность сделала меня уже мелочным и суеверным. Сегодня утром Клавьер хотел прийти, чтобы сообщить мне о последних намерениях господина Калонна на мой счет. Жду его с часу на час с возрастающим нетерпением. Я поручил передать министру, что прошу его высказаться ясно, одним словом, на мой счет; если же он ничего для меня сделать не хочет, то и я не желаю продолжать компрометировать себя для него и его финансовых интриг. Не только я при этом без гроша, но еще моими брошюрами натравливаю весь свет на себя, приобретаю тысячи врагов в публике, а с другой стороны, ни одного друга в министерстве, ни в чем мне не помогающем. Полемика против меня усиливается здесь, в Париже, как песок морской; в газетах и полемических статьях самым грубым образом порочат мое имя и мою личность и, что для меня самое неприятное, вновь поднимают при этом удобном случае все мои старые грехи, опять упрекая меня в похищении Софи де Монье. Ты ведь знаешь, что на прошлой неделе я выпустил в свет маленькую брошюру, направленную против нового парижского общества водопроводов. Мне показалось, что господину Калонну было бы желательно сдержать публику от ее страшного стремления к покупке акций этого общества, начавших сильно отвлекать капиталы от приобретения королевских ассигнаций. Эти акции поднялись уже было с 1200 на 1500 франков и более. Тогда я с силою направил свое копье, чтобы доказать, что игра с этими акциями, которыми общество водопроводов хочет составить свой капитал предприятия, принадлежит собственно к запрещенной биржевой игре, что вновь подтверждено министерским постановлением по отношению купли и продажи проектированных ценностей. И вот является Бомарше, этот ничем не брезгающий спекулянт, один из директоров этого общества, и выпускает против меня такое злостное, гнусное, полное иронии возражение, что я не знаю, не следует ли мне дать ему за это понюхать конец моей шпаги. А господин Калонн? С тех пор как я именно для него, ни для кого более, ломал эти копья, совсем не допускает меня к себе. Вот уже неделя, как я не имел возможности поговорить с ним, пока наконец не потребовал от него через Клавьера решительного ответа.
– Как? – спросила Генриетта с выражением величайшего удивления, близко подходя к нему и испытующе заглядывая ему в глаза. – Ты уже целую неделю не говорил с министром? Но ведь еще в начале этой недели ты не раз ходил в министерство финансов и потом рассказывал мне, что вел в отеле длинные разговоры. С кем же другим ты мог говорить там? Разве и в министерстве есть красивые дамы? Я уже давно, впрочем, справлялась об этом, и мне сказали, что госпожа Калонн очень мила и красива.
– Ты нарушаешь данное слово, дитя мое, – возразил Мирабо, закрывая ей рот рукою, а глаза ее покрывая поцелуями. – Недавно еще ты клялась мне всеми богами, что не станешь более ревновать, а теперь опять впадаешь в ту же ошибку. Если я сказал тебе, что был в министерстве финансов, то ты можешь вполне быть уверенной, что ни в каком другом месте я не был; если же я вел разговоры в министерстве финансов, то они были, конечно, весьма интересны и важны, хотя они велись только с близкостоящим к господину Калонну лицом.
Не возражая ни слова, Генриетта встала у окна и начала задумчиво и с сомнением глядеть сквозь стекла на улицу. Вдруг, увидав подъезжающий экипаж, она воскликнула:
– Вот и господин Клавьер! Он приехал навестить тебя, мне же позволь пока удалиться, мой друг. Ты знаешь, видеть господина Клавьера я недостойна, потому что не признаю в достаточной степени его высоких качеств. К тому же у меня есть дело, и я выйду из дому.
Она взяла шляпку и после сердечных поцелуев Мирабо на прощание поспешно вышла в другие двери, чтобы не встречаться с входящим Клавьером.
– Наконец-то, наконец! – бурно встретил своего друга Мирабо. – Так долго заставил ты меня ждать, Клавьер, зная, однако, что я самый нетерпеливый человек под солнцем и что я всеми своими фибрами жду решения.
– Потому-то я и медлил приходить! – возразил Клавьер, видимо смущенный и уныло опускаясь в кресло.
– Ты не похож на принесшего добрые вести! – воскликнул Мирабо, при этом мрачная тень досады и гнева легла на его челе. – Что же, министр ничего не желает для меня сделать? Так пусть же он страшится моей вражды!
– Министр через меня поручает тебе секретную миссию в Берлине, – отвечал Клавьер. – Но пристроить тебя в своем министерстве он не может и вообще ничего не хочет для тебя сделать здесь. В этом он тверд и непоколебим, потому что желает удалить тебя из Парижа.
С минуты Мирабо стоял со скрещенными руками молча среди комнаты, обдумывая, казалось, заявление своего приятеля. Затем проговорил:
– Расскажи же мне подробнее, как обстоит дело, Клавьер!
