– Прощай, отец мой! – проговорил он, наконец останавливаясь. – Обязанность к отечеству освобождает теперь от обязанности к отцу. События дня зовут меня в роковое смятение. Пусть же мертвые хоронят своих мертвецов!
Он простер еще раз на прощанье руку к гробу и, с бурной поспешностью повернув обратно, скоро очутился вновь среди неудержимо прибывающего людского потока парижских улиц. Весь Париж казался одной мастерской. По всем улицам и домам шла работа, и все эти бесконечные приготовления к бою совершались с таким спокойствием и достоинством, что среди них Мирабо почувствовал себя ненужным. Он решил остаться в Париже до наступления ночи, а затем на хорошей лошади поспешить в Версаль, чтобы доложить национальному собранию о положении вещей, очевидцем которых он был.
На площади ратуши он встретил Камиля Демулена, бледного, в одежде, забрызганной кровью, и от усталости едва влачившего свое тяжелое ружье. Узнав Мирабо, он улыбнулся и поклонился ему доверчиво, почти по-товарищески.
– Славно вы хозяйничали сегодня, Демулен, – сказал Мирабо. – Но не сдержали данного мне слова, что, возбуждая движение в Париже, не будете устраивать кровавых оргий!
Демулен улыбнулся, отделался каким-то словцом и смешался с толпой.
Мирабо направился дальше, но тут же увидел себя среди своих друзей: Клавьера, Дюмона и Дюроверэ, сердечно его приветствовавших.
– Я давно уже удивляюсь, не встречая до сих пор трех женевцев в кровавом народном парижском потоке, – сказал Мирабо, пожимая им руки. – Вы появляетесь здесь передо мною, точно три парки, держащие нить судьбы Франции в своих руках.
– Мы сейчас из Версаля, – отвечал Клавьер с оживлением. – Там гораздо веселее, чем здесь. Двор там устраивает пиршества в то время, когда здесь, в Париже, народ собирает всю кровь своего сердца, чтобы брызнуть ею в лицо тирании.
– Что же это за пиршества? – спросил пораженный Мирабо.
– На террасе версальской оранжереи идет теперь такое веселье, как никогда, – отвечал Клавьер. – Там наш друг Мирабо может видеть, что такое королевство. Там оба полка, Royal-Allemand и Royal-etranger[19], предназначенные рубить народ, приготовляются к этим деяниям, играя великолепнейшую музыку для танцев, а немецкие солдаты, эти полускоты, вальсируют, как воплощенные черти. Вино, конечно, льется рекой, потому что для гражданской войны годится лишь пьяный солдат. Каннибальское ликование солдатчины потрясает весь Версаль, а с террасы самые прелестные, нежные ручки рукоплещут от восторга. Там стоит королева, граф Артуа, там стоят принцы и принцессы благородного королевского дома, там Полиньяки и вся знатная дворня, и все они – счастливые зрители пира в честь будущей победы над народом, так как двор твердо решился действовать сегодняшней ночью. Если не встретятся препятствия, то страшный бой против столицы разразится ровно в полночь.
– А король тоже показывался при этом? – спросил Мирабо.
– Король сидит в своем кабинете и мудрствует над своим несчастьем, – возразил Клавьер. – Он настолько благороден, чтобы расстройство Франции считать своим собственным несчастьем. Ваше доброе национальное собрание посылает к нему депутацию за депутацией, но он всегда отвечает уклончиво. Так, на требование отозвать войска он говорит, что войскам на Марсовом поле приказано держаться вдали от Парижа. Национальное собрание держится твердо и с достоинством, но участь его зависит, конечно, от участи столицы. С первым нападением на Париж будет наложена рука и на национальное собрание.
– Кроме того, граф Мирабо, существует список опальных, – начал Дюмон, – и ваше имя в нем не забыто. Но двор позаботился поместить вас в хорошее общество. Одновременно с вами, как только начнется сражение, должны быть арестованы Сийес, Шапелье, Лафайетт, Ламет и многие другие. Уже несколько дней как эти господа проводят ночь не дома, а в зале заседаний, где чувствуют себя гораздо безопаснее. Зал заседаний день и ночь окружен громадной толпой народа, в мрачном, суровом безмолвии ожидающей лишь слова, чтобы, невзирая на стоящих перед дворцом гусаров и лейб-гвардию, начать избиение, которое едва ли пощадит самого короля и весь королевский дом. Видите, Мирабо, с чем вам приходится считаться при ваших нежных побуждениях поддержания монархического принципа.
– О, – возразил Мирабо с пылающим взором, – я буду всегда монархистом лишь именем народа и ничьим больше! Если настанут такие ночи, какою должна быть сегодняшняя июльская ночь, то виновною будет монархия, народ же будет прав. Из этой вооруженной борьбы образуется новый порядок вещей, и кто знает, каким именем будет он окрещен!
Дойдя до улицы, на которой Мирабо оставил свою лошадь, он покинул друзей и помчался на большую версальскую дорогу. Не встретив никакого препятствия со стороны войск, расположенных между Парижем и Версалем, он с рассветом был уже в Версале и немедленно отправился в зал заседаний. И по пути, и в Версале все было спокойно. Как видно, тревога в Париже была преждевременна. На эту ночь ничего не предпринималось.
