сказал себе: оставим принца лелеять свои блестящие мечты, вынашивать свои величественные замыслы — это его королевская судьба, а я, я найду свою судьбу в его тени, он вряд ли почувствует, если с его королевского венца соскользнет похищенная мной скромная маленькая жемчужина.
— Граф! Граф! — прошептал герцог, против воли упоенный развернутой перед ним чарующей картиной.
— Вы мне прощаете, не так ли, ваше высочество?
В это мгновение герцог поднял глаза. Он увидел на обитой позолоченной кожей стене портрет Бюсси, на который он любил иногда смотреть, подобно тому как прежде ему нравилось созерцать портрет Ла Моля. Бюсси на портрете глядел так гордо, с таким высокомерным выражением, так картинно опирался рукой о бедро, что герцогу почудилось — перед ним не изображение: это сам Бюсси устремил на него свой огненный взор, чтобы вдохнуть мужество в его сердце.
— Нет, — сказал герцог, — я не могу вас простить: я должен быть строгим не ради себя самого, Бог свидетель. Дело не во мне, а в отце, одетом в траур, отце, доверием которого бесстыдно злоупотребили и который требует вернуть ему дочь. Дело в женщине, которую вы принудили выйти за вас замуж. Эта женщина вопиет о возмездии. Дело в том, что первейший долг принцев — справедливость.
— Ваше высочество!
— Я сказал: справедливость — первейший долг принцев, и я буду справедлив…
— Если справедливость, — возразил Монсоро, — первейший долг принцев, то благодарность — первейшая обязанность королей.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, что король никогда не должен забывать, кому он обязан своей короной. А вы…
— Ну?..
— Государь, своей короной вы обязаны мне.
— Монсоро! — гневно воскликнул герцог, охваченный ужасом еще большим, чем при первых атаках главного ловчего. — Монсоро! — повторил он тихим и дрожащим голосом. — Значит, вы хотите изменить королю точно так же, как вы изменили принцу?
— Я верен тому, кто меня поддерживает, государь! — сказал Монсоро, возвышая голос.
— Презренный…
И герцог снова бросил взгляд на портрет Бюсси.
— Я не могу! — сказал он. — Вы честный дворянин, Монсоро, вы поймете, что я не могу одобрить ваши действия.
— Почему, ваше высочество?
— Потому что они позорят и вас и меня… Откажитесь от этой женщины. Ах, любезный граф, пойдите еще на одну жертву. За это я сделаю для вас, мой дорогой граф, все, что вы попросите…
— Значит, ваше высочество, вы все еще любите Диану де Меридор?.. — спросил Монсоро, бледнея от ревности.
— Нет! Нет! Клянусь вам, нет.
— Но что же тогда смущает ваше высочество? Она моя жена, а разве в моих жилах течет не благородная кровь? И кто посмеет совать нос в мои семейные тайны?
— Но она вас не любит.
— Кому какое дело?
— Сделайте это ради меня, Монсоро.
— Не могу.
— Тогда… — сказал принц в страшной нерешительности. — Тогда…
— Подумайте хорошенько, государь.
Услышав этот титул, герцог вытер пот, тотчас выступивший у него на лбу.
— Вы меня выдадите?
— Королю, отвергнутому ради вас? Да, ваше величество. Ибо, если мой новый государь посягнет на мою честь, на мое счастье, я возвращусь к старому.
— Это бесчестно.
— Верно, государь, но я люблю так сильно, что не остановлюсь перед бесчестьем.
— Это подло.
— Да, ваше величество, но я люблю так сильно, что не остановлюсь перед подлостью.
Герцог сделал движение к Монсоро, но граф удержал его одним взглядом, одной улыбкой.
— Ваше высочество, убив меня, вы ничего не добьетесь, — сказал он. — Есть тайны, которые всплывают вместе с трупами! Останемся же каждый на своем месте: вы — королем, исполненным милосердия, а я — самым смиренным из ваших подданных.
Герцог ломал себе пальцы, вонзая ногти в ладони.
— Полноте, полноте, мой добрый сеньор, сделайте что-нибудь для человека, служившего вам верой и правдой.
Франсуа встал.
— Чего вы просите? — спросил он.
— Ваше величество…
— Несчастный! Ты хочешь, чтобы я тебя умолял?
— О! Ваше высочество!.. — Монсоро поклонился.
— Говорите, — пробормотал Франсуа.
— Ваше высочество, вы даруете мне прощение?
— Да.
— Вы помирите меня с бароном де Меридором?
— Да, — сказал герцог, задыхаясь.
— И вы почтите мою супругу улыбкой в тот день, когда она появится при дворе королевы, куда я хочу иметь честь ее представить?
— Да, — сказал Франсуа. — Это все?
— Больше ничего, ваше высочество.
— Идите. Я даю вам слово.
— А вы, — шепнул Монсоро в самое ухо герцога, — вы сохраните трон, на который я вас возвел! Прощайте, государь.
На этот раз он говорил так тихо, что его слова прозвучали в ушах принца сладчайшей музыкой.
“Мне остается только выяснить, — подумал Монсоро, — от кого герцог все узнал”.
XXXVIО ТОМ, КАК ПРОХОДИЛ БОЛЬШОЙ КОРОЛЕВСКИЙ СОВЕТ
Желание графа де Монсоро, высказанное им герцогу Анжуйскому, исполнилось в тот же день: граф представил молодую супругу ко двору королевы-матери и ко двору королевы.
