– Это было бы не впервые, что творец преклонил бы колени перед своим творением, – возразил Мирабо. – Однако верь мне, Шамфор, с этими людьми вы ничего не сделаете. Народное бедствие, наряженное вооруженным привидением, становясь часовым на пороге будущего, есть лишь вестник несчастия. Я многому научился в эти последние дни, в том числе и тому, что никакого спасения нельзя ждать от республики. Никакой республики людей природы поэтому не будет, а будет лишь республика голышей. И этот обнаженный герой, перед которым ты хотел встать на колени, не что иное, как нищий. Я должен сказать тебе, Шамфор, твои статьи, которые ты теперь пишешь в «Меркюр», не нравятся мне. В них ты с дьявольскою утонченностью строишь воздушный замок республики и вот видишь уже перед собою одного из жителей этого замка. На нем нет штанов, а только рубашка и ружье, быть может, даже не заряженное.
– И так, действительно, дороги наши расходятся, Мирабо, – сказал на это Шамфор с оттенком грусти. – Сегодня, 12 июля, в Париже всего, быть может, десять республиканцев. Отсюда ты видишь, с каким слабым капиталом начинается дело республики. Но из него выйдет однажды большое дело, которое наполнит и соединит весь мир. Не брани же моего обнаженного парня! А затем прощай, Мирабо! Изучение нагого тела разлучает нас. А ты? Ты употребишь свою исполинскую божественную силу на портняжную работу, чтобы под расползающийся горностай подшить новую подкладку.
С этими словами Шамфор исчез. Казалось, что последняя проходившая мимо народная толпа всосала в себя друга Мирабо бесследно. Мирабо долго глядел ему в след, как бы остолбенев и погружаясь в свои печальные думы.
Начинало смеркаться. Усиливающиеся уличные волнения делались все более зловещими и ужасными. У прохожих собирали деньги для покупки пороха. Многие с факелами в руках бегали кругом, опрашивая каждого встречного, принадлежит ли он тоже к третьему сословию. Другие при свете же факелов читали летучие листки или афиши на стенах, в которых в резкой форме, иногда с примесью забавных острот, были изложены жалобы народа. Некоторые вооруженные группы, также с факелами в руках, наталкивались на Мирабо; в их грозных речах слышалось намерение поджечь главнейшие здания в городе.
Мирабо продолжал свой путь в известном направлении, решив остаться на ночь в Париже и возвратиться в Версаль, – что было нелегко, ввиду окружающих Париж войск, – лишь на следующее утро. Он поспешил добраться до маленького помещения на Монмартрской улице, нанятого для Генриетты и Коко, где он обыкновенно останавливался.
Страшное волнение охватило весь Париж. Колокола ратуши и церкви Богоматери били в набат без перерыва. Первая, только что организовавшаяся, гражданская гвардия разъезжала по улицам отдельными отрядами. Кое-где засветились в окнах огни, чтобы рассеять страшный, зловещий мрак в городе. К вооруженным гражданам присоединялась то здесь, то там французская гвардия с целью совместной охраны города. Временами слышались отдельные ружейные выстрелы, а за ними глухие крики о помощи. Париж походил на опасного больного, то терзающегося на своем ложе под властью диких видений, то испускающего вопли о своем мучительном состоянии.
К полуночи Мирабо добрался до дома, которого искал. Генриетта, не спавшая еще, с радостным изумлением, зарумянившим ее бледные щеки, вышла к нему навстречу. Очаровательным взором смотрела она на своего друга, которого с некоторых пор видала редко, лишь урывками, и страстно и благоговейно целовала ему руки. Прибежал и Коко, теперь уже семилетний мальчик, и с сердечными ласками был поднят кверху графом Мирабо. Тотчас же смело и горячо стал он жаловаться, что Генриетта не позволяла ему выходить из дому и принимать участие в постройке баррикады на углу улицы.
– И ты, мой друг, тоже хочешь строить баррикады против короля? – спросил Мирабо, шутя взяв за ухо маленького Коко. – Скажи на милость, что тебе сделал король? Разве в его царствование ты не мог к семи годам достаточно вырасти? Но ты будешь еще выше и крепче, если будешь любить своего короля. Понимаешь меня, Коко?
Генриетта, улыбаясь, просила прощения за своего маленького любимца. Только тут Мирабо заметил, что госпожа Нэра, глаза которой горели лихорадочным, изнурительным жаром, была нездорова серьезнее, чем уверяли ее последние письма. Боли в груди явно усилились, и это прелестное существо, сиявшее когда-то здоровьем и свежестью, теперь, видимо, таяло. Мирабо едва осмеливался крепче прижать к себе ее нежное, почти прозрачное тело; душу его стеснила глубокая печаль.
Он убедил ее теперь удалиться с Коко на отдых, уверяя, что в Париже в эту ночь ничего более опасаться не следует.
Они ушли, а Мирабо сел к письменному столу, чтобы все события сегодняшнего дня, очевидцем которых он был в Париже, описать в статье, предназначенной для издаваемой им газеты. Он испытывал особое удовлетворение, высказываясь об этих событиях с беспощадною откровенностью. Тут же обращался он к народу с предостережением, чтобы неотъемлемо принадлежащие ему права он не приносил в жертву слепому желанию разрушения и минутному действию мщения. Лишь под утро он немного задремал.