В национальном собрании вчерашнее заседание было прервано лишь для нескольких часов отдыха. Многие депутаты провели ночь в зале заседаний. Никто не спал, все с величайшей тревогой ожидали утра.
В ту минуту, когда Мирабо входил, депутаты рассаживались по своим местам, и Лафайетт в качестве вице-президента открывал заседание. Некоторые депутаты зачитывали составленные им проекты адресов королю. Мирабо слушал с тяжелым чувством, потому что после того, что так далеко зашло, все это его уже не удовлетворяло.
VII. Людовик XVI и Мария-Антуанетта
Вечером 14 июля в Версальском замке после целого дня тревоги и одно другое сменявших решений все рано успокоились.
Всех долее оставалась бодрствующею королева, очей которой сон бежал с некоторых пор. Не раз со своими страшными мучительными мыслями проводила она целые ночи в кресле, без сна.
Отпустив в одиннадцать часов свою любимую подругу, герцогиню Полиньяк, королева, погруженная в задумчивость, сидела среди комнаты, предоставляя себя в руки своей камерфрау, госпожи Кампан, которая должна была заняться ее ночным туалетом. На туалетном столе королевы горели четыре восковые свечи, распространявшие ровный, яркий свет в тиши кабинета. Королева начала с госпожой Кампан разговор о событиях сегодняшнего дня.
О том, что произошло в Париже, в Версальском дворце знали весьма мало. Хотя известие о взятии Бастилии скоро дошло до Версаля, однако оно оставалось, по-видимому, в кругах национального собрания. Немногие же осведомленные при дворе лица не отваживались сообщить королю и королеве о происшедшем. Тем не менее королевская чета испытывала сильнейшую тревогу, что возбуждение народа в Париже дойдет до крайности.
Только что королева высказала тихим, дрожащим голосом свои опасения, как внезапно потухла прекрасно горевшая одна из четырех восковых свечей на столе. Королева с некоторым страхом заметила это. Когда же госпожа Кампан поспешила зажечь потухшую свечу, то в то же мгновение потухла вторая, а за ней сейчас же и третья свеча.
Тут королева с испугом схватила руку камерфрау, говоря:
– Несчастье делает суеверным, милая Кампан. Если бы теперь и четвертая свеча потухла, то у меня не осталось бы никакого сомнения, что это – знак, предвещающий бедствие.
Едва лишь Мария-Антуанетта произнесла эти слова, как потухла и четвертая свеча, погружая комнату в полный мрак.
В эту самую минуту отворилась дверь и раздался голос короля, просившего позволения войти к своей супруге. Когда удивленный окружающей его темнотой король был уже посреди комнаты, тогда только удалось госпоже Кампан вновь зажечь свечи. Королева, бледная и с выражением испуга в глазах, полных слез, пошла навстречу королю.
Людовик XVI простодушно усмехнулся, узнав о случайной причине волнения Марии-Антуанетты, и пригласил ее сесть подле себя на диване.
– Это противно обыкновению вашего величества бодрствовать так долго, – сказала королева своим приятным, прежде веселым и уверенным, а теперь с оттенком робости и печали голосом. – Не случилось ли чего дурного, что вы так сокращаете необходимые часы своего отдыха?
– Нет, – возразил монарх, причем его благородные, кроткие черты лица засветились радостью. – В вечер столь беспокойного и мучительного дня я чувствую себя лучше, чем когда-либо. Большой соблазн был у нас учинить зло, но я устоял против своих собственных нашептываний и против советов министров. От меня требовали, чтобы я пустил в действие войска против возмутившейся столицы, и ждали моего последнего слова. Но одна мысль победила во мне все остальное. Мысль эта, моя дорогая королева, заключается в том, что ни единая капля французской крови не должна пролиться от моей руки. Отныне это будет высшим законом всех моих действий и он поведет меня верным путем. Здесь играет роль любовь к Франции, которая для меня важнее всех интересов трона. Неужели французы устоят против такой любви?.. Быть может, мы еще будем счастливы, Мари?
Король с нежностью взял ее руку и поднес к своим губам. При последних его словах Мария-Антуанетта в испуге задрожала и, глубоко вздохнув, сказала, тихо качая головой:
– Нет, нет, супруг мой! И таким путем счастливы мы не будем! Любовь к французам – несчастная любовь. При этом отдаешь им все: доверие, радость и молодость. Любовь к Франции состарила меня уже и она же будет нам стоить жизни. Не будем ли мы счастливее, попробовав действовать ненавистью? Воздадим ненависть за ненависть, недоверие за недоверие, насилие за насилие!
– Знаю, что вы так мыслите, – возразил Людовик XVI с грустью. – Вы одинакового мнения с моими министрами. Но на этот раз я вынужден следовать собственным взглядам, хотя бы они и не согласовывались с вашими. В сознании, что я хорошо исполнил свой долг, мне хотелось как благословение на сегодняшнюю ночь получить прощальный взгляд прекрасных глаз моей королевы. Вот зачем пришел я к тебе, Мари.