— Поглядим наш пульс, — сказал он. — Готов поспорить, что у нас жар.
В ту же секунду Бюсси был возле Дианы.
Молодые люди не нуждались в словах, чтобы объясниться. На несколько мгновений они застыли в нежном объятии.
— Вот видишь, — сказал Бюсси, первым нарушая молчание, — ты уехала, и я еду за тобой.
— О! Все дни мои будут прекрасны, Бюсси, а ночи — исполнены покоя, если я буду всегда знать, что ты где-то рядом.
— Но днем он нас увидит.
— Нет, ты будешь ехать в отдалении, и только я одна буду видеть тебя, мой Луи. На поворотах дороги, на вершинах пригорков перо твоего берета, вышивка твоего плаща, твой платок, вьющийся в воздухе, станут разговаривать со мной от твоего имени — все скажет мне, что ты меня любишь. Если на закате дня или в синеющем тумане, опускающемся на долину, я увижу, как твой милый призрак склоняет голову и шлет мне нежный вечерний поцелуй, я буду счастлива, очень счастлива!
— Говори, говори еще, моя любимая Диана, ты сама не понимаешь, какая музыка в твоем нежном голосе!
— Если же мы будем путешествовать ночью, а так будет случаться часто, ведь Реми сказал ему, что ночная прохлада полезна для ран, — если мы будем путешествовать ночью, тогда я, как сегодня, буду время от времени отставать и смогу заключить тебя в объятия, смогу выразить тебе коротким прикосновением руки все, что я передумала о тебе за день.
— О! Как я тебя люблю! Как я тебя люблю! — прошептал Бюсси.
— Знаешь, — сказала Диана, — мне кажется, наши души так крепко связаны, что, даже отделенные друг от друга расстоянием, не говоря друг с другом, не видя друг друга, мы все равно будем счастливы, ибо будем думать друг о друге.
— О да! Но видеть тебя, но держать тебя в своих объятиях, о Диана, Диана!
Лошади ласкались одна к другой, встряхивая украшенными серебром поводьями, а влюбленные сжимали друг друга в объятиях, забыв обо всем на свете.
Внезапно раздался голос, который заставил их обоих вздрогнуть: Диану — от страха, Бюсси — от гнева.
— Госпожа Диана, — кричал этот голос, — где вы! Отвечайте, госпожа Диана!
Этот крик пронзил воздух как зловещее заклинание.
— Ах! Это он, это он! Я о нем и забыла, — прошептала Диана. — Это он, я грезила! О, какой чудесный сон и какое страшное пробуждение!
— Послушай, — воскликнул Бюсси, — послушай, Диана, вот мы опять вместе! Скажи слово — и никто тебя не сможет больше отнять у меня. Бежим, Диана! Что нам мешает бежать? Погляди: перед нами простор, счастье, свобода! Одно слово — и мы уедем! Одно слово — и, потерянная для него, ты станешь моей навеки.
И молодой человек ласково удерживал ее.
— А мой отец? — спросила Диана.
— Когда барон узнает, что я люблю тебя… — прошептал он.
— Да что ты! — вырвалось у Дианы. — Ведь он — отец.
Эти слова отрезвили Бюсси.
— Я ничего не буду делать против твоей воли, милая Диана, — сказал он, — приказывай, я повинуюсь.
— Послушай, — сказала Диана, вытягивая руку, — наша судьба там. Будем сильнее демона, который нас преследует. Не бойся ничего, и ты увидишь, умею ли я любить.
— Бог мой, значит, мы должны расстаться? — прошептал Бюсси.
— Графиня, графиня! — послышался голос. — Отвечайте, или я соскочу с проклятых носилок, хотя бы это стоило мне жизни.
— Прощай, — сказала Диана, — прощай; он сделает, как говорит, и убьет себя.
— Ты его жалеешь?
— Ревнивец, — ответила она с прелестной улыбкой.
И Бюсси отпустил ее.
В два скачка лошади Диана догнала носилки. Граф был в полубессознательном состоянии.
— Остановитесь! — прошептал он. — Остановитесь!
— Проклятье! — сказал Реми. — Не останавливайтесь! Он сошел с ума. Если он хочет убить себя, пусть убивает.
И носилки продолжали двигаться вперед.
— Но кого вы зовете? — спросила графа Гертруда. — Госпожа здесь, возле меня. Подъезжайте сюда, сударыня, и ответьте господину графу. Его сиятельство бредит, это ясно.
Диана молча въехала в круг света, падающего от факелов.
— Ах! — сказал выбившийся из сил Монсоро. — Где вы были?
— Где же мне быть, сударь, если не позади вас?
— Рядом со мной, сударыня, рядом со мной. Не покидайте меня.
У Дианы не было больше никакого предлога, чтобы остаться позади. Она знала, что Бюсси следует за ней. Если ночь будет лунной, она сможет его видеть.
Прибыли к месту остановки.
Монсоро отдохнул несколько часов и пожелал отправиться дальше. Он не в Париж спешил попасть, он торопился удалиться от Анже.
Время от времени описанная выше сцена повторялась, и Реми тихонько бурчал:
— Хоть бы он задохнулся от ярости, тогда честь лекаря была бы спасена.
Но Монсоро не умер. Напротив того, на десятый день пути он въехал в Париж, чувствуя себя значительно лучше.
Решительно, Одуэн был очень умелым врачом, более умелым, чем этого хотелось бы ему самому.
