– Господи, Христа ради, уйдите, – заныл из-за двери купец. – Хоть ночью мне дайте от ваших угроз отдохнуть. Нет у меня вестей хороших, как будут, так вам сразу скажу.
– Открывай, болван, это я! – Кавалер засмеялся.
– Кто «я»? Кто «я»? – закричал купчишка со страхом, но и с надеждой.
– Болван, это я, Эшбахт. – Волков продолжал смеяться.
– Вы? Вы, господин?
– Открой же дверь, дурень, – велел Максимилиан, – долго нас на улице держать будешь?
– Господи, вы ли? – Засовы на дверях залязгали, наконец крепкая дверь отворилась, а там свет от лампы, домашний запах и купчишка в исподнем.
– Я, я, – ухмыльнулся кавалер, переступая порог. – Что, соскучился по мне?
– Господь наконец услышал молитвы мои и моей жены! – обрадовался Гевельдас. – Прошу вас, господа, прошу вас. Садитесь к столу. Клара, Клара… Неси господам вина.
Хрупкая чернявая женщина, не спуская ребенка с рук, ловко и быстро ставила на стол и стаканы, и кувшин с вином, хлеб, сыр.
– Что, заждался меня? – спрашивал кавалер, усаживаясь.
– Ох, заждался, ох, заждался, господин, – отвечал купец, а сам косился на большой мешок, который с ласкающим ухо звоном бросил на стол Румениге. – Купцы местные ко мне злы, все грозятся и грозятся расправою, бранятся, собакой и крысой зовут. Говорят, что выкрест хуже сарацина.
Волков еще громче рассмеялся, за последние дни хоть что-то веселое.
– Хуже сарацина, говоришь?
– Да, господин, говорили, что скажут попу, чтобы в церковь меня не пускал, а самые злые грозились, что на базаре жене моей подол задерут, если я у вас для них денег не выпрошу. Меня, подлецы, винят, что вы деньги им не отдаете.
– Жене твоей подол задрать? – Волков никак не мог перестать смеяться. – Значит, дураки тебя винят, а не жадность свою?
– Меня, господин, меня.
Волков успокоился, вытер глаза.
– Ладно. С человеком моим как плавал в кантон? Что там делали?
– Ох, – охал купчишка, – два раза плавал, вчера только оттуда вернулись. Ох, и страху я с ним натерпелся. Ох, и наволновался. Ведь в каждом кабаке желает остановиться, с каждым желает выпить, с каждым пьяным поговорить. А мне все чудится, что донесут на нас, что схватят нас. Но нет, обошлось.
– И о чем же он с людьми говорил? – поинтересовался генерал.
– Разговор начинает всегда про семью. Есть ли у человека баба, дети. Живы ли мать, отец.
– Вот как?
– Да, всякий человек про свою семью говорить хочет, все про родственников ему и говорит, кто жену хвалит, кто ругает, но все про баб своих говорят. А потом он спрашивает, откуда человек, из каких мест, что за ремесло у него, какие налоги платит. Тут опять всякому есть что сказать, когда про налоги да подати спрашивают. Так он к своему и подводит всегда, так про свое и выспрашивает. Поговорит с человеком про всякое, а человек ему и жаловаться начнет, что староста на войну деньги собирал и из деревни двенадцать мужиков на войну с лошадью и кормом отправили.
– Значит, хитер друг мой? – спрашивал Волков.
– Хитер? – воскликнул купец. – Да он змей райский! Но первый раз мы не весь кантон объехали, он карту не успел дорисовать, пришлось второй раз ехать. Теперь все правильно у него.
Волков отпил вина, рассказом купца кавалер явно был доволен, а тут вдруг сморщился:
– Фу, ну и дрянь ты, купец, пьешь! – Он отставил стакан и положил руку на мешок с серебром. – Ладно, бедам твоим конец. Вот деньги. Собери купцов, всех, кому я должен, спросишь, кому сколько, пусть векселя принесут, сверху всякого дашь по два талера, чтобы не обижались.
– Господи, радость какая, храни вас бог, добрый господин.
– Здесь три тысячи монет, возьмешь отсюда сверх долга еще двадцать. – Волков посмотрел на купца с укоризной. – Не радуйся, дурень, то не тебе, то на пир для купцов: извинишься от моего имени и пригласишь на пир. Вино купишь лучшее, лучшую рыбу морскую, из говядины только вырезку. Денег не экономь и не воруй. Пусть пьют и едят, я им теперь в радость должен быть.
Гевельдас послушно кивал, он был счастлив, что господин наконец расплатится с долгами, из-за которых жизнь его была так тяжела. А Волков, желая отблагодарить его за терпение, и сказал:
– А на пиру между делом обмолвишься, что ты теперь мой поверенный в делах торговых. И что я буду торговать с Фринландом через тебя. И что если кто моего поверенного без должного уважения будет встречать или, боле того, бранить, так тот вообще на реке торговать не сможет.
– Что, так и сказать? – не верил купец.
– Так и скажи всякому, кто браниться станет, что все те злые слова, которые говорит тебе, говорит он и господину Эшбахта и что всю ту брань ты мне передашь. А я уже решу, как мне грубияна судить. И на свои лодки и баржи, как войну закончу с кантоном, можешь мои гербы рисовать, если хочешь, конечно, чтобы всякий знал, что ты друг мой.
– Спасибо, господин, спасибо! – Купец схватил его руку, облобызал перстень.
Жена купца, баюкая проснувшееся дитя, прослезилась.
