— Хорошо сказано! — воскликнул Шико. — Я одобряю pedibus et nutu[31].
— И все же, — продолжал герцог, — одного сплочения еще мало, государь, еще недостаточно создать единое тело, каким бы сплоченным оно ни было; это тело нужно привести в движение, направить его к некоей цели. Ибо в таком королевстве, как Франция, несколько миллионов людей не объединяются без согласия короля.
— Несколько миллионов людей! — воскликнул Генрих, даже не пытаясь скрыть своего удивления, которое с полным основанием можно было принять за испуг.
— Несколько миллионов людей! — повторил Шико. — Ничего себе маленькое семечко недовольства! Если его посадят умелые руки, а уж в этом я не сомневаюсь, оно не замедлит принести премилые плоды.
На этот раз терпение герцога, по-видимому, истощилось, он презрительно сжал губы и чуть было не топнул ногой, но сдержался.
— Меня удивляет, государь, — сказал он, — что вы дозволяете так часто прерывать мою речь, когда я говорю о столь важных материях.
При этом открытом выражении неудовольствия, со справедливостью коего нельзя было не согласиться, Шико обвел всех присутствующих злыми глазами и, подражая пронзительному голосу парламентского глашатая, крикнул:
— Тише, там! Иначе, разрази меня гром, будете иметь дело со мной!
— Несколько миллионов! — повторил король, которого это число, видимо, поразило. — Весьма лестно для католической религии; но сколько человек могут выставить протестанты в моем королевстве против этих нескольких миллионов объединившихся католиков?
Герцог, казалось, пытался вспомнить какую-то цифру.
— Четверых, — сказал Шико.
Эта новая выходка была встречена громким смехом придворных короля, но герцог де Гиз нахмурил брови, а в передней среди его дворян, возмущенных дерзостью шута, послышался громкий ропот.
Король медленно повернулся к двери, откуда доносились недовольные голоса; и так как он умел придавать своему взгляду выражение высокого достоинства, то ропот сразу затих.
Затем король с тем же выражением взглянул на герцога.
— Итак, сударь, — сказал он, — чего вы добиваетесь?.. К делу, к делу…
— Я прошу одного, государь, ибо слава моего короля мне, быть может, дороже моей собственной: я хочу, чтобы вы, ваше величество, который во всем стоите выше нас, выказали свое превосходство над нами также и в своей ревностной приверженности к католической вере и, таким образом, лишили бы недовольных всякого повода к возобновлению войн.
— Ах, если речь идет о войне, мой кузен, — сказал Генрих, — то у меня есть войска; только под вашим командованием, в том лагере, который вы покинули, чтобы осчастливить меня вашими драгоценными наставлениями, насчитывается, если я не ошибаюсь, около двадцати пяти тысяч солдат.
— Государь, может быть, я должен объяснить, что я понимаю под словом “война”?
— Объясните, мой кузен, вы великий полководец, и я всегда, не сомневайтесь в этом, с большим удовольствием слушаю, как вы рассуждаете о подобных материях.
— Государь, я хотел сказать, что в наше время короли призваны вести две войны: войну духовную, если можно так выразиться, и войну политическую — войну с идеями и войну с людьми.
— Черт возьми! — воскликнул Шико. — Как красиво сказано!
— Замолчи, дурак! — приказал король.
— Люди, — продолжал герцог, — существа видимые, осязаемые, смертные; с ними можно соприкоснуться, атаковать их и разбить, а когда они разбиты, их судят или вешают без суда, что еще лучше.
— Да, — сказал Шико, — их можно повесить без всякого суда: это будет и короче, и более по-королевски.
— Но с идеями, — продолжал герцог, — с идеями вы не сможете бороться, как с людьми, государь, они невидимы и проскальзывают повсюду; они прячутся, особенно от глаз тех, кто хочет их искоренить. Укрывшись в тайниках душ человеческих, они пускают там глубокие корни. И чем старательнее срезаете вы неосторожные побеги, показавшиеся на поверхности, там более могучими и неистребимыми становятся невидимые корни. Идея, государь, — это карлик-гигант, за которым необходимо следить днем и ночью, ибо вчера она пресмыкалась у ваших ног, а завтра грозно нависнет над вашей головой. Идея, государь, это искра, упавшая в солому, и только зоркие глаза могут заметить пожар, занимающийся среди бела дня. Вот почему, государь, нам нужны миллионы дозорных.
— Вот и последние четыре французских гугенота летят ко всем чертям! — сказал Шико. — Дьявольщина! Мне их жалко.
— И для того чтобы смотреть за этими дозорными, — продолжал герцог, — я предлагаю вашему величеству назначить главу для святого Союза.
— Вы кончили, мой кузен? — спросил король.
— Да, государь, и, как ваше величество могли видеть, говорил со всей откровенностью.
Шико испустил громкий вздох, а герцог Анжуйский, оправившись от недавнего испуга, улыбнулся лотарингскому принцу.
— Ну, а вы, — сказал король, обращаясь к окружавшим его придворным, — что вы об этом думаете, господа?
Шико, ни слова не говоря, взял свою шляпу и перчатки, затем схватил за хвост львиную шкуру, разостланную на полу, оттащил ее в угол комнаты и улегся.
— Что вы делаете, Шико? — спросил король.