За те десять дней, что длилось путешествие, Диане удалось силой своей любви преодолеть гордыню Бюсси. Она уговорила его явиться к Монсоро и извлечь все выгоды из дружбы, в которой его заверял граф. Предлог для визита был самый простой: здоровье графа.
Реми лечил мужа и передавал записки жене.
— Эскулап и Меркурий, — говорил он, — в одном лице!
XXXVО ТОМ, КАК ПОСОЛ ГЕРЦОГА АНЖУЙСКОГО ПРИБЫЛ В ПАРИЖ, И О ПРИЕМЕ, КОТОРЫЙ ЕМУ ТАМ ОКАЗАЛИ
Время шло, а ни Екатерина, ни герцог Анжуйский не появлялись в Лувре, и слухи о распре между братьями становились все настойчивее и многочисленнее.
Король не получал никаких известий от своей матери, и вместо того чтобы согласиться с пословицей “Отсутствие новостей — хорошие новости”, он, напротив, говорил себе, покачивая головой: “Отсутствие новостей — плохие новости”.
А миньоны добавляли:
— Франсуа, слушаясь дурных советов, должно быть, не отпускает вашу матушку.
“Франсуа, слушаясь дурных советов…” Действительно, вся политика странного царствования Генриха III и трех предшествующих царствований сводилась к этому.
Дурных советов послушался король Карл IX, когда он, пусть и не приказывал избивать гугенотов, но, во всяком случае, допустил Варфоломеевскую ночь. Дурных советов послушался Франциск II, когда он дал распоряжение об Амбуазской резне. Дурных советов слушался отец этого вырождающегося семейства, Генрих II, когда отправлял на костер столько еретиков и заговорщиков, пока его самого не убил Монтгомери; последний, как говорят, тоже послушался дурных советов, поэтому-то его копье и угодило столь неудачно прямо под забрало королевского шлема.
Никто не осмелился сказать Генриху III: “В жилах вашего брата течет дурная кровь, он хочет, как это повелось в вашем роду, лишить вас трона, постричь вас в монахи или отравить. Он хочет поступить с вами так же, как вы поступили с вашим старшим братом и как ваш старший брат поступил со своим старшим братом, — так, как ваша мать всех вас научила поступать друг с другом”.
Нет, короли тех времен, и в особенности короли XVI века, почли бы эти слова за оскорбление, ибо в те времена король был человеком. Только цивилизации удалось превратить его в такую копию Господа Бога, как Людовик XIV, или породить такой безответственный миф, как конституционный монарх.
Поэтому миньоны и говорили Генриху III:
— Государь, вашему брату дают дурные советы.
И поскольку лишь один-единственный человек и по праву, и по уму мог советовать герцогу Анжуйскому, то вокруг Бюсси собирались тучи, с каждым днем все более тяжелые, готовые разразиться грозой.
Уже на королевских советах обсуждали средства устранения врага, а в узком кругу — способы его убийства, когда распространился слух, будто герцог Анжуйский направил к королю своего посла.
Откуда взялся такой слух? Кто его породил? Кто его пустил? Кто распространил?
Ответить на эти вопросы так же нелегко, как объяснить, откуда возникают воздушные вихри над землей, пыльные бури над полями, вихри молвы над городом.
Некий злой дух оснащает крыльями особого рода слухи и выпускает их в полет, словно орлов.
Когда слух, о котором мы упомянули, дошел до Лувра, он вызвал там всеобщий переполох.
Король побледнел от гнева, а придворные, как всегда, в преувеличенном виде повторяя чувства своего господина, посинели.
Со всех сторон слышались клятвы.
Трудно было бы перечислить здесь все эти клятвы, но, среди прочего, клялись в том, что:
если посол стар — над ним потешатся, поглумятся, а потом отправят его в Бастилию;
если он молод — он будет разрублен пополам, изрешечен пулями, изрезан на мелкие кусочки, которые разошлют по всем провинциям Франции как свидетельство королевского гнева.
А миньоны, по своему обыкновению, принялись натачивать рапиры и упражняться в фехтовании и в метании кинжала. Шико предоставил своим шпаге и кинжалу лежать в ножнах и погрузился в глубокие размышления.
Король, видя Шико в задумчивости, вспомнил, что однажды в некоем трудном вопросе, который потом прояснился, Шико оказался одного мнения с королевой-матерью, а королева-мать была права.
Убедившись, что в Шико воплощена мудрость королевства, он обратился с вопросами к нему.
— Государь, — отвечал тот по зрелом размышлении, — либо его высочество герцог Анжуйский направил к вам посла, либо он его к вам не направил.
— Клянусь Богом, — сказал король, — стоило тебе сидеть, подперев щеку кулаком, чтобы придумать эту замечательную дилемму.
— Терпение, терпение, как говорит на языке мэтра Макиавелли ваша августейшая матушка, да хранит ее Бог! Терпение.
— Ты видишь, оно у меня есть, — сказал король, — раз я тебя слушаю.
— Если он направил к вам посла, значит, он считает, что может так поступить. Если он считает, что может так поступить, а он воплощенная осторожность, значит, он чувствует себя сильным. Если он чувствует себя сильным, надо его опасаться. Отнесемся с уважением к сильным. Обманем их, но не будем играть с ними. Примем их посла и заверим его, что мы ему рады до смерти. Это нас ни к чему не обязывает. Вы помните, как ваш брат поцеловал славного адмирала Колиньи, когда тот явился в качестве посла от гугенотов? Гугеноты тоже считали себя силой.