V. Гроб
Через несколько часов Мирабо вновь поднялся и стал торопливо собираться обратно в Версаль. Прежде, однако, хотелось ему убедиться в положении вещей в Париже, чтобы иметь возможность сделать в национальном собрании необходимые предложения к устранению опасности.
Едва Мирабо, тихо попрощавшись с погруженными еще в глубокий сон Генриеттой и Коко, хотел удалиться, как на пороге встретил прибывшего к нему с величайшею поспешностью гонца. Мирабо взял из его рук письмо, которое посланный должен был везти в Версаль, если бы не застал его в парижской квартире. С тяжелым тревожным чувством Мирабо стал медленно распечатывать пакет, на адресе которого узнал нежный почерк своей племянницы, маркизы д’Аррагон. Бросив беглый взгляд на короткие строки, Мирабо, пораженный, выпустил бумагу из рук и удалился в соседнюю комнату, чтобы там одному предаться своей великой печали, овладевшей им с невыразимою горечью.
Предчувствие не обмануло Мирабо. Вчера, несколько часов спустя после его отъезда, отец его внезапно скончался. Елена сообщала ему об этом в трогательных выражениях. Когда Мирабо оставил виллу, маркиз, казалось, вновь окреп и приободрился. Елена должна была прочесть ему одну статью из новой газеты Мирабо, причем он занял свое любимое место у окна. Он так внимательно слушал, что заметил сделанный ею при чтении пропуск и попросил вторично прочесть прерванную фразу. Едва лишь она со множеством извинений хотела исполнить это, как заметила, что у старика глаза плотно закрыты. Она поспешно подошла к нему, но глаза его более не раскрывались и дыхание прекратилось. Спокойная улыбка и легкий румянец на лице не могли ее разуверить в наступившей кончине.
К этому горестному извещению Елена прибавляла, что по непременному желанию, ранее выраженному маркизом, тело его должно быть немедленно перевезено для погребения в фамильном склепе в замок Мирабо. Графу Мирабо поручалось приобрести в Париже металлический гроб, выслать его тотчас в Аржантейль, самому же ожидать прибытия тела в столицу, приняв необходимые меры для его безостановочного дальнейшего следования.
Выйдя на улицу, чтобы заняться исполнением печального поручения, Мирабо заметил, что волнение народных масс, на минуту приостановленное в течение ночи, разыгралось опять с полною силой. Улицы кишели вооруженными людьми. Некоторые группы во главе с солдатами гвардейского полка маршировали с барабанным боем и трубами, приглашая встречавшиеся толпы присоединяться к ним, чтобы идти к дому лазаристов на улице Сен-Дени и завладеть находившимися там большими мучными складами. Другая яростная толпа ходила от дома к дому, устрашая жителей и угрожая тем, которые не захотят присоединиться к движению, предать все убийству, грабежу и пожару. По всем улицам встречал Мирабо также людей, направлявшихся к ратуше, чтобы записываться на выставленных там листах в гражданскую гвардию. Дорогой он узнал, что еще ранним утром парижские избиратели собрались в ратуше и учредили собрание депутатов под названием «Постоянного Комитета», который уже стремился захватить власть в свои руки и издал постановление о постепенном образовании парижской милиции числом в 48 000 граждан.
Королевские войска находились в полном бездействии на Марсовом поле, в Сен-Дени, в Сэвре и в Сен-Клу. Среди толпы неоднократно слышалось мнение, что новые министры, между которыми господам де Бретейлю и де ла Галефьеру приписывались самые враждебные против народа намерения, хотят дать свободный ход восстанию, а затем прибегнуть к строжайшим мерам, которые явятся, таким образом, вполне оправданными.
Магазин, который искал Мирабо, оказался закрытым. Открытыми в этот день были весьма немногие. С большим трудом ему удалось отыскать владельца и по внутреннему входу проникнуть в магазин.
Молча и задумчиво рассматривал Мирабо выставленные готовые гробы и, выбрав наибольший из них, сказал владельцу магазина:
– Думаю, что будет лучше всего, если я выхлопочу в ратуше пикет гражданской стражи для безопасного сопровождения по улицам Парижа этого гроба для моего покойного отца.
– Вам нужно в таком случае обратиться к господину де ла Саль, назначенному комендантом гражданской стражи, – ответил купец. – Вам, без сомнения, охотно окажут эту услугу, так как, по виду, вы знатный господин. Истинные друзья народа не доверяют новому Комитету в Отель-де-Виль, а всего менее президенту его, господину де Флесселю.
Мирабо поспешно направился в Отель-де-Виль. По дороге попал в новый народный поток, стремившийся, как он узнал, к тюрьме Ла Форс, чтобы освободить находившихся там заключенных, по большей части жертв несчастья и бедности. С другой стороны ликующая толпа возвращалась из монастыря лазаристов. За ней следовало пятьдесят два воза, нагруженные найденной там мукой и сопровождаемые до торговых рядов людьми почтенного вида, но как бы удрученными тяжестью нищеты и бедствий. Рассказывали, что народная ярость страшно разразилась над столь богато снабженным продовольственными сокровищами монастырем, причем предложенные осаждающим деньги были с презрением отвергнуты.