Панург не принадлежал к числу тех глупых четвероногих, которые не интересуются происходящим вокруг и, не умея предвидеть события, замечают палку только тогда, когда удары обрушиваются на их спину. Он следил за действиями Шико, и они, несомненно, внушали ослу немалое уважение, потому что, как только Панургу показалось, что он разгадал намерения гасконца, он тотчас же расслабил ноги и бойко двинулся вперед.
— Он пошел! Он пошел! — закричал Горанфло своему спутнику.
— Все равно, для того, кто путешествует в компании осла и монаха, добрая палка всегда пригодится, — изрек Шико.
И взял кизиловый прут с собой.
XXIXО ТОМ, КАК БРАТ ГОРАНФЛО ОБМЕНЯЛ СВОЕГО ОСЛА НА МУЛА, А МУЛА — НА КОНЯ
Мытарства Горанфло, по крайней мере в этот день, подходили к концу: сделав крюк, два друга снова выехали на большую дорогу и остановились на постоялом дворе, соперничающем с тем придорожным приютом, который они объехали, и удаленным от него на три четверти лье.
Шико занял комнату, выходившую на дорогу, и распорядился, чтобы ужин был подан в комнату. Но по всему было видно, что пища не являлась для гасконца первостепенной заботой. Зубами он работал вполсилы, зато смотрел во все глаза и слушал во все уши. Так продолжалось до десяти часов; поскольку Шико не увидел и не услышал ничего подозрительного, он снял осаду, наказал засыпать своему коню и ослу монаха двойную порцию овса и отрубей и оседлать их, как только начнет светать.
Услышав этот наказ, Горанфло, который уже битый час казался спящим, а на самом деле пребывал в состоянии сладостной истомы, вызываемой сытным ужином, орошенным достаточным количеством бутылок доброго вина, тяжело вздохнул.
— Как только начнет светать? — переспросил он.
— Э, черт возьми! — сказал Шико. — Ты должен иметь привычку подниматься с рассветом.
— Почему? — поинтересовался Горанфло.
— А утренние мессы?
— Аббат освободил меня от них по слабости здоровья, — ответил монах.
Шико пожал плечами и произнес одно лишь слово: “Бездельник”, прибавив к его окончанию букву “и”, которая, как известно, является признаком множественного числа.
— Ну да, бездельники, — согласился Горанфло, — конечно, бездельники. А почему бы и нет?
— Человек рожден для труда, — наставительно сказал гасконец.
— А монах — для отдохновения, — возразил брат Горанфло, — монах — исключение из рода человеческого.
И, довольный этим доводом, сразившим, по-видимому, даже самого Шико, Горанфло с великим достоинством вышел из-за стола и улегся в постель, которую Шико из страха, как бы монах не допустил какой-нибудь оплошности, приказал поставить в своей комнате.
И в самом деле, если бы брат Горанфло не спал таким крепким сном, то он мог бы увидеть, как Шико, едва рассвело, встал с постели, подошел к окну и, укрывшись за портьерой, принялся наблюдать за дорогой.
Вдруг он отпрянул от окна, и, проснись брат Горанфло в эту минуту, он услышал бы цокот копыт трех мулов по вымощенной булыжником дороге.
Шико тут же подскочил к спящему монаху и стал трясти его за плечо, пока тот не проснулся.
— Неужели мне не дадут ни минуты покоя? — забормотал Горанфло, проспавший десять часов кряду.
— Вставай, вставай, — торопил Шико. — Быстро, одеваемся и едем.
— А завтрак? — осведомился монах.
— Ждет нас на дороге в Монтеро.
— Что это такое — Монтеро? — спросил монах, совершенно невежественный в географии.
— Монтеро, — ответил гасконец, — это город, где завтракают. Тебе этого довольно?
— Да, — коротко отозвался Горанфло.
— Тогда, куманек, — сказал Шико, — я спущусь вниз расплатиться за нас и за наших животных. Если через пять минут ты не будешь готов, я уеду один.
Утренний туалет монаха недолог, но у Горанфло он все же занял шесть минут. Поэтому, выйдя из ворот постоялого двора, он увидел, что Шико, пунктуальный, как швейцарец, уже скачет по дороге. Горанфло взобрался на Панурга, а осел, воодушевленный двойной порцией овса и отрубей, которую ему насыпали по приказанию Шико, сам, не дожидаясь ничьих указаний, взял с места галопом и вскоре скакал бок о бок с лошадью Шико.
Гасконец стоял в стременах, прямой, как жердь.
Горанфло тоже привстал и увидел на горизонте трех мулов, исчезающих за гребнем холма.
Монах тяжело вздохнул, подумав, как печально, что его судьба зависит от чужой воли.
На этот раз Шико сдержал слово: они позавтракали в Монтеро.
Весь день был похож на предыдущий, как одна капля воды на другую, да и следующий день прошел примерно так же. Поэтому мы смело можем опустить подробности. Горанфло с грехом пополам уже начал привыкать к кочевому образу жизни, когда на четвертые сутки к вечеру он заметил, что Шико постепенно утрачивает свою обычную веселость. Уже с полудня гасконец потерял всякий след трех всадников на мулах, поэтому он поужинал в дурном расположении духа и плохо спал ночью.
Горанфло ел и пил за двоих, распевал свои лучшие песенки, но Шико оставался мрачным и в разговоры не вступал.