– Будет, будет тебе, ты мне скажи, где мой офицер? – спросил кавалер, не было у него времени радоваться с купцом вместе.
– Господин Дорфус стоит в трактире «Гнилой налим».
– Это тот, что южнее пристаней? – спросил Волков, вставая, ему не терпелось поговорить о предстоящем деле, деле настоящем, а не о всяких делишках купеческих.
– Да, господин, тот самый, что южнее пристаней. – Купец вскочил провожать гостей.
– А сколько у тебя барж, Гевельдас? – задал вопрос кавалер, уже подходя к двери.
– Барж? Так три уже у меня. Две стоят у берега, одна с товаром, уйдет в Рюммикон на заре, через три дня вернется, а одну я сдал внаем, она ушла до самого Хоккенхайма, месяц ее не будет.
Кавалер на секунду задумался и потом сказал:
– Значит, две баржи есть. Я у тебя их арендую, пусть через три дня они у пристаней будут, и еще семь барж найми мне, денег не жалей, нанимай те, что побольше.
– Вам надо десять барж? – удивился Гевельдас, он начал понимать, что баржи господину нужны вовсе не для перевозки товаров. От этого его опять стали точить черви сомнения.
– Да, десятка мне хватит. – Волков прикинул в уме количество людей в полку Брюнхвальда и в баталии Рохи. – Да, хватит. Хозяевам не говори, что их лодки я нанимаю, а то решат, что на войну их беру. Объяви, что для себя, для торговли, иначе разбегаться от тебя будут, прятаться.
– Господи, раньше на меня только купцы здешние злились, теперь еще и все лодочники взъярятся, – снова начал причитать Иеремия Гевельдас.
– Не скули, не скули, дурак, все будет хорошо. Отныне тебя никто не тронет. Ты, главное, верь в Бога истово и молись, чтобы у меня все вышло.
– Молю Господа о том, – вздыхал купец.
– А знаешь что, купец, пошли со мной на войну! – Волков положил руку на плечо Гевельдасу.
– Что, на войну? – Купец побледнел так, что даже в полумраке стала видна его бледность. – Что же мне там делать?
– Там всегда есть что добыть и кого пограбить. Разве же ты не хочешь пограбить кого-нибудь?
– Господи, да что вы такое говорите?
– Ты не бойся, станешь с доппельзольднерами в первый ряд, там двойная оплата тебе будет и двойная доля в добыче. Я дам тебе шлем, кирасу, алебарду!
– Иисус и Мария, Господь с вами, господин! Где я и где ваша алебарда? Мне от одного этого слова дурно становится! – запричитал Гевельдас.
– А, не хочешь, значит, вставать в строй? Ну, тогда найди мне десять барж, чтобы через два дня уже стояли у пирсов, готовые к отплытию. И не дай бог ты опоздаешь, точно тебе говорю, поедешь тогда со мной к горцам при кирасе, шлеме и алебарде.
– Я сделаю все, что смогу, – вяло пообещал купец.
– Ну, что ты так квел? Будь бодр, ибо печаль и уныние грех есть. Это я тебе как опора Святого Престола, меч Господа, защитник веры и как паладин матери церкви говорю.
Купец кивнул, но все равно не так бодро, как надобно.
– Буду молить Господа за дело ваше.
– Кстати, ты ту дрянь, что на стол для гостей ставишь, вылей, то нельзя честному человеку пить, то пойло адское, – сказал генерал купцу на прощанье.
Глава 41
Эрик Георг Дорфус встретил его в простой одежде. В совсем простой, как подмастерье какой-нибудь. Может, так для дела и надо. Он хотел Волкову что-то сказать, а тот обхватил молодого офицера крепко, обнял как родного, как отпустил, так сразу с расспросами к нему:
– Знаю, что дело вы сделали большое. Купец говорит, карта у вас готова?
– Готова, господин генерал, дозвольте сходить за ней.
Они стояли на улице, Волков решил в трактир не заходить, чтобы купчишка какой не признал его и не разболтал завтра где-нибудь на милликонской пристани, что в Лейденице ночью видел Эшбахта. Так он думал сохранить в тайне свое пребывание еще хоть на день или на два.
Капитан сходил к себе, принес карту и лампу. Уселись прямо наземь на берегу реки, расстелили промеж себя листы с рисунками дорог, речушек, городов и сел.
– Милликон, – указывал капитан палочкой. – Вот лагерь. Полмили от берега. Сто – сто десять палаток было вчера.
– Вы не ошибаетесь, капитан? Точно там сто десять палаток? – спросил генерал. – Полк Карла Брюнхвальда идет сюда скорым маршем, завтра встанет на отдых у Эвельрата, в одном дне пути отсюда, будет ждать приказа. Ландскнехты и кавалерия тоже на марше, через пару дней появятся в Эшбахте. Баржи уже готовятся. Ошибка ваша после высадки на тот берег может дорого мне статься.
– Нет, не ошибаюсь, – отвечал капитан. – Вчера там был, если и ошибаюсь, то ненамного.
– Генерал их… как его там? – вспоминал кавалер. – Каненбах, кажется…
– Да, он. Штандарта его над лагерем нет.
– Значит, они еще не все собрались?
– Руку дам на отсечение, что они еще не готовы, – отвечал Дорфус с такой твердостью, что Волков поверил. – Если нам удастся взять лагерь со всеми припасами, что там есть, даже если все остальное не получится, так сорвем им кампанию на это лето.