Вторая глава пушкинской повести начинается с описания утреннего туалета старой графини. Как и в молодости, когда она была привлекательной и кружила головы мужчинам, графиня, по многолетней привычке, проводила у зеркала не один час. За этим занятием ее и застает внук Павел Александрович Томский, от которого герой повести Германн накануне узнал о тайне старой графини.
Упоминается в начале этой главы княгиня Дарья Петровна, известие о смерти которой так спокойно восприняла графиня, — родная старшая сестра Н. П. Голицыной, жена фельдмаршала графа И. П. Салтыкова. Факт этот тоже соответствует действительности. Будучи глубокой девяностолетней старухой, Наталия Петровна встречала сообщения о смерти близких родственников с поразительным равнодушием. «И в ус не дует», — писал по этому поводу П. А. Вяземский. Последнее замечание имело еще и особый смысл. Престарелую Голицыну за глаза называли «княгиня Усатая» — с годами на ее и без того некрасивом лице прорезались усы.
Пушкин, придав своей «пиковой даме» многие черты старой княгини, приписал, однако, ее молодости красоту, назвав «московскою Венерой». И только в этом, пожалуй, отошел от исторической правды. На самом деле прозвище Венера получила у парижан старшая дочь княгини, которая в отличие от матери была «очень хороша собою».
В повести описан и подлинный дом Н. П. Голицыной. Помните, Германн под впечатлением анекдота о трех картах бродит по вечернему городу? Внезапно, словно влекомый неведомой силой, «очутился он в одной из главных улиц Петербурга, перед домом старинной архитектуры… Германн остановился.
— Чей это дом? — спросил он у углового булочника.
— Графини***, — отвечал булочник».
Дом этот сохранился и по сей день, правда, в несколько перестроенном виде. Он стоит на нынешней улице Гоголя, 10. Во времена Пушкина этот дом был известен всему Петербургу. Когда Наталия Петровна, прожившая полвека во вдовстве, приезжала на зиму в Петербург, дом оживал, по средам неизменно давали балы, окна светились за полночь, к подъезду подкатывали одна за другой кареты, «шубы и плащи мелькали мимо величавого швейцара». К «княгине Усатой» съезжался, как тогда говорили, весь Петербург. Важная и внушительная хозяйка принимала всех сидя. Вставать она позволяла себе лишь при посещении ее царем. Это не помешало ей воспротивиться желанию царя, когда тот решил купить ее подмосковную дачу в Нескучном саду.
Обычно во время бала возле нее стоял кто-нибудь из многочисленных родственников (вся знать была ей родней) и называл гостей: с годами Наталия Петровна стала плохо видеть, да и на ухо была туга. Одних, смотря по чину и званию, старуха встречала лишь кивком, других удостаивала парой слов, иных совсем не замечала. «У себя принимала она весь город, соблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо», — пишет А. С. Пушкин во второй главе.
Появлялась же она, неизменно поддерживаемая под руку кем-либо из своих приживалок и мерно постукивая костылем. Портрет графини, каким его рисует Пушкин, вполне соответствовал внешнему виду прототипа: сгорбленная старуха, в чепце, украшенном розами, напудренный парик на почти лысой голове, отвислые губы, «разрумяненная и одетая по последней моде».
Как было сказано, вопреки Пушкину, княгиня и в молодости не блистала красотой. А как же портрет молодой красавицы с орлиным носом, с зачесанными висками и с розою в пудреных волосах, перед которым в спальне графини остановился Германн?
Здесь, как и в случае с прозвищем, Пушкин имеет в виду подлинный портрет Екатерины Владимировны Апраксиной — старшей дочери княгини. По всей вероятности, поэт не раз видел это изображение или копию с него у Апраксиных. На это в повести есть вполне определенное указание: Пушкин точно называет автора этой работы — французскую художницу Виже-Лебрен.
О том, как выглядела старая княгиня, мы тоже имеем представление. Сохранилось несколько ее изображений. По ним можно судить о верности портрета, набросанного Пушкиным, жизненному оригиналу. На силуэте, сделанном французским художником Сидо, — перед нами самая настоящая «пиковая дама». На портрете работы Рослэна — знатная придворная дама времен Екатерины II. Зачесанные виски и пудреные волосы, украшенные нитью из жемчуга… Есть еще один, более поздний по времени портрет княгини, на котором она нарисована в чепце.
В решающей, последней игре с Чекалинским (кстати, образ, также имевший вполне реального прототипа — московского барина и игрока В. А. Огонь-Догановского) Германн обдернулся, вместо туза у него стояла пиковая дама. «В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его…
— Старуха! — закричал он в ужасе…»
Изображение пиковой дамы на карте и облик старой графини совпали в воображении героя повести. Видимо, «княгиня Усатая» действительно напоминала зловещую старуху. Современники признают, что она внушала страх. Ее властного и крутого нрава побаивались многие. «К ней везли каждую молодую девушку на поклон. Гвардейский офицер, только что надевший эполеты, являлся к ней, как к главнокомандующему», — вспоминает один из современников. Семья буквально трепетала перед ней. Муж был у нее под башмаком и боялся супруги своей как огня. «Род бабушкина дворецкого», — как охарактеризован он в повести. Дети ее, будучи уже в солидном возрасте и чинах, не смели при ней сидеть. Доходило до того, что ее сын — всесильный московский генерал-губернатор — должен был стоять перед матушкой навытяжку, словно перед высшим начальством.
