— Здесь? — спросил король.
— Здесь… — откликнулся толстый монах.
Королю было от чего заколебаться, потому что в конце коридора виднелась таинственного вида дверь или, вернее, решетка, за ней крутой скат, тонувший в кромешной тьме.
Генрих вошел в келью.
— Hie portus salutis?[56] — прошептал он взволнованным голосом.
— Да, — ответил Фулон, — спасительная гавань здесь!
— Оставьте нас, — сказал Горанфло с величественным жестом.
Дверь тотчас же затворилась. Шаги монахов смолкли вдали.
Король, заметив скамеечку в глубине кельи, сел и сложил руки на коленях.
— А вот и ты, Ирод, вот и ты, нехристь, вот и ты, Навуходоносор! — сказал, без всякого перехода, Горанфло, упершись в бока своими толстыми руками.
Король, казалось, был удивлен.
— Это вы ко мне обращаетесь, брат мой? — спросил он.
— Ну да, к тебе, а к кому же еще? Сыщется ли такое бранное слово, которое бы не сгодилось для тебя?
— Брат мой! — пробормотал король.
— Ба! Да у тебя тут нет братьев. Давно уже я размышляю над одной проповедью… ты ее услышишь… Как всякий хороший проповедник, я делю ее на три части. Во-первых, ты тиран, во-вторых, — сатир и, наконец, — низложенный монарх. Вот об этом-то я и буду говорить.
— Низложенный монарх! Брат мой… — возмутился король из темноты.
— Вот именно. Тут тебе не Польша, удрать тебе не удастся…
— Это западня!
— Э! Валуа, знай, что король всего лишь человек, пока он еще человек.
— Это насилие, брат мой!
— Клянусь Спасителем, уж не думаешь ли ты, что мы заперли тебя, чтобы с тобой нянчиться?
— Вы злоупотребляете религией, брат мой.
— А разве религия существует? — воскликнул Горанфло.
— О! — произнес король. — Чтобы святой отшельник говорил такие слова?!
— Черт побери, я это сказал.
— Вы погубите свою душу.
— А разве можно погубить душу?
— Вы говорите, как безбожник, брат мой.
— Ладно, без глупостей! Ты готов, Валуа?
— Готов к чему?
— К тому, чтобы отречься от короны. Мне поручили предложить тебе это; я предлагаю.
— Но вы совершаете смертный грех.
— Э, — произнес Горанфло с циничной улыбкой, — я имею право отпускать грехи и заранее даю себе отпущение. Ну ладно, отрекайся, брат Валуа.
— От чего?
— От французского трона.
— Лучше смерть!
— Ну что ж, тогда ты умрешь… Ага! Вот и приор. Он возвращается… решайся.
— У меня есть гвардия, друзья. Я буду защищаться.
— Возможно, но сначала тебя убьют.
— Дай мне, по крайней мере, подумать минуту.
— Ни минуты, ни секунды.
— Вы слишком усердствуете, брат мой, — сказал приор, входя в келью.
И он сделал королю знак рукой, который говорил: “Государь, ваша просьба удовлетворена”.
После чего приор снова вышел за дверь.
Генрих глубоко задумался.
— Что ж, — сказал он, — принесем эту жертву.
Генриху дали десять минут на размышление. В окошечко в дверях кельи постучали.
— Готово, — сказал Горанфло, — он согласен.
Из коридора до короля донесся шепот, выражавший радость и удивление.
— Прочтите ему акт, — сказал голос. Звук его заставил короля вздрогнуть и даже бросить взгляд на решетку, которой было заделано дверное окошечко.
Рука какого-то монаха протянула Горанфло через прутья свернутый трубкой пергамент.
Горанфло с большим трудом прочитал этот акт королю; страдания того были так велики, что он закрыл лицо руками.
— А если я откажусь подписать? — воскликнул король.
— В таком случае вы себя погубите дважды, — откликнулся голос герцога де Гиза, приглушенный капюшоном. — Считайте, что вы уже мертвы для мира, и не вынуждайте подданных проливать кровь человека, который был их королем.
— Вам не заставить меня, — сказал Генрих.
— Я предвидел это, — шепнул герцог сестре. Лоб ее был нахмурен, а в глазах читался страшный замысел.
— Ступайте, брат, — добавил он, обращаясь к Майену, — пусть все вооружатся и будут готовы!
— К чему? — спросил жалобно король.
— Ко всему, — ответил Жозеф Фулон.
Король пришел в еще большее отчаяние.
— Проклятье! — воскликнул Горанфло. — Я ненавидел тебя, Валуа, но теперь я тебя презираю. Давай подписывай, иначе я убью тебя своими собственными руками.
— Погодите, — сказал король, — погодите, пока я вверю себя воле Всевышнего и он ниспошлет мне смирение.
— Он опять собирается думать! — возмутился Горанфло.
— Оставьте его в покое до полуночи, — сказал кардинал.
— Благодарю, милосердный христианин! — воскликнул исполненный отчаяния король… — Бог воздаст тебе!
— А у него действительно размягчение мозга, — сказал герцог де Гиз. — Мы оказываем Франции услугу, свергая его с трона.
— Все равно, — заметила герцогиня, — каким бы он ни был слабоумным, я буду иметь удовольствие его постричь.