— Государь, — ответил Шико, — говорят, что ночь — хороший советчик. Почему так говорят? Потому, что ночью спят. Я буду спать, государь, а завтра на свежую голову отвечу моему кузену де Гизу.
И он растянулся на шкуре во всю ее длину.
Герцог метнул на гасконца яростный взгляд; Шико, приоткрыв один глаз, перехватил его и ответил храпом, подобным раскату грома.
— Итак, государь, — спросил герцог, — что вы обо всем этом думаете?
— Я думаю, вы правы, как всегда, кузен, соберите же ваших главных лигистов, придите сюда вместе с ними, и я изберу человека, в котором нуждается религия.
— А когда, государь? — спросил герцог.
— Завтра.
И, произнося это слово, король искусно разделил свою улыбку, адресовав одну половину герцогу де Гизу, а другую — герцогу Анжуйскому.
Последний собирался было удалиться вместе с придворными, но только он шагнул к двери, как Генрих сказал:
— Останьтесь, брат мой, я хочу с вами поговорить.
Герцог де Гиз на мгновение сжал рукою лоб, словно желая собрать воедино поток мыслей, а затем вышел вместе со своей свитой и исчез под сводами галереи.
Еще через минуту загремели радостные крики толпы, приветствовавшей выход герцога из Лувра точно так же, как она приветствовала его вступление в Лувр.
Шико продолжал храпеть, но мы не поручились бы за то, что он действительно спал.
XXXVIIIКАСТОР И ПОЛЛУКС
Задержав у себя брата, король отпустил своих фаворитов.
Во время предыдущей сцены герцогу Анжуйскому удалось сохранить для всех, кроме Шико и герцога де Гиза, вид полного равнодушия к происходящему, и теперь он без всякого недоверия отнесся к приглашению Генриха. Он не подозревал, что гасконец заставил короля взглянуть в его сторону и тот увидел палец, неосторожно поднесенный к губам.
— Брат мой, — сказал Генрих, большими шагами расхаживая от двери до окна, после того как он убедился, что в кабинете не осталось никого, кроме Шико, — знаете ли вы, что я счастливейший король на земле?
— Государь, — сказал принц, — счастье вашего величества, если только вы действительно почитаете себя счастливым, не более чем вознаграждение, ниспосланное вам Небом за ваши заслуги.
Генрих посмотрел на брата.
— Да, я очень счастлив, — подтвердил он, — потому что, если великие идеи не осеняют мою голову, они осеняют головы тех, кто меня окружает. Мысль, которую только что изложил перед нами мой кузен Гиз, — великая мысль.
Герцог поклонился в знак согласия.
Шико открыл один глаз, словно он плохо слышал с закрытыми глазами или ему было необходимо видеть лицо короля, чтобы постичь подлинный смысл королевских слов.
— И в самом деле, — продолжал Генрих, — стоит собрать под одним знаменем всех католиков, создать королевство церкви, незаметно вооружить таким образом всю Францию от Кале до Лангедока, от Бретани до Бургундии, и у меня всегда будет армия, готовая выступить против Англии или Испании, а Англия, Фландрия или Испания ничего и не заподозрят. Понимаете ли вы, Франсуа, какая это гениальная мысль?
— Не правда ли, государь? — сказал герцог Анжуйский, обрадованный тем, что король разделяет взгляды его союзника, герцога де Гиза.
— Да, и, признаюсь, я испытываю горячее желание щедро вознаградить автора столь мудрого прожекта.
Шико открыл оба глаза, но тут же закрыл их; он уловил на лице короля одну из тех неприметных улыбок, которые мог увидеть только он, знавший Генриха лучше всех остальных; этой улыбки ему было достаточно.
— Да, — продолжал король, — повторяю, такой прожект заслуживает награды, и я сделаю все для того, кто его задумал. Скажите мне, Франсуа, действительно ли герцог де Гиз — отец этой превосходной идеи или, вернее сказать, зачинатель этого великого дела? Ведь дело уже начато, не так ли, брат мой?
Герцог Анжуйский кивнул, подтверждая, что к исполнению замысла действительно уже приступили.
— Тем лучше, тем лучше, — повторил король. — Я сказал, что я очень счастлив, мне надо было бы сказать — я слишком счастлив, Франсуа, ибо моих ближних не только осеняют великие идеи, но мои ближние, горя желанием послужить своему королю и родственнику, еще и сами претворяют эти идеи в жизнь. Однако я у вас спросил, дорогой Франсуа, — Генрих положил руку на плечо брату, — действительно ли за такую поистине королевскую мысль я должен благодарить моего кузена Гиза?
— Нет, государь, ее выдвинул кардинал Лотарингский более двадцати лет назад, и только ночь святого Варфоломея помешала ее исполнению или, вернее, временно сделала ее ненужной.
— Ах, какое несчастье, что кардинал Лотарингский скончался! — сказал Генрих. — Я бы сделал его папой после смерти его святейшества Григория Тринадцатого. Тем не менее нельзя не признать, — продолжал он с видом полнейшего простодушия, который умел принимать лучше любого французского комедианта, — что его племянник унаследовал эту идею и заставил ее плодоносить. К сожалению, я не в силах сделать его папой, но я его сделаю… Чем бы это его наградить, Франсуа, таким, чего у него еще не было?