Генрих лег спать в дурном настроении, так как господин де Морвилье предупредил его о том, что на следующий день следовало бы собрать Большой королевский совет.
Король ни о чем не спросил хранителя печати. Час был уже поздний, и его величество клонило ко сну. Для Совета выбрали самое удобное время, с тем чтобы не помешать ни сну, ни отдыху короля.
Почтенный государственный муж в совершенстве изучил своего повелителя и знал, что, в отличие от Филиппа Македонского, Генрих III, когда он не выспался или проголодался, слушает доклады недостаточно внимательно.
Он знал также, что Генрих, страдающий бессонницей, — не спать самому, таков уж удел человека, который должен следить за сном других, — среди ночи непременно проснется, будет думать о предстоящем заседании Совета и отнесется ко всему с должным вниманием и полной серьезностью.
Все произошло так, как предвидел господин де Морвилье.
После первого сна, продолжавшегося около четырех часов, Генрих проснулся. Вспомнив о просьбе хранителя печати, он уселся на постели и принялся размышлять. Вскоре ему надоело размышлять в одиночестве, и, соскользнув со своих пуховиков, он натянул шелковые панталоны, сунул ноги в туфли и во всем своем ночном облачении, придававшем ему сходство с привидением, направился при свете светильника, который с тех пор как Сен-Люк увез с собой в Анжу дуновение Всевышнего, больше не угасал, направился в комнату Шико, ту самую, где так счастливо провела свою первую брачную ночь Жанна де Бриссак.
Гасконец спал непробудным сном и храпел, как кузнечные мехи.
Король трижды потряс его за плечо, но Шико не проснулся.
Однако, когда на третий раз король не только потряс спящего, но и громко окликнул его, тот открыл один глаз.
— Шико! — повторил король.
— Чего еще? — спросил Шико.
— Ах, друг мой, — сказал Генрих, — как можешь ты спать, когда твой король бодрствует?
— О Боже! — воскликнул Шико, притворяясь, что не узнает короля. — Неужели у его величества несварение желудка?
— Шико, друг мой! — сказал Генрих. — Это я.
— Кто ты?
— Это я, Генрих!
— Решительно, сын мой, это бекасы давят тебе на желудок. Я, однако, тебя предупреждал. Ты их слишком много съел вчера вечером, как и ракового супа.
— Нет, — сказал Генрих, — я их едва отведал.
— Тогда, — сказал Шико, — тебя, должно быть, отравили. Черт возьми, Генрих, да ты весь белый!
— Это моя полотняная маска, дружок, — сказал король.
— Значит, ты не болен?
— Нет.
— Тогда почему ты меня разбудил?
— Потому что у меня неотвязная тоска.
— У тебя тоска?
— И сильная.
— Тем лучше.
— Почему тем лучше?
— Да потому, что тоска нагоняет мысли, а поразмыслив хорошенько, ты поймешь, что порядочного человека будят в два часа ночи, только если хотят преподнести ему подарок. Посмотрим, что ты мне принес.
— Ничего, Шико. Я пришел поболтать с тобой.
— Но мне этого мало.
— Шико, господин де Морвилье вчера вечером явился ко двору.
— Ты водишься с дурной компанией, Генрих. Зачем он приходил?
— Он приходил просить у меня аудиенции.
— Ах, вот человек, умеющий жить. Не то что ты: врываешься в чужую спальню в два часа пополуночи.
— Что он может мне сказать, Шико?
— Как! Несчастный, — воскликнул гасконец, — неужто ты меня разбудил только для того, чтобы задать этот вопрос?
— Шико, друг мой, ты знаешь, что господин де Морвилье ведает моей полицией.
— Да что ты говоришь! — сказал Шико. — Ей-Богу, я ничего не знал.
— Шико! — не отставал король. — В отличие от тебя, я нахожу, что господин Морвилье всегда хорошо осведомлен.
— И подумать только, — сказал гасконец, — ведь я мог бы спать, вместо того чтобы выслушивать подобные глупости.
— Ты сомневаешься в осведомленности хранителя печати? — спросил Генрих.
— Да, черт подери, я в ней сомневаюсь, — сказал Шико, — и у меня на это есть свои причины.
— Какие?
— Ну если я скажу тебе одну-единственную, с тебя хватит?
— Да, если она будет веской.
— И ты меня оставишь в покое?
— Конечно.
— Ну ладно. Как-то днем, нет, постой, это было вечером…
— Какая разница?
— Есть разница, и большая. Итак, однажды вечером я тебя поколотил на улице Фруамантель. Ты был с Келюсом и Шомбергом…
— Ты меня поколотил?
— Да, палкой, палкой, и не только тебя, всех троих.
— А по какому случаю?
— Вы оскорбили моего пажа и получили по заслугам, а господин де Морвилье об этом ничего тебе не донес.
— Как! — воскликнул Генрих. — Так это был ты, негодяй, ты, святотатец?
— Я самый, — сказал Шико, потирая руки, — не правда ли, сын мой, уж коли я бью, то бью здорово?
— Нечестивец!
— Признаёшь, что я сказал правду?
— Я прикажу высечь тебя, Шико.
— Не о том речь; скажи — было это или не было, вот все, что я хочу знать.