Но даже узнав, что состав группы мужской, интересовалась социальным статусом каждого из прибывающих.
— Есть бизнесмены, инженеры, два адвоката, зубной врач и даже агент.
— Какой еще агент? — не понимала Судзиловская.
— Не знаю, — равнодушно отвечал менеджер, — здесь так написано.
Оленька была высока, стройна, хотя и полновата немного, зато умела хлопать накладными ресницами, отгоняя мух, и вытягивать губки пухлой трубочкой, изображая задумчивость.
После двухсот граммов виски иностранцам это очень нравилось.
Когда заканчивался ужин и по распорядку дня интуристам полагалось свободное время, Оленька прощалась с группой до следующего дня, желала всем удачно развлечься, а потом говорила, что если кого интересуют тихие местечки с невинными шалостями, адресов которых нет в туристических проспектах, то она может подсказать. При этом таинственно смотрела на заранее выбранную жертву, предварительно изучив его социальный статус по анкете, а также умение расставаться с зарубежными банкнотами во время посещения магазинов и сувенирных лавок. Намеченная жертва сама подплывала к пасти акулы экскурсионного обслуживания и просила показать что-нибудь позлачнее. Как правило, ему показывалась Оленькина квартира с огромной, три на три кроватью и зеркальным потолком. Судзиловская везла гостя домой, прижимаясь к нему на заднем сиденье такси, рассказывала выученную наизусть, как экскурсию, речевку о своем глубоком внутреннем мире, а ночью она складно и громко выкрикивала итальянские слова любви и страсти. Нельзя сказать, что начальство ничего не знало о путешествиях во внутренний мир Оленьки, но за определенные отчисления из ее гонораров делало вид, будто миру внешнему наплевать на все происходящее за пределами отеля или экскурсионного автобуса.
— Сколько тебе нужно? — улыбнулась Судзиловская своему отражению в зеркале, приглаживая бровь.
Брови у нее были несколько широковаты, но высокие, что очень нравилось современным иностранным кавалерам.
— Полторы тысячи? Всего-то? Ой, господи!
Оленька вздрогнула и отшатнулась от зеркала, прижав руку к не очень пышной груди.
— Думала, прыщик на носу вскочил, а это зеркало такое. Полторы тысячи? Как ты думаешь: есть смысл мне силикон поставить? Хотя нет: мужики импортные любят все натюрель.
Аня уже пожалела, что приехала к ней: ведь знала, чем Судзиловская зарабатывает, и просить у нее — значит одобрить это занятие.
— Полторы, а может, тебе больше дать?
— Я, пожалуй, пойду, — произнесла, поднимаясь из кресла, Аня.
— Да погоди ты, — помахала пальчиками Оленька, — смешная сумма. Ты бы сама могла за неделю больше зарабатывать. Я, например, цену никогда не называю. Мне как-то один испанец рублями заплатил. Он курс перепутал, думал, что рубли с их песетами один в один. Дал мне пятьдесят тысяч, предполагая, что это четыреста баксов. Ты представляешь? На следующий день он отвел меня в Эрмитаже в закуток в гардеробе, знаешь, есть такой и говорит: «Я, кажется, ошибся: в пять раз больше Вам дал». Ты представляешь? Я даже заплакала, слезы потекли, натюрель. «Это я в Вас ошиблась! Думала: Вы настоящий мужчина, а Вы такой как все — растоптали меня, унизили, надругались надо мной».
— Так прямо и сказала? — удивилась Аня, вспомнив ее словарный запас.
Оленька задумалась, вспоминая, а потом честно призналась:
— Ничего я не сказала, но именно так подумала — слово в слово. А плакала просто классно! Рыдала вся.
Судзиловская вздохнула, а затем хихикнула.
— Я пошла, — сказала Аня.
— Ладно, — заморгала ресницами Оленька, — дам тебе денег. Только как ты рассчитываться будешь?
— Мне Филипп обещал помочь, но чуть позже, а мне надо сейчас.
— Ну тогда ладно.
Судзиловская поднялась и направилась к платяному шкафу, где, судя по всему, хранила трудовые сбережения.
— Да, — остановилась она, — самое главное тебе не сообщила. Я же тут Филиппа твоего встретила.
Прежде Оленька видела Филиппа, когда он заезжал в бюро за Аней. Он ей понравился, но, вздохнув, она пообещала подруге глаз на ее жениха не класть, потому что у нее другие принципы: мужчины подруг для нее табу и тотем.
Судзиловская думала, что это одно и то же, и переводила как «никогда и ни с кем!»
— Анечка, ты представляешь? Ужинаю с французской группой в «Астории», гляжу, а в уголочке компашка небольшая — две престарелые пары и Филипп твой с красоткой…
— Это, наверное, Настя — секретарша шефа, — ляпнула Аня и почувствовала, что краснеет.
— Уж не знаю, чем она секретарит, но в ушах у нее по восемь компьютеров, а на пальцах уж не знаю сколько там сканеров, принтеров, не говоря уже о факсах и пишущих машинках. Я тихохонько подкралась: интересно же, о чем они там беседуют. А они как раз шампанское кушать собираются. Один из пожилых тост говорит: «За новую финансовую компанию, за слияние капиталов двух семей — Кухарских и Крыщуков!» Или Крысюков — я плохо расслышала.
