В то же время в город прибывала масса крестьян, которые, пользуясь сожженными заставами, ввезли громадное количество съестных припасов, и скоро в бушующей толпе распространилось приятное опьяняющее чувство избытка. Внезапно беспредельный восторг наполнил все сердца. Люди, никогда не видевшие и не знавшие друг друга, бросались в объятия, пламенно выражая чувства братской любви. В иных местах слышались еще крики и требования оружия. Громадная, все возрастающая толпа стремилась к Дому инвалидов; перелезая через рвы и стены, ворвалась в него и, с невероятною силою овладев пушками, ружьями и саблями, с триумфом потащила их в Пале-Рояль. Затем пушки были распределены по разным частям города, а именно у въездов во все предместья, у Тюильрийского дворца, а также на набережных и мостах через Сену.
Мирабо вошел в ратушу; здесь его тотчас узнали, и громко и радостно приветствовал. Его повели в залу, где заседали члены Постоянного Комитета, которые, думая, что Мирабо прибыл из Версаля, быть может, с поручением от национального собрания, с живейшим любопытством окружили его. Первые шаги комитета вели к тому, чтобы вступить в сношение с версальским национальным собранием и действовать заодно.
Мирабо заявил, что он пришел как частный человек с просьбой дать ему охрану гражданской стражи для тела его отца. Флессель, стоявший во главе комитета, с величайшею предупредительностью изъявил готовность лично распорядиться об этом. Выйдя вновь на улицу, Мирабо увидал странное шествие людей, следовавших рядами, держась за руки и обливавшихся слезами радости, при выражении сопровождавшей их толпе благодарности и благословений. Это были только что освобожденные народом узники из Ла Форс, по большей части ввергнутые туда бедствиями нищеты, с изможденными лицами, между которыми было много молодых людей с уже поседевшими волосами. Слезы градом катились у них из глаз и были красноречивее всех изъявлений благодарности.
Другую толпу Мирабо встретил на Гревской площади, куда притащили экипаж принца де Ламбеска, чтобы сжечь его, предварительно вынув все находившиеся в экипаже предметы и отправив их самым добросовестным образом в Отель-де-Виль. В другом месте толпа рабочих тащила в сад Монмартрского аббатства одного из своих товарищей, укравшего курицу, для того, чтобы там на дереве повесить несчастного.
В толпе начали украшать себя лентами и значками для обозначения своего образа мыслей. У встречавшихся женщин отбирали ленты для украшения ружей. Вскоре появились различные цвета, которым, по-видимому, отдавалось предпочтение. Сперва был зеленый цвет, с восторгом пристегиваемый к шляпам и оружию как эмблема надежды на обновление всей жизни. Но этот цвет не встретил общего одобрения; раздались голоса, что зеленое есть цвет графа Артуа. После этого вдруг появилась кокарда из белого, синего и красного цветов и была принята всеми желавшими самым решительным образом довести движение до его крайних пределов и обратить его в имеющую все изменить революцию.
– Белое, синее и красное! – сказал Мирабо, повсюду встречая теперь эти кокарды. – Из этих цветов состоит ливрея герцога Орлеанского. Итак, когда народ своими собственными силами добивается свободы, то он только облачается в новую ливрею? И еще в ливрею самого ничтожного, жалкого труса! Однако его агенты правильно начали дело. Кокарда революции состоит из цветов княжеской ливреи! А мы, люди национального собрания, должны с нашими идеями, прихрамывая, следовать за нею? Нет, самую счастливую и наилучшую революцию может сделать только король! Но, конечно, королевская власть должна быть учреждением, стоящим во главе идей. И для этого Людовик XVI от природы вполне подходящий король. Он хорошо знает, что должно свершиться, и ему нужно было только поискать в своем сердце, чтобы найти истинное счастье народа. Кто же удерживает его руку? Не ты ли, прекрасная королева Мария-Антуанетта? Нет, тебя напрасно обвиняют, что ты враг нации. В твоих радостью сияющих глазах живет доброта и кротость, достаточные для спасения целого народа. Есть ли во Франции хоть один страдающий, который мечтал бы о более прекрасном небе, чем белая грудь королевы?
Так размышляя, Мирабо дошел до гробовщика и сделал последние распоряжения.
Выйдя из магазина с намерением отыскать некоторых из своих парижских друзей, он встретил множество людей, видимо, желавших бежать из Парижа. В нагруженных дорогими предметами экипажах сидели женщины и дети с испуганными лицами, считавшие единственным своим спасением при возникших волнениях немедленное бегство из столицы. Мирабо узнавал многие знатные семьи, находившиеся в близких отношениях ко двору и известные своею приверженностью королевскому дому.
Однако вскоре пришло повеление из Отель-де-Виль, чтобы никто из подозреваемых в желании бежать не смел оставлять города. Всех уже тронувшихся в путь народ заставил вернуться по домам, где они должны были охраняться как заложники.
VI. Взятие Бастилии
Прах маркиза Мирабо прибыл в Париж в посланном в Аржантейль гробу лишь на следующий день, 14 июля, при почтительном и торжественном сопровождении двенадцатью лицами новой гражданской стражи.
