ариже, как и в Эксе.
– Что же так не нравится тебе в Эксе, моя Иетт-Ли? – спросил он, пристально вглядываясь в нее.
– Город сам, быть может, и хорош, но графиня Мирабо живет в нем! – чуть слышно ответила Генриетта, а щеки ее ярко зарделись. – В ночь твоего отъезда из Парижа я видела сон, как будто в большой толпе потеряла тебя. Когда же я, несчастная, заблудившаяся, опять тебя увидела, ты был на золотом троне рядом с прекрасной, знатной, гордой дамой и склонил к ней голову на грудь. Дойти до тебя я не могла; как только хотела приблизиться, грозные взгляды этой дамы отпугивали меня и удаляли от тебя. – С этими словами Генриетта, сдерживая громкие рыдания, разразилась целым потоком слез.
– Так и ты рехнулась на сказке о моей жене? – воскликнул Мирабо почти невольно. – Я прибыл в Экс, не думая ни о чем другом, как о выборах. И вот с тех пор как я здесь, мне не перестают напевать в уши о моей разведенной жене. О ней поет моя сестра, поют некоторые старые здешние друзья, и, наконец, приезжаешь ты из Парижа и тоже поешь мне о ней. Но все это ваше пение и жужжание – пустое. Вот, что я скажу тебе, Иетт-Ли. Прекрасная дама, на груди у которой ты видела мою голову, была свобода. Скоро взойдет она на свой золотой трон и с собою вознесет меня, как и всех притесненных и униженных. Но из-за этого никогда я не забуду мою подругу, моего дорогого возлюбленного товарища, Иетт-Ли. Союз наш остается в силе, и наступающее время скрепит его еще более. Только не прогоняй меня от твоих прекрасных глаз, потому что благословение их будет мне необходимо в час волнений и раздоров, которые уже приближаются.
Радостная и благодарная, Генриетта поднесла к своим губам его руку. В эту минуту вошел камердинер Мирабо и передал ему письмо, только что полученное с нарочным от графа де Карамана.
Поспешно вскрыв и прочитав письмо, Мирабо подошел к госпоже Нэра, робко стоявшей у окна в ожидании узнать заключенные в письме известия.
– На этих днях мне еще нельзя будет ехать с тобою в Париж, Генриетта, – сказал Мирабо. – Письмо это от коменданта провинции, графа де Карамана, находящегося в эту минуту в Марселе. Возникшее там народное волнение – весьма тревожного свойства. Народ образовал вооруженные отряды, чтобы требовать понижения цен на хлеб и мясо. Настоящие насильственные действия были совершены до сих пор лишь над некоторыми булочными и мясными лавками; однако уже преследовали на улице экипаж господина Карамана, сопровождая его всевозможными угрозами. Успокоить настроение толпы обращенными к ней речами ему не удалось. Мэр города должен был бежать. Можно опасаться всего самого ужасного. Граф де Караман убедительнейшим образом просит меня тотчас же приехать в Марсель не только для того, чтобы я помог ему советом, но и чтобы оказал свое доброе влияние на марсельский народ. Правда, народ там верит мне, и каждый раз, когда я появлялся в Марселе, он выражал мне свою преданность. Итак, прежде чем ехать с тобою в Париж, я поеду в Марсель, а ты подождешь меня здесь, Генриетта.
Генриетта старалась представить ему необходимость присутствия его в Париже, но Мирабо сказал, что еще необходимее ехать ему туда, где народ страдает, а при неверном объяснении его нужд может пострадать еще больше.
– Когда я восстановлю порядок в Марселе, – прибавил он, – а это мне удастся, тогда я предстану перед министерством в Париже и спрошу его, по какому праву и в чьих интересах оно намеренно тормозить и преследовать национальную деятельность, подобную моей. Я им покажу, что я стал народным трибуном, но что при мне и государству и обществу будет хорошо. Ты же, Генриетта, познакомишься тем временем с моей сестрой, маркизой де Сальян, для которой я напишу тебе несколько слов. Она уже давно желала видеть госпожу Нэра, и вы наверняка сердечно сойдетесь между собою.
Через полчаса Мирабо был готов в дорогу и проехал небольшое расстояние между Эксом и Марселем так быстро, что еще засветло прибыл к берегу Средиземного моря и въехал на улицы не успокоившегося еще города. Многочисленные патрули, составленные из граждан, разъезжали и старались, казалось, с величайшею строгостью водворять порядок, но встречаемые ими то здесь, то там толпы народа с шумом и песнями противились этому. Глядя на толпу привычным глазом, Мирабо сообразил, что она замышляет что-то еще на сегодняшнюю ночь. Гражданские патрули без оружия старались действовать при встрече с толпою одним лишь строгим внушением, но толпа, делая вид повиновения, переходила на другие улицы или площади, где собиралась еще в более грозные скопища.
Мирабо, быстро соображавший, понял, что народные толпы действуют по известному плану. Своим тонким слухом он расслышал распространяемое в публике известие, будто пониженные было цены на мясо и хлеб хотят вновь повысить. При этом неоднократно с возбуждением повторялись имена господина де ла Тур, интенданта провинции, и некоего Ребюфе, имя которого как арендатора городских пошлин было особенно ненавистным.