– Дело плохо, до смешного плохо, – возразил последний, – и ты сам во всем виноват!
– Разве министру не понравилась моя брошюра об акциях общества водопроводов? – просил Мирабо, задумываясь.
– И брошюра не совсем понравилась, – отвечал Клавьер, – да и мне тоже, мой друг. Хотя мы и заплатили расходы по печати, но господин Калонн считает это выброшенными деньгами. Ты слишком сильно и резко взялся за дело, чем открыл противникам наши многие слабые стороны. Он хотел видеть себя огражденным от новой акционерной горячки, но теперь ему вовсе нежелательно, чтобы сами предприниматели, а именно братья Перье, подвергались нападкам, как игроки на акциях и нечестные процентщики. Константин Перье умел во всем разубедить министра, и теперь министерство само покупает сто акций этого общества, чтобы поддержать его. Говорят теперь о патриотической и национальной стороне предприятия, и Калонн бредит о паровом насосе, который впервые будет применен в этих водопроводах и в котором господа Перье произвели значительные улучшения.
– Черт бы побрал все ваше министерство финансов! – воскликнул Мирабо с бешенством. – Если этот Калонн думает, что паровой насос нагонит ему золото в новые парижские каналы, то надо было мне сказать это, и я вместе с ним бредил бы о паровом насосе. А зачем же он хочет меня послать в Пруссию, в Берлин? Возможно ли кому бы то ни было иметь тайное поручение для такого места, как Берлин?
– С некоторых пор король внимательно следит за Пруссией, – сухо возразил Клавьер. – Там вскоре ожидается перемена престола. Великий король Фридрих II, придавший блеск и силу этому темному и жалкому государству, недолго уже останется в живых. Поэтому желают знать, чего можно ожидать от его наследника, и вообще желали бы поближе узнать эту внезапно возвысившуюся страну. Господин Калонн предложил тебя с тем, чтобы ты, отправляясь туда, присылал достоверные сведения о Пруссии, ее дворе и народных делах. Пока тебе дают на один месяц две тысячи франков, а там выяснится остальное.
– Ехать в Берлин для меня не неприятно, – отвечал Мирабо, подумав. – От пребывания теперь в Париже меня тошнит, и мне хотелось бы увидать новых людей, новый народ! Свежее дуновение воздуха на мой горячий лоб, будь оно хотя бы из Бранденбурга, принесет мне пользу. Но прежде объясни мне загадку, почему Калонну так желательно выслать меня из Парижа?
– Что граф Мирабо будет еще и в роли наивного, этого я никак от героя будущего не ожидал, – возразил насмешливо Клавьер. – Ты заходишь, однако, слишком далеко в твоей наивности, друг мой, если продолжаешь не принимать в соображение твоих отношений к госпоже Калонн. Я неоднократно предостерегал тебя и говорил, что Калонн ревнив и, кроме того, обладает способностью все замечать, благодаря своему беспримерному чутью.
– Я уже несколько дней не был у госпожи Калонн, – возразил Мирабо уклончиво.
– Потому что она тебя более не принимала, мой друг! – воскликнул Клавьер с насмешкой.
– А-а! – возразил Мирабо, – господин Этьенн Клавьер знаком, по-видимому, с тайнами не только канцелярии министра, но и будуара его супруги.
– Для меня совершенно непонятно твое легкомыслие во всем этом деле, – заметил Клавьер. – На торжественном обеде ты совсем открыто носишь на пальце кольцо, только что полученное тобою от дамы, муж которой сидит напротив тебя, и так выставляешь его перед глазами мужа, что тот готов почти разобрать шифр на камне кольца. Нашим послеобеденным маневром обмена колец Калонн обманут не был. Подозрение его было возбуждено, хотя, по обыкновению, он ничего не выказал. Мне кажется, однако, что недавно между ним и госпожой Калонн были ужасные сцены, так как она не могла ему представить по его требованию кольца, полученного ею когда-то от него в подарок. Госпожа Калонн считает себя страшно скомпрометированной тобою, и это гораздо опаснее для тебя гнева самого министра, который, по государственной мудрости, избегая всякого шума, желает только видеть тебя вне Парижа. Мы, конечно, лишаемся через это твоего таланта, которым бы так сильно могли воспользоваться. Но эта женщина отомстит тебе. Она итальянка, и тебе следовало бы остерегаться ее.
– Ну, хорошо, – спокойно возразил Мирабо, – что сам наделал, то и расхлебывай! По рукам! Принимаю твои предложения, Клавьер. Приведи только все в порядок для меня, и я буду тебе благодарен. Еду в Берлин. Завтра, если хочешь, буду готов пуститься в путь вместе со всей своей семьей.