— Кто знает? — повторил Шико.
Король взглянул на этого лаконичного господина.
— Не исключено также, — сказал Генрих, продолжая идти по галереям неровным шагом, выдававшим его волнение, — не исключено также, что он явился требовать у меня восстановления прав на свои земли, с которых я все это время удерживал доходы. Может быть, это не совсем законно с моей стороны, ведь он в конце концов не совершил никакого подсудного преступления, а?
— Кто знает? — снова сказал Шико.
— Ах, — воскликнул Генрих, — что ты все твердишь одно и то же, словно мой попугай, чтоб мне сдохнуть! Ты мне уже надоел со своим бесконечным “кто знает?”
— Э! Черт возьми! А ты думаешь, ты очень забавен со своими бесконечными вопросами?
— На вопросы надо хоть что-нибудь отвечать.
— А что ты хочешь, чтобы я тебе отвечал? Не принимаешь ли ты меня случайно за Рок древних греков? За Юпитера, Аполлона или за Манто? Черт подери, это ты меня выводишь из терпения своими глупыми предложениями и бесконечными вопросами!
— Господин Шико…
— Что, господин Генрих?
— Шико, друг мой, ты видишь, что я страдаю, и грубишь мне.
— Не страдайте, смерть Христова!
— Но ведь все изменяют мне.
— Кто знает, клянусь святым чревом, кто знает?
Генрих, теряясь в догадках, спустился в свой кабинет, где при потрясающем известии о возвращении Сен-Люка собрались уже все придворные, среди которых или, вернее, во главе которых блистал Крийон с горящим взором, красным носом и усами торчком, похожий на свирепого дога, рвущегося в драку.
Сен-Люк был там. Он повсюду видел угрожающие лица, слышал, как бурлит вокруг него возмущение, но не проявлял по этому поводу никакого беспокойства. И странное дело! Он привел с собой жену и усадил ее на табурет возле барьера королевского ложа.
Уперев кулак в бедро, он прохаживался по комнате, отвечая любопытным и наглецам такими же взглядами, какими они смотрели на него.
Некоторые из придворных сгорали от желания толкнуть Сен-Люка локтем и сказать ему какую-нибудь дерзость, но из уважения к молодой женщине держались поодаль и молчали. Посреди этой пустоты и безмолвия и вышагивал бывший фаворит.
Жанна, кутаясь в простой дорожный плащ, ждала, стараясь быть незаметной.
Сен-Люк, напротив, гордо задрапировавшись в свой плащ, тоже ждал, и по его поведению чувствовалось, что он скорее напрашивается на вызов, чем боится его.
Наконец, придворные тоже ждали: ибо прежде чем бросить Сен-Люку вызов, они хотели выяснить, зачем он сюда явился. Каждый из них желал урвать себе частицу тех милостей, которыми раньше был осыпан этот бывший фаворит, и потому находил его присутствие здесь совершенно излишним.
Одним словом, как вы видите, ожидание со всех сторон было весьма напряженным, когда появился король.
Генрих был возбужден и старался еще больше распалить себя: это пыхтенье в большинстве случаев и составляет то, что принято называть достоинством у особ королевской крови.
За Генрихом вошел Шико, сохраняя на лице выражение спокойного величия, которое следовало бы иметь королю Франции, и прежде всего посмотрел, как держится Сен-Люк, то есть сделал то, с чего следовало бы начать Генриху III.
— А, сударь, вы здесь? — с ходу воскликнул король, не обращая внимания на присутствующих и напоминая этим быка испанских арен: вместо тысячной толпы он видит только колышущийся туман, а в радуге флагов различает лишь один красный цвет.
— Да, государь, — учтиво поклонившись, просто и скромно ответил Сен-Люк.
Этот ответ не тронул короля, это поведение, исполненное спокойствия и почтительности, не пробудило в его ослепленной душе благоразумия и снисходительности, которые должно вызывать чувство собственного достоинства и уважение к другим. Король продолжал, не остановившись:
— Говоря по правде, ваше появление в Лувре весьма удивляет меня.
При этом грубом выпаде вокруг короля и его фаворита воцарилась мертвая тишина.
Такая тишина наступает на месте поединка, когда встречаются два противника, чтобы решить спор, который может быть решен только кровью.
Сен-Люк первый нарушил ее.
— Государь, — сказал он, с присущим ему изяществом и не выказывая ни малейшего волнения по поводу выходки короля, — что до меня, то я удивляюсь лишь одному: как могли вы при тех обстоятельствах, в которых находится ваше величество, не ожидать меня?
— Что вы этим хотите сказать, сударь? — спросил Генрих с подлинно королевской гордостью и вскинул голову, придав себе тот необычайно достойный вид, который он принимал в особо торжественных случаях.
— Государь, — ответил Сен-Люк, — вашему величеству грозит опасность.
— Опасность! — вскричали придворные.
— Да, господа: опасность, большая, настоящая, серьезная, такая опасность, когда король нуждается во всех преданных ему людях, от самых больших до самых маленьких. Убежденный в том, что при опасности, подобной той, о которой я предупреждаю, ничья помощь не может быть лишней, я пришел, чтобы сложить к ногам моего короля предложение своих скромных услуг.
— Ага! — произнес Шико. — Видишь, сын мой, я был прав, когда говорил: “Кто знает?”
