— Как, — воскликнул Генрих, — без моего приказа?!
— А с каких это пор ты отдаешь приказы, Генрих? О! Когда речь идет о шествиях или бичеваниях, тут я ничего не говорю, тебе предоставляют полную власть над твоей шкурой и даже над шкурами других. Но коснись дело войны, коснись дело управления государством — это уже область господина де Шомберга, господина де Келюса и господина де Можирона. О д’Эперноне я умалчиваю, потому что он в таких случаях прячется в кусты.
— А! Дьявольщина! — воскликнул Генрих! — Так вот как обстоит дело!
— Позволь сказать тебе, сын мой, — продолжал Шико, — ты весьма поздно заметил, что в своем королевстве ты не более чем седьмой или восьмой король.
Генрих закусил губу и топнул ногой.
— Эге! — произнес Шико, вглядываясь в темноту.
— Что там?
— Клянусь святым чревом! Это они. Гляди, Генрих, вот твои люди.
И он в самом деле указал королю на трех или четырех быстро приближающихся всадников. За ними на некотором расстоянии скакали другие конные и шла толпа пеших.
Всадники собирались уже было въехать в Лувр, не заметив в темноте еще двоих, стоявших возле рвов.
— Шомберг! — позвал король. — Сюда, Шомберг!
— Эй! — откликнулся Шомберг. — Кто меня зовет?
— Сюда, сюда, дитя мое!
Голос показался Шомбергу знакомым, и он подъехал.
— Будь я проклят! — воскликнул он. — Да это король!
— Он самый. Я побежал за вами, да не знал, где вас искать, и с нетерпением жду здесь. Что вы делали?
— Что мы делали? — спросил второй всадник, подъезжая.
— А! Вот и ты, Келюс, — сказал король. — И больше не уезжай так, без моего разрешения.
— Да больше-то и незачем, — сказал третий, в котором король признал Можирона, — все уже кончилось.
— Все кончилось? — переспросил король.
— Слава Богу, — сказал д’Эпернон, внезапно появившись неизвестно откуда.
— Осанна! — крикнул Шико, вознося обе руки к небу.
— Значит, вы их убили? — сказал король.
И прибавил совсем тихо:
— В конце концов, мертвые не воскресают.
— Вы их убили? — сказал Шико. — А! Если вы их убили, то и говорить не о чем.
— Нам не пришлось трудиться, — ответил Шомберг, — эти трусы разлетелись, как стая голубей, почти ни с кем и шпаг-то скрестить не удалось.
Генрих побледнел.
— А с кем все же вы их скрестили?
— С Антрагэ.
— Но хоть этого-то вы уложили?
— Как раз наоборот: Антрагэ убил лакея Келюса.
— Значит, они были настороже? — спросил король.
— Черт возьми! Я думаю! — воскликнул Шико. — Вы вопите: “Смерть анжуйцам!”, перевозите пушки, трезвоните в колокола, потрясаете всем железным ломом, который имеется в Париже, и хотите, чтобы эти добрые люди так же ничего не слышали, как вы ничего не соображаете.
— Одним словом, — глухо пробормотал король, — гражданская война вспыхнула.
Услышав это, Келюс вздрогнул:
— А ведь и правда, черт побери!
— О! Вы уже начинаете понимать, — сказал Шико, — какое счастье! А вот господа де Шомберг и де Можирон еще ни о чем не догадываются.
— Мы оставляем за собой защиту особы и короны его величества, — заявил Шомберг.
— Ба! Клянусь Богом, — сказал Шико, — для этого у нас есть господин де Клиссон, который кричит не так громко, как вы, а дело свое делает не хуже.
— Вот вы, господин Шико, — сказал Келюс, — распекаете нас тут на все корки, а два часа назад сами думали так же, как мы, или, во всяком случае, если и не думали, то кричали, как мы.
— Я?! — воскликнул Шико.
— Конечно, кричали: “Смерть анжуйцам!” — и при этом колотили по стенам шпагой.
— Да ведь я, — сказал Шико, — это совсем другое дело. Каждому известно, что я дурак. Но вы-то, вы ведь люди умные…
— Хватит, господа, — сказал Генрих, — мир. Скоро мы все навоюемся.
— Каковы будут распоряжения вашего величества? — спросил Келюс.
— Постарайтесь утихомирить народ с тем же рвением, с каким вы его взбудоражили; возвратите в Лувр швейцарцев, мою гвардию, моих слуг и прикажите запереть ворота, чтобы завтра горожане сочли все случившееся этой ночью простой потасовкой между пьяными.
Молодые люди ушли с видом побитых собак и стали передавать приказы короля офицерам сопровождающего их отряда.
Что касается Генриха, то он возвратился к своей матери, которая очень деятельно, но с обеспокоенным и мрачным видом отдавала распоряжения своим слугам.
— Ну, — сказала она, — что случилось?
— То самое, матушка, что вы и предвидели.
— Они бежали?
— Увы! Да.
— А! — сказала она. — Дальше?
— Дальше — все. Мне кажется, что и этого больше чем достаточно.
— А город?
— Город волнуется, но не он меня беспокоит, он-то в моих руках.
— Да, — сказала Екатерина, — дело в провинциях.
— Которые восстанут, поднимутся, — подхватил Генрих.
— Что вы собираетесь предпринять?
— Я вижу только одно средство.
— Какое?
— Прямо посмотреть в лицо случившемуся.
— Как же это?