Едва рассвело, он был уже на ногах и растолкал своего спутника. Монах оделся, и от самых ворот они поскакали рысью, а вскоре перешли на бешеный галоп. Но все было напрасно — мулы не появлялись на горизонте.
К полудню и конь и осел выбились из сил.
На мосту Вильнев-ле-Руа Шико подошел к будке сборщика мостовой пошлины со всех тварей, имеющих копыта.
— Вы не видели трех всадников на мулах? — спросил он. — Они должны были проехать нынче утром.
— Нынче утром не проезжали, сударь, — ответил сборщик. — Они проехали вчера рано вечером.
— Вчера?
— Да, вчера вечером, в семь часов.
— Вы их приметили?
— Проклятье! Как обычно примечают проезжающих.
— Я вас спрашиваю, не помните ли вы, что это были за люди?
— Мне показалось, что один из них господин, остальные двое — лакеи.
— Это они, — сказал Шико.
И дал сборщику экю.
Затем пробормотал про себя:
— Вчера вечером, в семь часов. Черт подери, они обогнали меня на двенадцать часов! Мужайся, друг Горанфло!
— Послушайте, господин Шико, — сказал монах, — я-то еще держусь, но Панург уже совсем с ног валится.
Действительно, бедное животное, выбившееся из сил за последние два дня, дрожало всем телом, и эта дрожь невольно сообщалась всаднику.
— Да и ваша лошадь, — продолжал Горанфло, — посмотрите, в каком она состоянии.
И вправду, благородный конь, каким бы они ни был горячим, а может быть, именно поэтому, был весь в мыле, густой пар валил из его ноздрей, а из глаз, казалось, вот-вот брызнет кровь.
Шико, быстро осмотрев обоих животных, по-видимому, согласился с мнением товарища.
Горанфло облегченно вздохнул.
— Слушай, брат сборщик, — сказал Шико, — мы должны сейчас принять важное решение.
— Но вот уже несколько дней, как мы только этим и занимаемся! — воскликнул Горанфло, лицо которого вытянулось даже прежде, чем он услышал, что ему грозит.
— Мы должны расстаться, — сказал Шико, хватая, как говорится, быка за рога.
— Ну вот, — сказал Горанфло, — вечно все та же шутка! А зачем нам расставаться?
— Ты слишком медлителен, куманек.
— Силы небесные! — воскликнул Горанфло. — Я несусь как ветер, нынче утром мы скакали галопом пять часов кряду.
— И все же этого недостаточно.
— Тогда поехали, быстрей поедешь — скорей прибудешь. Ведь я предполагаю, что мы в конце концов куда-нибудь да прибудем.
— Моя лошадь не может идти, да и твой осел отказывается от службы.
— Тогда что же делать?
— Оставим их здесь и заберем на обратном пути.
— Ну, а мы сами? Вы что, хотите тащиться пешком?
— Мы поедем на мулах.
— А где их взять?
— Мы их купим.
— Ну вот, — вздохнул Горанфло, — опять расходы.
— Итак?
— Итак, поехали на мулах.
— Браво, куманек, ты делаешь успехи. Поручи Баярда и Панурга заботам хозяина, а я пойду за мулами.
Горанфло старательно выполнил данное ему поручение: за четыре дня, проведенные с Панургом, он оценил если не достоинства осла, то, во всяком случае, его недостатки. Монах заметил, что тремя главными недостатками, присущими Панургу, были три порока, не чуждые и ему самому, а именно: леность, чревоугодие и сластолюбие. Это наблюдение тронуло сердце монаха, и он не без сожаления расставался со своим ослом. Однако брат Горанфло был не только лентяй, обжора и бабник, прежде всего он был себялюбцем и потому предпочитал скорее расстаться с Панургом, чем распрощаться с Шико, ибо в кармане последнего, как мы уже говорили, лежал кошелек.
Шико вернулся с двумя мулами, на которых они в этот день покрыли расстояние в двадцать лье; вечером он с радостью увидел трех мулов, стоявших у дверей кузницы.
— Уф! — впервые вырвался у него вздох облегчения.
— Уф! — вслед за ним вздохнул Горанфло.
Но зоркий глаз Шико подметил, что на мулах нет сбруи, а возле них — господина и его двух лакеев. Мулы стояли в своем природном наряде, то есть с них было снято все, что можно было снять, а что касается господина и лакеев, то они исчезли.
Более того, вокруг мулов толпились неизвестные люди, они их осматривали и, по-видимому, оценивали. Здесь были лошадиный барышник, кузнец и два монаха-францисканца; они вертели бедных животных из стороны в сторону, смотрели им в зубы, заглядывали в уши, щупали ноги — одним словом, всесторонне изучали.
Дрожь пробежала по телу Шико.
— Шагай туда, — сказал он Горанфло, — подойди к францисканцам, отведи их в сторону и хорошенько расспроси. Я надеюсь, что у монахов не может быть секретов от монаха. Незаметно выведай у них, откуда взялись эти мулы, какую цену за них просят и куда девались их хозяева, потом вернешься и все мне расскажешь.
Горанфло, обеспокоенный тревогой своего друга, крупной рысью погнал своего мула к кузнице и спустя несколько минут вернулся.
— Всего и делов, — сказал он. — Во-первых, знаете ли вы, где мы находимся?