Во время этого диалога Горанфло, скрестив на груди руки, осыпал Генриха самыми грубыми ругательствами и перечислял все его прегрешения.
Внезапно за стенами монастыря раздался глухой шум.
— Тише! — послышался голос герцога де Гиза.
Воцарилась глубочайшая тишина. Вскоре они поняли, что это гудят двери аббатства под чьими-то сильными и равномерными ударами.
Прибежал Майен со всей быстротой, какую допускала его толщина.
— Братья, — сказал он, — у главного входа отряд вооруженных людей.
— Это за ним, — сказала герцогиня.
— Тем более ему надо поторопиться с подписью, — заметил кардинал.
— Подписывай, Валуа, подписывай! — закричал громовым голосом Горанфло.
— Вы дали мне срок до полуночи, — сказал король.
— А ты уже и обрадовался, рассчитываешь на помощь!
— Конечно, у меня еще есть возможность…
— …умереть, если вы сию же минуту не подпишете, — прозвучал повелительный и резкий голос герцогини.
Горанфло схватил короля за руку и протянул ему перо.
Шум на улице усилился.
— Еще один отряд, — сказал прибежавший монах. — Они окружают паперть и обходят слева…
— Скорей, — нетерпеливо вскричали Майен и герцогиня.
Король обмакнул перо в чернила.
— Швейцарцы! — явился с сообщением Жозеф Фулон. — Они занимают кладбище справа. Аббатство полностью окружено.
— Ну что же, мы будем обороняться, — ответил решительно герцог Майенский. — Ни одна крепость не сдается на милость победителя, имея такого заложника.
— Подписал! — взвыл Горанфло, вырывая лист из рук Генриха. Генрих, сраженный, закрыл лицо капюшоном, а поверх него — руками.
— Значит, ты — король, — сказал кардинал герцогу. — Забери поскорее этот драгоценный пергамент.
Король, в порыве горя, опрокинул единственную маленькую лампу, освещавшую эту сцену, но пергамент был уже в руках у герцога де Гиза.
— Что делать? Что делать? — спросил прибежавший со всех ног монах, под рясой которого угадывался самый настоящий дворянин в самом полном вооружении. — Явился Крийон с французской гвардией и вот-вот высадит двери. Прислушайтесь!..
— Именем короля! — донесся мощный голос Крийона.
— Чего там! Нет больше короля, — ответил Горанфло через окно кельи.
— Какой разбойник это сказал? — откликнулся Крийон.
— Я! Я! Я! — выкрикнул из темноты Горанфло с самой вызывающей надменностью.
— Попытайтесь разглядеть этого дурня и всадите ему парочку пуль в брюхо, — приказал Крийон.
А Горанфло, видя, что гвардейцы взяли мушкеты наизготовку, немедленно нырнул обратно в келью и плюхнулся на свой мощный зад посреди нее.
— Ломайте двери, господин Крийон, — приказал среди всеобщей тишины голос, от которого встали дыбом волосы у настоящих и мнимых монахов, находившихся в коридоре.
Тот, кому принадлежал этот голос, отделившись от остальных, подошел к ступеням аббатства.
— Повинуюсь, государь, — ответил Крийон и со всего размаха ударил по главной двери топором.
От этого удара содрогнулись стены.
— Что вам надо? — спросил дрожащий приор, выглядывая в окно.
— А! Это вы, мессир Фулон, — произнес все тот же высокомерный и спокойный голос. — Верните-ка мне моего шута, он решил заночевать тут у вас в одной из келий. Мне нужен мой Шико. Я скучаю без него в Лувре.
— Зато я очень весело провожу время, сын мой, — ответил Шико, сбрасывая капюшон и расталкивая толпу монахов, отшатнувшихся от него с воплями ужаса.
В это мгновение герцог де Гиз, по приказу которого был принесен светильник, прочел с таким трудом добытую и еще не просохшую подпись под актом об отречении: “Шико I”.
— Шико Первый, — воскликнул он, — тысяча чертей!
— Мы погибли, — сказал кардинал, — бежим!
— Вот тебе, — приговаривал Шико, стегая веревкой, заменявшей ему пояс, полубесчувственного Горанфло. — Вот тебе!
LПРОЦЕНТЫ И КАПИТАЛ
По мере того как король говорил и по мере того как заговорщики узнавали его, изумление их сменялось страхом. Подпись “Шико I” под отречением превратила страх в ярость.
Шико сбросил рясу, скрестил руки на груди, и пока Горанфло улепетывал со всех ног, он, неподвижный и улыбающийся, встретил первый натиск.
Положение его было ужасным.
Разъяренные дворяне надвигались на гасконца, твердо решив отомстить ему за жестокий обман, жертвой которого они стали.
Но вид этого безоружного человека, грудь которого обороняли одни лишь скрещенные руки, вид его смеющегося лица, словно подзадоривающего столь грозную силу обрушиться на столь беззащитную слабость, подействовал на них, быть может, куда вернее, нежели увещевания кардинала, который говорил, что смерть Шико ничего им не даст, а, напротив, навлечет на них страшную месть короля, устроившего вместе со своим шутом всю эту зловещую буффонаду.
В результате кинжалы и шпаги опустились перед Шико, который, может, в порыве самоотречения — а Шико на это был способен, — может, оттого, что он разгадал мысли своих врагов, продолжал смеяться им в лицо.