— Я даю приказ моим полковникам, моей гвардии, вооружаю ополчение, отзываю армию от Ла-Шарите и иду на Анжу.
— А герцог де Гиз?
— Э! Герцог де Гиз, герцог де Гиз! Я прикажу его арестовать, если в том будет нужда.
— Ну, конечно! Если только вам удастся осуществить все эти чрезвычайные меры.
— Что тогда же делать?
Екатерина склонила голову и задумалась.
— Все ваши планы невыполнимы, сын мой, — сказала она.
— А! — воскликнул глубоко раздосадованный Генрих. — Все у меня сегодня нескладно получается.
— Просто вы взволнованы. Возьмите себя в руки, а там посмотрим.
— Тогда думайте вы за меня, матушка, предпримем что-нибудь, будем действовать.
— Вы же видели, сын мой: я отдавала распоряжения.
— По поводу чего?
— По поводу отъезда посла.
— А к кому мы его направим?
— К вашему брату.
— Посла к этому изменнику! Вы унижаете меня, матушка!
— Сейчас не время для гордости, — сурово заметила Екатерина.
— Этот посол будет просить мира?
— Он даже купит его, если понадобится.
— Господи Боже мой! Какой ценой?
— Какая разница, сын мой, — сказала Екатерина, — ведь все это делается лишь для того, чтобы, когда мир будет достигнут, вы смогли спокойно вздернуть на виселицу тех, кто бежал, собираясь пойти на вас войной. Разве вы не говорили мне сейчас, что хотели бы держать их в своих руках?
— О! Я отдал бы за это четыре провинции моего королевства: по одной за каждого.
— Что ж, цель оправдывает средства, — продолжала Екатерина резким голосом, который всколыхнул в глубинах сердца Генриха чувства ненависти и мести.
— Я полагаю, вы правы, матушка, — сказал он, — но кого мы к ним пошлем?
— Поищите среди ваших друзей.
— Матушка, мне и искать незачем, я не вижу ни одного мужчины, которому можно доверить такое поручение.
— Тогда доверьте его женщине.
— Женщине? Матушка! Неужели вы согласились бы?
— Сын мой, я очень стара, очень устала и, может быть, умру после этого путешествия, но я собираюсь ехать так быстро, что прибуду в Анже прежде, чем друзья вашего брата и сам он успеют осознать все свое могущество.
— О! Матушка, милая моя матушка, — взволнованно воскликнул Генрих, целуя руки Екатерине, — вы всегдашняя моя опора, моя благодетельница, мой добрый гений!
— Это значит, что я все еще королева Франции, — прошептала Екатерина, устремив на сына взгляд, в котором было столько же жалости, сколько любви.
XXIVГЛАВА, ГДЕ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО БЛАГОДАРНОСТЬ БЫЛА ОДНОЙ ИЗ ДОБРОДЕТЕЛЕЙ ГОСПОДИНА ДЕ СЕН-ЛЮКА
Назавтра после того вечера, когда за столом у герцога Анжуйского граф де Монсоро выглядел столь плачевно, что ему дозволили покинуть общество еще до окончания ужина и пойти спать, он встал чуть свет и спустился во двор.
Граф хотел разыскать конюха, с которым говорил накануне, и, если это окажется возможным, вытянуть из него кое-какие сведения о привычках Роланда.
Де Монсоро преуспел в своих намерениях. Он вошел в обширный сарай, где сорок великолепных лошадей с завидным аппетитом поглощали солому и овес анжуйцев.
Взгляд графа прежде всего нашел среди них Роланда.
Роланд, у своей кормушки, являл чудеса расторопности среди самых прытких едоков.
Затем глаза графа поискали конюха.
Тот стоял, скрестив на груди руки, и, по обыкновению всякого хорошего конюха, следил, как — жадно или лениво — едят свой всегдашний провиант лошади его господина.
— Эй, любезный! — сказал граф. — Что, все лошади его высочества возвращаются в конюшню сами? Они так приучены?
— Нет, господин граф, — ответил конюх. — А почему ваша милость меня об этом спрашивает?
— Из-за Роланда.
— Ах да, он вчера вернулся сам. О! Для Роланда это не удивительно — умнейший конь.
— Да, — сказал Монсоро, — я заметил. Значит, ему уже случалось возвращаться одному?
— Нет, сударь, обычно на нем ездит его высочество герцог Анжуйский, а он наездник что надо, его не сбросишь с седла.
— Роланд не сбрасывал меня с седла, любезный, — сказал граф, задетый тем, что кто-то, пусть даже конюх, мог подумать, будто он, главный ловчий Франции, способен свалиться с лошади. — Хотя мне и далеко до его высочества герцога Анжуйского, но я достаточно хороший наездник. Нет, я привязал его к дереву и зашел в один дом. А когда вернулся, он исчез. Я подумал, что его у меня украли или какой-нибудь сеньор, проезжая мимо, решил сыграть со мной злую шутку и увел моего коня. Вот почему я и спрашивал у вас, с кем он вернулся в конюшню.
— Он вернулся один, как мажордом уже имел честь вчера доложить господину графу.
— Странно, — произнес Монсоро.
Он помолчал немного, а затем продолжил разговор:
— Ты говоришь, его высочество часто ездит на этой лошади?
— До того, как прибыли его выезды, он, почитай, каждый день на ней ездил.
— Вчера его высочество вернулся поздно?
— За час или вроде того до вас, господин граф.