Образовав маленькие отряды и предоставив им самим избрать себе предводителей, он разместил их частью у ворот города, частью в самом городе и мог, таким образом, в короткий промежуток времени считать уже город Экс в своей власти. Тем не менее в некоторых частях города возникали беспорядки. Народ мешал свободному подвозу зерна к рынку, желая непосредственно завладеть прибывающими подводами.
Мирабо появился пешком и вмешался в самые беспокойные народные массы, вступая в разговор с каждым в отдельности и требуя обещания быть благоразумным и справедливым. Потом стал обращаться с речью уже к целым скопищам народа и, что в особенности льстило им, требовал от них честного слова, что они не станут даже пробовать нарушать мир и тишину. Летая от одного места к другому, подбодряя и распоряжаясь, он устранял всякое возникающее затруднение. Узнав, что многие окрестные общины идут на помощь жителям Экса, он бросился на большую дорогу, им навстречу, и заставил их одним лишь своим словом тотчас вернуться восвояси. Наравне с неотразимой силой, с которою Мирабо неизвестно как действовал на народ, почти трогательное впечатление его личного самопожертвования и воодушевленной преданности привлекало к нему все сердца и приковывало народ к каждому его слову и жесту. Необозримые толпы народа окружили его наконец на базарной площади, и все было забыто: рынок, цены на хлеб и мясо, возмущение, – одного только его, друга народа, отца своего, как многие рабочие сердечно называли его сегодня, хотели они видеть и слышать. Мужчины, женщины и дети теснились к нему как только могли, обливая его руки и платье слезами, следуя за ним по пятам и не переставая называть его своим богом, своим спасителем, который, если бы он всегда был с ними, помог бы им добиться своих прав и защитил бы их от насилия и голода.
В то же время несколько господ дворян, запасшись оружием, появились перед гражданскими пикетами и с шумом и бранью требовали себе в этой гражданской гвардии офицерских мест, подобающих их званию и положению. Между ними был маркиз де Мариньян и некоторые другие господа, бывшие главными действующими лицами при исключении Мирабо из провансальского дворянского собрания.
Мирабо отрядил к ним своего друга и компаньона – суконщика Ле-Телье с приказанием передать им, чтобы они вернулись туда, где провели последние двадцать четыре часа этих волнений и опасности, а именно: спрятавшись у себя по домам и в погребах, куда снесли и свои сокровища.
Считая, наконец, свое дело конченным, Мирабо направился к себе в отель поздороваться с Генриеттой, которую еще не видел. С сияющими глазами вышла она к нему навстречу, благоговейно склонилась перед ним и стала покрывать поцелуями его руки.
– Молва уже донесла мне обо всем великом и прекрасном, совершенном тобою, Мирабо, – сказала она. – И я только что хотела отправиться на улицу, чтобы смешаться с ликующей, благодарной и восхищающейся тобою толпой. Но ты здесь, и я готова пасть перед тобою на колени!
– Нет, мое сокровище, – возразил он, обнимая ее, – теперь настает лучшее время, когда ни один человек не должен перед другим становиться на колени, потому что все делаются равными силою любви и свободы. А теперь не будем терять с тобою времени, Иетт-Ли, и, кончив все здесь, едем немедленно в Париж. То, что я здесь сделал, поможет мне, я думаю, лучше устроить там мои дела.
– Как, – воскликнула Генриетта, – ты думаешь о том, чтобы сейчас вновь пуститься в путь, когда ты в течение тридцати шести часов не отдыхал и, быть может, не ел?
– Это правда, – сказал Мирабо, – я все время почти не сходил с лошади, а пища моя состояла из случайно выпитого стакана красного вина и белого хлебца. Но я чувствую себя по-прежнему сильным и предприимчивым, как юный бог, и не понимаю, как можно терять время на отдых и сон, когда враги в Париже хотят мне преградить путь в национальное собрание. Нет, Иетт-Ли, теперь надо ехать как можно скорее. Через полчаса почтовая карета должна быть у дверей.
– Ничего этого не будет, – возразила Генриетта твердо, повелительно, как иногда умела противостоять Мирабо. – Ты останешься здесь, мой друг, а завтра утром, в назначенный час, наша почтовая карета будет у дверей. Силы твои исчерпаны, говори, что хочешь, и если ты не побережешься, то заболеешь и будешь лежать в постели в то время, как будут происходить заседания национального собрания, к которому обращены все твои помыслы. Одним словом, я тебя сегодня в дорогу не пущу.
– Ты прелестна в своих заботах, как всегда, – ответил Мирабо, нежно на нее глядя, – и только потому проведу еще эту ночь здесь. Но ты увидишь, что силы мои вовсе не исчерпаны. Однако, если ты это считаешь нужным, поужинаем хорошенько, прежде чем отправиться на покой. Хлеб и мясо других людей доставили мне в течение тридцати шести часов довольно работы, и я имею право подумать о собственной пище. Дай же мне хлеба и мяса, Иетт-Ли, ты, любовь которой подкрепляла меня всегда более всякой пищи.
Генриетта ответила, краснея:
– Право же, тебе нужен отдых, друг мой. Завтра не слишком рано мы отправимся в Париж.