Гроб был на время поставлен в сенях дома, где Мирабо останавливался в Париже, и отсюда уже должен был следовать по назначению. Мирабо ожидал еще прибытия своего брата, виконта де Мирабо, обещавшего приехать из Версаля для сопровождения вместе с братом тела отца.
Париж имел в этот день еще более зловещую физиономию. Уже с раннего утра замечалось тайное, на нечто необыкновенное направленное брожение масс, по-видимому, лучше организованных, чем накануне.
Мирабо, сев на одну из досок, на которых был установлен гроб, облокотился о него в глубоком раздумье, в то время как охрана гвардейской стражи, которая должна была дальше сопровождать тело, нетерпеливо прохаживалась перед дверьми, позвякивая ружьями. Это нетерпение вследствие замедления выноса тела находилось в связи с всеобщим возбуждением по поводу предстоявших сегодня событий. В городе ожидали нападения войск, а потому в ратуше комитет всю ночь изыскивал средства к сильному и победоносному противодействию. План комитета был таков: народ должен овладеть Бастилией и приобрести, таким образом, сильный, господствующий над всеми частями Парижа оборонительный пункт против наступающих войск маршала де Брольи.
Наконец появился виконт де Мирабо. Быстро войдя в дом, он, пораженный ужасом, остановился в сенях перед бросившимся ему тотчас же в глаза закрытым гробом. Мирабо продолжал сидеть, лишь молча указывая на гроб. Так провели братья несколько минут в глубоком горестном молчании, не обращаясь друг к другу ни словом, ни взглядом.
В эту минуту с улицы раздался громкий трубный сигнал, призывавший гражданскую милицию на сборные пункты в городе. В то же самое время молчавший с утра набатный колокол ратуши вновь начал свою грозную, вселяющую величайшую тревогу песню.
При этих звуках Мирабо вскочил со своего места и, быстро подойдя к двери сеней, увидал, что последний остававшийся еще на часах стражник стремглав пустился по улице.
– Все они покинули свою почетную обязанность у праха нашего отца, – печально произнес Мирабо, обращаясь к брату и протягивая ему только теперь руку для приветствия. – Они предоставляют нам самим хоронить наших мертвецов; сами же стремятся в бой в рядах своих братьев. Теперь мы совсем одиноки у тела, ибо эта улица удалена от всякого движения.
Виконт встал, слегка лишь пожимая протянутую братом руку.
– Скверный будет сегодня день в Париже, а быть может, и очень хороший! – сказал он. – Проезжая по улицам, все казалось мне готовым для решительного уличного боя. Громадные неистовые толпы народа наполняли площадь Бастилии, причем поговаривают, что Дэлонэ, славный комендант Бастилии, отклонил предъявленное ему требование передать крепость в руки города. Комитет в Отель-де-Виль послал теперь несколько отрядов этой жалкой гражданской милиции и три части нашей изменнической гвардии на приступ Бастилии со стороны Сент-Антуанских ворот.
– Оставим на сегодня политику, брат мой! – воскликнул Мирабо, печально взирая на стоявший гроб. – Меня в эту минуту занимают лишь мысли о том, как бы нам безопасно и с достоинством вырвать нашего дорогого почившего из этой кутерьмы и вывезти на большую дорогу. Колесница тут, и медлить дольше нам не следует, потому что скоро ни по одной из улиц Парижа нельзя будет безопасно двигаться. В силах ли ты, Бонифас, помочь поднять гроб на колесницу? Не считая кучера, мы здесь покинуты всем миром и должны будем все делать сами.
Виконт поглядел с некоторым замешательством, но и не без сарказма, на свое тучное тело, покачивающееся на коротких ногах, и сказал, указывая на свой полковничий мундир тулузского полка и на ордена, навешенные на груди:
– Я неоднократно бывал в сражениях, любезный брат, в то время как ты выезжал на своем осчастливливающем народ гусином пере, но, признаюсь, для того чтобы нести гроб, не чувствую в себе ни мужества, ни призвания. А потому я предлагаю оставить маркиза, нашего отца, спокойно лежать до тех пор, пока порядок не будет восстановлен в Париже. А теперь запрем эти сени; я отправлюсь в местонахождение войск, на Марсово поле, и испрошу у маршала Брольи людей для охраны тела при перевозке. Тем временем господин граф, брат мой, знатный друг народа, отправится, быть может, в ратушу навестить там своих друзей?
– Нет, ни того, ни другого не будет! – воскликнул Мирабо с негодованием. – Непременною волею отца было, чтобы его смертные останки немедленно по кончине были перевезены в замок Мирабо. Мы обязаны исполнить его волю, ибо, как знать, не будет ли уже сегодня вечером весь Париж в огне?
– Неужели таковы злые умыслы у ваших друзей народа? – спросил виконт с язвительной усмешкой.
Мирабо ничего не ответил, но знаком подозвав возницу, направился к гробу и своей невероятной силой, почти один, лишь с незначительной помощью чужого человека, поднял гроб и отнес на колесницу. Виконт с притворным равнодушием наблюдал эту сцену