Василий Львович Пушкин, дядя поэта, в стихах, посвященных ей, подобострастно воскликнул:
Повелевай ты нашими судьбами!
Мы все твои, тобою мы живем.
Умерла «княгиня Усатая», или, как ее еще называли современники, — «осколок прошлого», девяноста семи лет от роду, пережив почти на год автора «Пиковой дамы», изобразившего ее в своей повести под именем старой графини и связавшего ее историю с эпизодом из жизни графа Сен-Жермена.
Можно с уверенностью сказать, что автор повести «Пиковая дама» использовал реальные известные ему факты. Недаром Пушкин тревожился о том, как встретят в свете его повесть, когда она появилась в марте 1834 года в третьей книжке журнала «Библиотека для чтения». Успех пришел сразу же. «Пиковая дама» была одинаково популярна и в «пышных чертогах», и в «скромных жилищах». Объяснялось это прежде всего тем, что в повести, как отмечала критика, «есть черты современных нравов». Но именно это и беспокоило автора. Как примет новеллу аристократический Петербург, московская знать, представители которой так реалистически ярко были обрисованы Пушкиным? Как отнесутся к повести выведенные на ее страницах великосветские кутилы и игроки, прожигатели жизни, все эти Томские и Нарумовы, Сурины и Зоричи, Чаплицкие и Чекалинские?
Однако все сошло благополучно. Пушкин записывает в дневнике: «Моя «Пиковая дама» в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и княгиней Наталией Петровной и, кажется, не сердятся».
ИСПОЛНЕНИЕ ПРОРОЧЕСТВА
В своих воспоминаниях графиня д'Адемар, близкая подруга королевы Марии-Антуанетты, рассказывает о встречах с Сен-Жерменом.
Мадам д'Адемар вела ежедневные записи, как это было тогда принято, а позже обработала свой дневник и издала его в виде книги. Записи эти охватывают длительный период времени — с 1760 по 1821 год. В приписке, сделанной на оригинале рукой графини и помеченной 12 мая 1821 года, отмечено, что на вопрос графини, заданный ею в свое время Сен-Жермену, увидит ли она его еще раз, он ответил: «Еще пять раз, о шестом не просите…»
Графиня д'Адемар пишет: «Я действительно еще встречала Сен-Жермена, и каждый раз совершенно неожиданно: первый раз на казни королевы, потом восемнадцатого брюмера, потом на следующий день после смерти герцога Этингенского (1804), в январе 1813 года и, наконец, накануне убийства герцога Беррийского (1820). Я жду, когда Господь позволит мне увидеть графа в шестой раз».
Все даты, приведенные графиней, представляют определенный интерес, потому что широко распространено мнение, будто Сен-Жермен умер в 1784 году. Некоторые авторы, правда, пишут, что он просто перестал появляться на публике. Вот что сообщает далее мадам д'Адемар: «Так как моя рука снова выводит имя графа Сен-Жермена, расскажу о нем следующее. При французском дворе он появился задолго до моего времени. Это, произошло в 1743 году: разнесся слух, что в Версаль прибыл несметно богатый (если судить по великолепию украшавших его драгоценных камней) незнакомец. Откуда? Никто никогда так и не узнал этого. С первого взгляда поражало его лицо: спокойно-надменное, очень умное и живое. Он был гибок и грациозен, с очень красивыми руками, изящными маленькими ногами; носил всегда обтягивающие панталоны, подчеркивающие безупречность его фигуры. Когда он улыбался, взору открывались белоснежные ровные зубы; на подбородке у него красовалась ямочка; волосы черные, глаза мягкие и проницательные. О! Что это были за глаза! Я никогда не видела ничего подобного. На вид ему можно было дать лет 40–45.
В начале 1768 года его вновь принимали в личных покоях, как и раньше…
В это же время со мной произошел примечательный случай. Я была одна в Париже, мсье д'Адемар уехал навестить своих родственников в Лангедоке. Было восемь часов утра, воскресенье. Я всегда слушаю мессу в полдень, поэтому как раз собиралась заняться своим туалетом для выезда. Но не успела я подняться и накинуть на плечи пеньюар, как моя старшая горничная мадемуазель Ростанд, которой я всецело доверяю, вошла в спальню и доложила, что меня желает видеть некий господин.
Визит к даме в восемь часов утра никак нельзя назвать светским.
— Это что, мой поверенный или адвокат? — спросила я. Эти господа имеют обыкновение преследовать любого, кто владеет хоть какой-то собственностью. —