VI. Депутат третьего сословия
Мирабо провел в Париже лишь несколько недель. С помощью некоторых друзей ему удалось быстро прийти к соглашению с министерством. Хотя книга «Тайная история берлинского двора» подверглась приговору парижского парламента быть публично сожженной рукою палача, однако личность автора была оставлена вне преследования. Мирабо мог таким образом без дальнейших опасений вновь покинуть Париж и вернуться в Прованс, где надеялся быть избранным в национальное собрание.
С грустью и беспокойством рассталась Генриетта со своим другом, оставаясь вместе с Коко в Париже, где, по желанию Мирабо, должна была ждать его возвращения.
Крайне поспешно направился Мирабо прямо в Экс; там день выборов был близок, и он считал нужным обратиться еще раз к избирателям с речью, чтобы силою своего слова расстроить всякие интриги, возникшие, быть может, в его отсутствие.
Приблизительно за пять станций до Экса, в маленьком местечке, где приходилось менять лошадей, Мирабо был задержан внезапным болезненным припадком своего камердинера Бойе. Мирабо слишком любил его, чтобы покинуть в беспомощном состоянии, тем более что опасное положение больного усиливалось с каждым часом.
В то время как на маленькой отдаленной почтовой станции Мирабо всеми силами старался найти помощь для страдавшего от холеры и в отчаянии, не зная что предпринять, стоял в дверях, до слуха его дошел из другой комнаты довольно громкий разговор между почтмейстером и его женой.
– Курьер отправился в Экс, – сказал почтмейстер, – чтобы предупредить о прибытии графа Мирабо к нам. Они задумали там большие почести, с которыми хотят торжественно встретить и принять его. Теперь же, право, не знаю, как мне быть, и ломаю себе голову. Требуют, чтобы я под каким-нибудь предлогом задержал графа, дав выиграть время, чтобы там приготовить все к его приему. А как это сделать, чтобы графа задержать?
– Ты всегда останешься дураком, – с нелестной для своего супруга живостью отозвалась его жена. – Не видишь, что ли, что болезнь слуги достаточная причина для задержания графа? Чего же тебе терзать свою пустую голову какими-то мыслями?
– Но если графа задержит болезнь его камердинера, то ведь я для этого ничего не сделал, – наивно возразил почтмейстер Луи Мартен. – Между тем именно мне приказано задержать графа на пять-шесть часов. Я должен повиноваться своему начальству. А как могу я теперь, когда уже болезнь слуги задерживает бедного графа, придумывать ему еще недостаток лошадей. В Эксе хотят еще сегодня избрать его депутатом от третьего сословия, а меня выбрали на то, чтобы я мучил такого человека!
Не дослушав презрительного по адресу мужа ответа госпожи почтмейстерши, Мирабо поспешно вернулся в комнату к своему больному, в страшных мучениях лежавшему слуге.
– Можешь теперь быть спокоен, Бойе, – сказал он ему. – Я тебя не оставлю, пока тебе не будет оказана помощь. Мое избрание в Эксе обеспечено; я только что совершенно случайно узнал об этом.
Верный слуга с выражением радости кивнул головой своему господину. Тем временем прибыл из соседнего местечка врач, который хотя и принялся самым серьезным образом помогать больному, объявил, однако, заранее, что на выздоровление его нет никакой надежды и что против этой страшной, загадочной болезни, недавно появившейся среди населения, у него нет средства.
Через несколько часов Бойе в ужаснейших судорогах скончался.
– Бедный Бойе! – печально сказал Мирабо. – И что за страшная болезнь, эта холера! Это симптом дошедшего до крайних пределов расстройства старого порядка, или же она возвещает новые надвигающиеся на нас ужасы? Мне страшно, что это загадочное привидение повстречалось мне именно сегодня.
Мирабо пустился далее в путь. Подъезжая к городу Ламбеску, он был торжественно приветствован у городских ворот депутацией, состоявшей из высших членов магистрата и ожидавшей его для выражения ему приветствия от имени всей общины. Его ввезли в город, где собрались жители всего округа; тысячи мужчин и женщин, детей, духовных лиц, солдат и чиновников, стоя на улицах, с бурным восторгом восклицали: «Да здравствует граф Мирабо! Да здравствует отец отечества!»
При этих криках, которым вторили звон всех колоколов города и пальба из мортир, слезы выступили на глазах Мирабо.
– Теперь только ясно вижу, – сказал он себе, когда экипаж его медленно двигался среди волнующейся толпы, – теперь я вижу, какими совершенными рабами стали люди. Если тирании не на что будет более опереться, то она еще может привиться у них на чувстве благодарности.
По прибытии его на базарную площадь в центре города ликующая толпа, возбуждение коей росло при виде его величественной фигуры, хотела отпрячь лошадей и везти его на себе.
– Друзья мои, – строго, почти с выражением страдания сказал он, обращаясь к задерживающей его экипаж толпе, – люди не для того созданы, чтобы носить на себе людей. Довольно уже и без этого несете вы на себе. Я же прибыл за тем, чтобы помочь вам облегчить вашу тяжесть.