Заехав в гостиницу для нескольких минут отдыха, Мирабо велел себе привести лошадь, желая, несмотря на поздний час, проехаться по городу и посетить некоторые хорошо ему известные кварталы, населенные матросами и рабочими. Прежде, однако, чем отправиться в эти грозно волнующиеся части города, он хотел явиться к военному коменданту, графу де Караману, чтобы засвидетельствовать, с какою поспешностью им исполнено его требование.
Мирабо застал почтенного старца, с которым уже встречался в обществе в Эксе, в самом унылом настроении. Обрадованный скорым прибытием Мирабо, он не мог скрыть боязни, что нынешней ночью события могут принять самый плачевный оборот. В особенности находился в сомнении насчет того, следует ли уже теперь прибегнуть к военной силе против народа или нет. Стоящие в Марселе войска заперты в казармах и ждут минуты, когда будут привлечены к делу. Объяснив все ясно и точно, господин де Камаран просил у Мирабо откровенного совета.
– Оставьте войска в казармах, что бы сегодня ночью ни случилось, умоляю вас об этом! – с живостью воскликнул Мирабо. – Я не буду спать эту ночь, а останусь на улице, верхом на лошади. Мне скоро удастся разыскать моих старых марсельских друзей, живущих в порту, и через них дойти до настоящего очага восстания. Вмешательство войск довело бы все сразу до того предела, до которого я именно буду стараться недопустить. В народном восстании военная сила – самое бедственное орудие, в особенности, когда это восстание только еще развивается. Победить его можно исследованием внутренних причин и справедливым и откровенным возвращением его к первоначальному вопросу. Я знаю марсельский народ. В нем есть славные, великолепные люди; с некоторыми из них я прямо связан дружбой. Я вызову этих молодцов, часто катавших меня в порту, и публично, на базарной площади, заведу с ними диспут о ценах на съестные припасы. Я докажу им, что низкие цены хуже высоких, и что если при хлебе в три с половиной су они не могли быть сыты, то с хлебом в два су они помрут с голоду, потому что, когда желаешь иметь вещь ниже ее стоимости, дело кончается тем, что перестаешь ее иметь. Я скажу моим друзьям, – и это вы должны мне позволить, господин комендант, – что хлеб может быть дешев, обилен и справедливо распределен лишь с созывом государственных чинов в Париже и что народ должен предоставить свободно и самостоятельно им самим избранным представителям привести в порядок и дела своего желудка. Как вы думаете, граф, поможет это?
Комендант пожал плечами и после некоторой паузы сказал:
– Все нужно испробовать. На вас мы возлагаем наибольшие надежды, граф Мирабо. В Париже узнают обо всем, вами сделанном, в интересах порядка. Скажу вам по секрету, что из Парижа требуют, чтобы я бдительно следил за каждым вашим шагом здесь, в провинции. Но я не гожусь для таких поручений. Однако если бы вы отклонили мою просьбу и не прибыли сюда в качестве посредника и помощника, то это внушило бы мне некоторое сомнение. Теперь же благодарю вас, граф, от всего сердца!
Мирабо поборол в себе закравшееся в нем чувство при этом признании коменданта. Ему было неприятно, что его пожелали подвергнуть испытанию, призвав для успокоения и усмирения возбужденных народных масс, но он счел более для себя полезным идти к цели, несмотря ни на что и действуя по-своему.
Он бросился к выходу с обещанием еще ночью приехать лично доложить о том, что произойдет, или же прислать доверенное лицо.
Сев на лошадь, он направился кратчайшей дорогой самым быстрым аллюром в морской порт. По извилинам маленьких темных улиц он даже и при меньшем знакомстве с местностью легко бы достиг моря, лишь направляя лошадь на громовой шум, с которым бурные в эту ночь волны разбивались о берег.
В порту при сумеречном свете маяка он заметил только несколько темных фигур, беспокойно сновавших взад и вперед и едва отличавшихся от черной тени кораблей. Скоро, однако, неумолкаемый людской шепот то там, то здесь стал привлекать его внимание, при этом до его слуха долетело несколько восклицаний, показавшихся ему довольно значительными. Вдруг месяц выступил из сгустившихся над морем грозовых туч и победоносно осветил всю местность порта. С удивлением увидал Мирабо себя на лошади среди большой народной толпы, свившейся подобно клубку, посередине которого очутился всадник, все более и более теснимый, не без намерения, быть может, со стороны молчаливо прислушивавшейся толпы. В этом его убеждали враждебные и дерзкие лица, окружавшие его со всех сторон и все ближе наступавшие на него.
– Пустая, кажется, наша добыча! – воскликнул грубый и со смехом голос из толпы. – Этот не похож ни на конную полицию, не на затерявшегося члена почтенной гражданской стражи. Он похож скорее на убежавшего из Парижа придворного кавалера, приехавшего сюда верхом с намерением броситься в море, не будучи, вероятно, в состоянии пережить то, что скоро все придворное хозяйство пойдет к черту.
Одобрительный рев толпы встретил эти слова. Но графу Мирабо показался знакомым голос, готовивший ему здесь столь нелюбезный прием. Он еще раз посмотрел на говорившего, а затем сильным, всех покрывающим голосом воскликнул: