После двухчасовой речи Неккера собрание стало расходиться. Все были возбуждены и недовольны. Мирабо, внезапно охваченный грустью, избегая встречи со знакомыми, спешил к выходу и к своему экипажу. Тотчас, однако, был окружен несколькими друзьями, которых давно не видел и которые, казалось, ожидали его появления.
– Здравствуй, Этьенн Клавьер! – сказал Мирабо. – Здравствуйте, Дюмон и Дюроверэ! Я уже приметил в зале заседаний трех неразлучных друзей-женевцев. Скажите, однако, чего вы все смеетесь, глядя на меня? Я ли смешон или это открытие нашего собрания вызывает ваш смех? Быть может, вам забавно, что при моем появлении я чуть не был вновь выброшен из залы? Вы ведь заметили, что вначале меня освистали?
– Это тоже, конечно, прибавило комизма этому жалкому собранию, – сказал Клавьер, не переставая смеяться. – Однако скажи, Мирабо, чем пахнет для тебя монархия теперь, когда ты стал государственным чином его наихристианнейшего величества короля Франции?
– Ты знаешь, Клавьер, – отвечал Мирабо совершенно спокойно, – что со времени начинающегося во Франции движения дороги наши несколько разошлись! Ты направляешь твой страшный корабль навстречу республике и хочешь вызвать бурную ночь, я же поклоняюсь звезде свободной монархии. Твоя туча и моя звезда не могут и не должны никогда соприкасаться. Тем не менее я люблю тебя и остальных женевцев и желал бы никогда не утратить дружбы вашей. Вот и с Шамфором у меня то же самое. Он хотя и не женевец, однако несколько недель уже так страшно возбужден, что прихлебывает одно лишь огненное сатанинское вино республики; мой же монархический принцип рядом с этим все равно что невинная сыворотка. Дети мои, мне так бы хотелось, подобно гладиатору, сразиться с вами, чтобы изменить ваши мнения.
Друзья предложили Мирабо предпринять прогулку в Трианон, так как время обеда еще не наступило. Там, в уединенном прекрасном парке, можно будет откровенно побеседовать.
Прелестный майский день, свежий и ясный, поддержал это приглашение, и Мирабо отослал свой экипаж в отель «Шаро», где жили женевцы и где он хотел потом вместе с ними обедать.
II. Прогулка в Трианон
Дорога в Трианон шла через тенистый, почти темный, версальский парк, аллеи которого были сегодня оживлены многочисленными гуляющими.
Друзья наши быстро дошли до конца версальского парка и увидели в некотором расстоянии перед собой прекрасный замок, Большой Трианон с колоннадой из зеленого и красного мрамора, построенный когда-то Людовиком XIV для госпожи де Ментенон.
Все заметили, что Мирабо печален и серьезен, что редко бывало с ним.
– Ждем ваших признаний, граф Мирабо, – сказал Дюмон, дружески положив ему руку на плечо. – Мне кажется, что вы вполне нашего мнения, что в собрании нет хороших элементов, так что даже вашему могучему гению трудно будет в таком обществе пустить корни.
– Вы так думаете, потому что при моем появлении они освистали меня? – спросил Мирабо с выражением гнева и страдания на лице. – Но ведь это могло исходить лишь от нескольких негодяев, боящихся моей силы, а потому старающихся теперь же расшатать почву у меня под ногами. Но я не боюсь. При первом слове, с которым я выступлю, я заставлю их идти по моим следам. В собрании, однако, господствует зависть и ревность ко всему, что способно отличиться и выдвинуться, вот что печалит и смущает меня. Остракизм против таланта шикал мне сегодня. Враги мои находят предосудительным мое прошлое. Мою борьбу с отцом за честь и свободу, похищение нескольких женщин, многочисленные долги, заключение во всевозможных тюрьмах Франции, кое-где скандалы, какие случается иметь в жизни, – вот чем они оправдывают свою ко мне ненависть. Но разве они сами нравственнее меня? Они хотели бы удалить меня из собрания, в которое сами вступили против воли и которому ни своим именем, ни своими нравами чести сделать не могут. Моя же честь связана с народною честью. Им хотелось бы даже напасть на мои выборы в Эксе и в Марселе, представив их недействительными, потому что я будто бы позволил себе искусственное давление на тамошних жителей. О глупцы, они так зачерствели в своем старом, привилегированном эгоизме, что не могут понять, что можно быть преданным народу ради народа!
Слова эти были им произнесены глубоко взволнованным и печальным голосом. Когда с искренним участием друзья окружили его, то заметили слезы у него в глазах.
