. Затем, злобно усмехаясь, сказал:
– Маркиз, наш отец, при жизни гордился всегда тем, что князья и короли оказывали ему почтение и что по поводу своего «Друга людей» он вел переписку со Станиславом-Августом, польским королем, и с королем Швеции Густавом III. Теперь же он может гордиться гораздо более тем, что герой третьего сословия несет его тело на своих плечах. И к тому же этот герой был его блудным сыном.
– Да, – возразил Мирабо, помогая прикреплять гроб на колеснице и заботливо покрывая его траурным покровом, – герой третьего сословия – блудный сын, вновь обретший своего отца. Бывший же его любимец, откормленный питомец, аристократ, праздно потирает руки, выискивая, по обыкновению, свое bon mot. А теперь садитесь в вашу карету, господин виконт. Я последую за колесницею пешком.
– Не подождать ли нам еще? – спросил виконт, на которого внезапно напал сильнейший страх. – Там вдали, кажется, дерутся, я слышу звук оружия; нам угрожает попасть в этот ужасный, преступный омут.
В эту минуту вооруженная толпа стремительно бежала по улице. Мирабо задержал несколько лиц и узнал, что народ приступил к осаде Бастилии, имея в помощь три части французской гвардии с пушками. Первый крепостной мост уже в руках народа. Думают, что Дэлонэ вместе с гарнизоном взорвет себя на воздух, и это наполняет ужасом всю примыкающую к Бастилии часть города.
– Мы можем быть совершенно спокойны, – сказал Мирабо брату. – Отцу нашему ничто уже не причинит здесь вреда. Что же касается нас, то участия в сражении мы не примем, а сами находимся в наилучшем положении. Если народ победит, то возле меня тебе бояться нечего, потому что я могу защитить тебя. Если же одержит верх двор, то виконт Мирабо замолвит за меня словечко, и я сойду за человека, который, в конце концов, может еще исправиться.
– Сильно ошибаешься, – злобно возразил виконт, – ты слишком много сделал, чтобы я мог тебя спасти от виселицы, если двор окажется победителем. Если же народ возьмет верх, то я, со своей стороны, слишком известен, чтобы ты мог охранить меня от фонаря.
– Да, это на самом деле роковая минута, – заметил Мирабо в раздумьи. – Великая львиная охота 1789 года начинается, собственно, сегодня!
– Поведение версальского собрания усилило еще зло, – сказал виконт Мирабо. – Ты, быть может, не знаешь, что вчера национальное собрание подало новое заявление королю, в котором за все бедствия и пролитие крови сегодня оно делает лично ответственными советников короля и объявляет, что отныне заседания собрания будут постоянными. Вместе с тем оно избрало своим вице-президентом маркиза Лафайетта, так как слабые руки вьенского архиепископа не могли справиться с трудною обязанностью председателя.
– Весьма важные известия в такую минуту, когда цитадель старой тирании на улице Сент-Антуан падает! – воскликнул Мирабо. – И наш отец сидел когда-то в Бастилии за то, что в одном из своих сочинений предосудительно говорил о насилии. Теперь же, точно почетный залп над его гробом, раздается гром падения Бастилии! И тут же этот глубокий, торжественный набатный колокол! Право, более прекрасных похорон для своего отца братья Мирабо не могли устроить! А теперь в путь, потому что сегодня и мертвым нельзя терять времени!
Повелительным жестом руки он принудил виконта сесть в карету, отказываясь занять предлагаемое место рядом, и пошел за медленно двинувшимся гробом.
Чтобы добраться до ворот, нельзя было миновать некоторых главных улиц, и скоро кортеж очутился среди бесконечного народного волнения, где крики радости и ужаса перемешивались с одинаковою силою.
Мирабо узнал, что Бастилия пала. Слабо защищаемая инвалидами и швейцарцами твердыня должна была уступить страшно яростному народному приступу. После убийственного града пуль осаждающие ворвались по мостам и дворам Бастилии и устроили гарнизону страшную кровавую баню. Комендант Дэлонэ, не имевший мужества умереть от собственной руки, был с ужасающею жестокостью вытащен и отвезен в Отель-де-Виль, где ему, брошенному на ступени лестницы, была отрублена голова. Эту окровавленную голову надели на пику, и толпа, неся перед собой этот страшный трофей, шествовала по улицам Парижа.
Такая же участь постигла майора Бастилии Дезольм-Са-либрэ, хотя он был настолько же любим заключенными, насколько Дэлонэ ненавидим. Его окровавленная, изуродованная голова была вторым трофеем, несомым народом на острие пики при оглушительных радостных песнях в Пале-Рояль. Два других офицера бастильского гарнизона были увлечены на Гревскую площадь, но уже по пути жестоким образом умерщвлены жаждавшей их крови толпой.
Большое скопление яростных масс произошло теперь на той улице, по которой должен был следовать траурный кортеж Мирабо. Шел шумный спор о новых жертвах, двадцати двух инвалидах бастильского гарнизона и одиннадцати швейцарских солдатах из полка Салис, которые должны были через повешение на фонарях искупить свою преступную стрельбу в сограждан. Но тут вступились за своих бывших товарищей по оружию французские гвардейцы, требуя помилования.