Сначала Генрих III ничего не ответил: он смотрел на собравшихся. У всех был взволнованный и оскорбленный вид. Но вскоре король различил во взглядах придворных зависть, охватившую большинство из них.
Отсюда он заключил, что Сен-Люк совершил нечто такое, на что большинство присутствовавших было неспособно, то есть что-то хорошее.
Однако Генриху не хотелось уступать так сразу.
— Сударь, — сказал он, — вы только исполнили свой долг, ибо вы обязаны служить нам.
— Все подданные короля обязаны душой и телом служить своему королю, я это знаю, государь, — ответил Сен-Люк, — но в наши времена многие забывают платить свои долги. Я, государь, пришел, чтобы заплатить свой, и счастлив, что вы, ваше величество, благоволите по-прежнему считать меня в числе своих должников.
Генрих, обезоруженный этой неизменной кротостью и покорностью, сделал шаг к Сен-Люку.
— Итак, — сказал он, — вы возвращаетесь только по тем причинам, о которых сказали, вы возвращаетесь без поручения, без охранной грамоты?
— Государь, — живо сказал Сен-Люк, признательный за тон, которым король обратился к нему, ибо в голосе его господина не было больше ни упрека, ни гнева, — я вернулся, просто чтобы вернуться, и мчался во весь опор. А теперь, ваше величество, вы через час можете отправить меня в Бастилию, через два — казнить, но свой долг я выполнил. Государь! Анжу пылает, Турень вот-вот восстанет, Гиень поднимается, чтобы протянуть ей руку. Его высочество герцог Анжуйский подстрекает Запад и Юг Франции к мятежу.
— И ему хорошо помогают, не так ли? — воскликнул король.
— Государь, — сказал Сен-Люк, поняв, куда клонит король, — ни советы, ни увещания не останавливают герцога, и господин де Бюсси, несмотря на всю свою настойчивость, не может излечить вашего брата от того страха, который ваше величество ему внушает.
— А, — сказал Генрих, — так он трепещет, мятежник!
И улыбнулся в усы.
— Разрази Господь! — восхитился Шико, поглаживая подбородок. — Вот ловкий человек!
И, толкнув короля локтем, сказал:
— Посторонись-ка, Генрих, я хочу пожать руку господина де Сен-Люка.
Пример Шико увлек короля. После того как шут поздоровался с приехавшим, Генрих неторопливым шагом подошел к бывшему фавориту и положил руку ему на плечо.
— Добро пожаловать, Сен-Люк, — сказал он.
— Ах, государь, — воскликнул Сен-Люк, целуя королю руку, — наконец-то, я снова нахожу своего любимого господина!
— Да, но я тебя не нахожу, — сказал король, — или, во всяком случае, нахожу таким исхудавшим, мой бедный Сен-Люк, что не узнал бы тебя, пройди ты мимо.
Вслед за этими словами раздался женский голос:
— Государь, не понравиться вашему величеству — это такое несчастье.
Хотя голос был нежным и почтительным, Генрих вздрогнул. Этот голос был ему так же неприятен, как Августу — звуки грома.
— Госпожа де Сен-Люк! — прошептал он. — А! Правда, я и забыл…
Жанна бросилась на колени.
— Встаньте, сударыня, — сказал король, — я люблю все, что носит имя Сен-Люка.
Жанна схватила руку короля и поднесла к губам.
Генрих с живостью отнял ее.
— Смелей, — сказал Шико молодой женщине, — смелей, обратите короля в свою веру, вы для этого достаточно хороши собой, разрази меня гром!
Но Генрих повернулся к Жанне спиной, обнял Сен-Люка за плечи и пошел с ним в свои покои.
— Ну что, — спросил он, — мир заключен, Сен-Люк?
— Скажите лучше, государь, — ответил придворный, — что помилование даровано.
— Сударыня, — сказал Шико замершей в нерешительности Жанне, — хорошая жена не должна покидать мужа… особенно когда ее муж в опасности.
И он подтолкнул Жанну вслед королю и Сен-Люку.
XXXIIIГЛАВА, ГДЕ РЕЧЬ ИДЕТ О ДВУХ ВАЖНЫХ ГЕРОЯХ ЭТОЙ ИСТОРИИ, КОТОРЫХ ЧИТАТЕЛЬ С НЕКОТОРЫХ ПОР ПОТЕРЯЛ ИЗ ВИДУ
В нашей истории есть один герой, вернее даже два героя, о чьих деяниях и подвигах читатель вправе потребовать у нас отчета.
Со смирением, достойным авторов старинных повествований, мы спешим предупредить эти вопросы, вся важность которых нам совершенно очевидна.
Речь пойдет прежде всего о дюжем монахе с лохматыми бровями, толстыми красными губами, огромными ручищами, широченными плечами и толстой шеей, становящейся все короче по мере того, как увеличиваются в размерах его грудь и щеки.
Затем речь пойдет об очень крупном осле с приятно-округлыми, жирными боками.
Так вот, монах с каждым днем все более напоминает бочонок, подпертый двумя бревнами.
Осел смахивает уже на детскую колыбель, поставленную на четыре веретена.
Первый живет в одной из келий монастыря св. Женевьевы, где Всевышний осыпает его своими милостями.
Второй обитает в конюшнях того же монастыря, где перед ним всегда полная кормушка.