– Не понимаю, как может вас это поражать и трогать, Мирабо, – начал Дюмон простым, сердечным тоном. – Кто, подобно вам, невзирая ни на что, выступил гением свободы, где только считал это нужным или удобным, оскорблял весь мир, как может тот рассчитывать на предупредительность со стороны своих явных врагов? Не думаете ли вы, что «Газета государственных чинов», издаваемая теперь вами, и где вы так резко критикуете настоящее собрание и всех его членов, способна привлечь к вам сердца господ дворян? Нет, Мирабо, будьте злы и горды, но не слабы и раздражительны. Имейте терпение! Все эти полуталанты и полунравственности, восстающие теперь еще против вас в этом пестром собрании, будут в тени и в прахе ползать перед вами, как только, подобно исполинским крыльям допотопной птицы, вы раскроете над собранием всю силу вашего таланта. Но помните, что возвыситься и принять свой надлежащий полет вы можете только через это самое собрание. Мирабо стоит теперь на величайшей мировой сцене, в его уста вложено слово, которое сделает его господином положения, но нужно, чтобы он встал на должное место и был видим в настоящем свете. Прежде всего не спешите выступать с речью в собрании, а подождите особо важного случая, где только вы сумеете сказать и увлечь всех своим талантом и решительным словом. Смягчите также тон вашей газеты о собрании о депутатах. Это советуют вам женевские республиканцы. Поступая так, вы будете работать для всех нас, Мирабо, и да наградит Господь вашу бессмертную голову.
– Превосходно, превосходно! – воскликнул Клавьер в то время, когда Мирабо и Дюмон бросились в объятия друг друга, сердечно закрепляя свое соглашение.
Повеселевший и успокоенный, Мирабо освободился из объятий Дюмона и сказал:
– Быть может, я обладаю весьма немногими добродетелями, но в том, что я имею сердце, созданное для дружбы, никто мне не откажет. Ваши слова, Дюмон, проникли в меня, как живительная утренняя роса, и вы можете быть уверены, что семя взойдет, как вы того желаете. Я люблю вас и потому слушаюсь вас.
– Куда мы направимся, в Большой Трианон или в Малый Трианон? – спросил Клавьер, когда они остановились на месте, откуда были видны оба знаменитых замка на недалеком расстоянии один от другого.
– Кажется, целью нашей прогулки был Малый Трианон, – сказал Мирабо, быстро направляя свои шаги к очаровательному павильону, куда товарищи последовали за ним.
– Ах, – сказал Клавьер с усмешкой, – наш друг желает затеряться в идиллическом местопребывании прелестной королевы. Да, Мирабо, мы заметили, как сегодня во время заседания глаза ваши были обращены только на королеву, сидевшую как раз перед вами, точно бледная Магдалина, под золотым балдахином. Что выйдет из этого, друг мой? Если вы серьезно влюбитесь в королеву, то революция может просвистать вам в след, потому что тогда Мирабо окажется Ринальдо в очарованном саду Армиды[16].
– Очарованный сад Армиды, – сказал Мирабо, с улыбкой указывая на Малый Трианон, – есть прекрасный английский сад, разбитый по собственному плану Марии-Антуанетты, не имеющий в себе ничего романтического. Я уже заметил, что вы, женевцы, сильно предубеждены против Марии-Антуанетты и стараетесь действовать всюду против нее. Не может быть, чтобы вашим политическим лозунгом было произвести первое нападение на прекраснейшую в мире женщину.
– Мирабо, Мирабо, – возразил Клавьер, грозя ему пальцем, – видно, что очарованный Армидин сад, хотя и в английском стиле, обольстил тебя! Ты вдруг удивляешься сегодня, почему мы стараемся возбуждать умы преимущественно против королевы? Красивая женщина есть, собственно, самое уязвимое место монархии. Нападать же на крепость нужно всегда там, где ее легче взять. Мария-Антуанетта, встав перед троном Франции, дразнит народ. Все, что в нее попадет, пошатнет и престол; не может быть иначе. Неужели действительно королева кажется тебе столь прекрасной? Прекрасен у нее лишь цвет лица, но разве можно влюбиться в цвет лица?
– Ты, по обыкновению, злой насмешник, Клавьер, – возразил Мирабо с видимым неудовольствием. – Вашим республиканизмом вы хотели бы уверить меня, что не можете признавать красоты там, где она есть. Оставьте! Если вы позволяете английскому правительству платить вам жалованье за то, чтобы выступать в поход против женской красоты, то пути наши могут легко разойтись!
– Мирабо и вправду сердит! – засмеялся Клавьер, обращаясь к Дюмону и Дюроверэ, а те, обнимая Мирабо, старались дружескими шутками вновь его задобрить.
Они направились теперь к замку. Мирабо предложил войти в сад, вход в который, по случаю обеда королевы в Версале, был сегодня открыт для публики.
В аллеях сада Мирабо встретил многих депутатов, в том числе представителей третьего сословия, виноторговца из Бордо Бернара Валентена и земледельца Шуази из Шалона-на-Марне, пришедших сюда под впечатлением самых невероятных историй о дворе, королевской семье и тайнах Версальского и Трианонского замков, рассказанных им хозяевами помещений, где они остановились в Версале.
– Где тут могут быть, граф Мирабо, эти скандальные petis appartements, – спрашивал Бернар Валентен, – где, говорят, сохранились до сих пор следы оргий Людовика XV?
– А королева Мария-Антуанетта действительно ли проделывает здесь, в Трианоне, такие ужасные вещи, граф Мирабо? – допытывался землевладелец Шуази. – Говорят, что она спит на кровати Дюбарри, любовницы Людовика XV, а уж это для королевы совсем неприлично.
– А правда ли, – начал опять Бернар Валентен, – что в то время как король идет спать в 11 часов, она остается здесь на террасе и возится со всякими людьми, в последнее время с каким-то приказчиком из магазина. Правда ли э