Медленно приближавшаяся черная колесница, на которой виднелся гроб, произвела в эту минуту удивительное впечатление на неиствовавшую толпу. Наступила тишина, умолкли вдруг самые крикливые, и толпа почти благоговейно расступилась, чтобы пропустить печальное шествие. Многие с суеверным трепетом взирали на торжественно двигавшийся перед ними гроб, и лица, только что дышавшие яростью, покрылись бледностью от внутреннего волнения.
Следовавший за траурной колесницей Мирабо был узнан некоторыми, и вскоре все стали приветствовать его тихими, почтительными словами, соответствовавшими положению, понятому чуткою толпою. Многим пожимал он руки, отвечая на вопросы, и скоро распространилось вокруг, что граф Мирабо хоронит своего отца. Толпа, как бы по молчаливому согласию, быстро выстроилась рядом, в порядке почетного кортежа, для сопровождения тела по нескольким улицам.
В то время как вдали ужас смятения раздавался подобно грому бушующего моря, в этом месте Парижа, где Мирабо вез черный гроб среди необычайно взволнованной, спокойно следовавшей за ним толпы, наступил, казалось, тихий, полный мир.
Тут Мирабо заметил, что карета, в которой до этого места еще следовал его брат, внезапно повернула обратно или незаметным образом свернула в одну из боковых улиц. Вероятно, эту встречу с народом, завлекавшим его, как ему казалось, все глубже в водоворот масс, виконт Мирабо не мог дольше выдержать и воспользовался первым удобным случаем, чтобы покинуть гроб отца.
Мирабо шествовал спокойно далее, обращая внимание лишь на движущуюся перед ним колесницу и все теснее окружавших ее людей. Вдруг ему показалось, что в других частях города произошли новые, вызвавшие величайшее возбуждение события. Оглушительные крики потрясали воздух. Ревущие, ликующие толпы народа с проклятиями и угрозами катили вдаль с невероятным шумом.
Все теперь устремилось туда. С быстротою молнии свита, окружавшая Мирабо, рассеялась, и он опять очутился один у гроба отца. Время от времени отдельные кучки снова приближались к нему и сообщали, что неудержимая, все усиливающаяся ярость толпы потребовала и получила новую жертву.
В кармане у коменданта Бастилии, голову которого еще носили по Парижу, нашли письмо, написанное ему Флесселем, председателем постоянного комитета Флессель, на которого голос народа указывал давно как на изменника, писал к Дэлонэ: «Я забавляю парижан кокардами и обещаниями; продержитесь хорошенько лишь до вечера, а там получите подкрепление».
Таким образом, подтвердились смутные слухи, что старшина парижского купечества Флессель находился в тайном соглашении с двором. Его знали вообще как легкомысленного, любившего пожить человека, который старался проникнуть в высшие круги общества и презирал народ. Теперь свою двусмысленную роль ему пришлось искупить смертью. Вытащенный из залы ратуши, брошенный на лестницу и буквально истоптанный толпой, он под тысячью ударами испустил дух. И его отрубленная голова совершала печальный обход на конце пики по улицам Парижа, пока не увеличила собою пале-рояльскую выставку первых жертв революции.
С этой минуты движение масс приняло новый вид. Заключив из письма Флесселя, что к вечеру войсками будет сделано нападение на город, начали отчаянное приготовление к защите. На всех улицах закипела работа: всюду раздавался стук топоров и молотков, причем с одинаковым рвением участвовали все: мужчины, женщины, дети, даже священники и монахи. Мгновенно, как по волшебству, были воздвигнуты исполинские баррикады. Мостовые разрушены, а камни вносились женщинами на крыши домов, чтобы служить оружием против имеющих намерение наступить на город солдат. Туда же и для той же цели сносили драгоценную мебель, статуи, бронзовые украшения, даже книги. Перед заставами были вырыты глубокие рвы, чтобы задержать вступление кавалерии. На верху башен были расставлены часовые, которые должны были подать сигнал тревоги, едва вдали будут замечены первые войска.
Мирабо с удивлением наблюдал за этими колоссальными приготовлениями народа к битве. До его ушей доходили условные пароли для разных частей города, бывшие всегда символом свободы. Так, в одном месте паролем служил «Вашингтон», основатель американской свободы. Проходя мимо слесарных мастерских, он видел, с каким невероятным рвением выковывались пики, в другом месте пули, железные шесты. В иных местах, на площадях и улицах, группы людей произносили торжественную клятву, что они своею кровью и жизнью завоюют свободу.
Мирабо вывез прах своего отца из города до Тронной заставы. Тут, на большой дороге, все было так тихо и спокойно, что столичные приготовления и хлопоты показались ему преувеличенными и даже, быть может, излишними. Однако вместе с тем парижское движение с такою силою побороло его, что он стал раздумывать, в праве ли он в такую минуту, когда неизбежная катастрофа уже тут, или может наступить в каждое мгновение, покинуть город? Доверие, внушаемое ему человеком, правившим колесницей, служило ему ручательством, что тело отца и без его сопровождения будет доставлено по месту назначения.