Аня напряглась: фамилия Филиппа была Кухарский. Так что история, рассказанная Оленькой, походила на правду. Но Судзиловская еще не закончила свой рассказ.
— Значит, подкралась я и за колонной стою. А другой — Крысюк или как его — тоже встает и речь говорит. Дескать, финансовая компания — это наш с Антоном Борисовичем первоначальный вклад в благосостояние новой семьи, которая образуется через месяц. И хотя это не принято, я хочу сказать молодым — «Горько!» Тут твой Филипп как обхватил свою секретаршу и как…
Оленька посмотрела на Аню и замолчала. Потом вздохнула и постаралась утешить подругу:
— Но она к нему еще больше присосалась.
Ане стало обидно и горько. Она поднялась и пошла к выходу, перед глазами все крутилось, она не поняла, зачем и что ей сует в руки Оленька, видела только, что та заглядывает ей в глаза — только что Судзиловская там хотела увидеть? Оленька что-то сказала, но Аня не поняла, да и не слышала и все же на всякий случай кивнула. Спускалась в лифте вниз, потом вышла на улицу, пошла через дорогу, и рядом, заскрипев тормозами, остановилась машина такси, что-то кричал водитель, потом подскочила старушка, она говорила, говорила, а Анечка все кивала, кивала. Наконец включился звук и голос старушки произнес: «Да спрячь ты деньги, а то ведь и ограбят еще». Только сейчас Аня увидела у себя в руках пачку долларов. Откуда они? Но бабка расстегнула ее сумочку и, вынув деньги из ее скрюченных пальцев, засунула их внутрь, потом щелкнула замочком и сказала:
— Езжай домой, доченька: с кем не бывает.
Она проспала весь остаток дня, а вечером, когда открыла глаза, не увидела ничего, кроме темноты своей комнаты. Захотелось закричать от страшного сна, который ей только что приснился, потом поняла — это не сон и тогда тихо заплакала — в темноте плакать легко, трудно только поверить, что мрак спустился на Землю навсегда, не будет теперь ни света, ни радости. Никогда больше она не увидит улыбки Филиппа, а если и увидит, то улыбаться он будет уже не ей. Тьма, тьма беспросветная и страшная — весь мир тесный карцер без окон, без воздуха и света. Аня снова заснула, опять открыла глаза, и хотя забытье длилось не долго, показалось, будто прошла вечность. Вернулась с работы мама, она чем-то шуршала в коридоре, потом зашла в комнату дочери и спросила тихо:
— Ты спишь?
Почему-то запахло цветами. Захотелось промолчать и притвориться спящей, но Анечка ответила:
— Не сплю, только свет не включай.
Любовь Петровна села в темноте на стул, слышно было, как он скрипнул.
— Сегодня прихожу на работу в офис, а там все цветами заставлено. Розы, орхидеи — запах с ума сводит. А директор говорит: «Выбросите все на помойку — у нас должна быть официальная обстановка: мы ведь солидное учреждение».
— А чем они занимаются? — спросила Аня, продолжая лежать лицом к стене.
— Финансовая компания. Большими деньгами крутят. Я вечером прихожу убирать, намою все, а наутро опять прихожу — а в офисе пустые бутылки, остатки еды. Иногда…
Любовь Петровна перешла на шепот, как будто боялась, что ее может кто-то услышать, кроме дочери.
— …А иногда даже белье женское. У них же там еще сауна есть и бассейн маленький — совсем крохотный, как эта комната. Вот, оказывается, какие финансовые компании бывают.
Но Аня уже ничего не отвечала. Любовь Петровна осторожно подошла и накрыла дочь пледом, потом так же на цыпочках вышла в коридор и прошмыгнула в комнаты, которые ей с дочерью оставил Сергей Сергеевич.
Вечер и в самом деле был бесконечным. Уже не было сил спать, лежать и думать о чем-либо кроме как о счастливом прошлом, потому что впереди не было ничего. Казалось, что наступила нескончаемая полярная ночь. Но вдруг зазвонил телефон.
— Это — я, — донесся строгий голос Филиппа, — ты что это делаешь?
— Ничего, — растерялась Аня, — хотела спать лечь, но не получается.
— Ты что это делаешь, — уже кричал он, — натравила на меня проститутку и думаешь, что тебе это сойдет с рук?
— О чем это ты?
— А ты будто не знаешь, — продолжал кричать Филипп, — дала мой телефон какой-то потаскухе Судзиловской, заставила ее угрожать мне, шантажировать меня…
— Ты меня любишь? — прошептала Аня.
Филипп вздохнул раздраженно.
— Любишь меня? — снова шепнула Анечка, чувствуя, как умирает надежда. — А ее? С которой был в «Астории»?
— Это обычный династический брак, — понес какую-то околесицу Филипп, — капитал женится на капитале, чтобы родить новый капитал. Я люблю только тебя, ничего не изменится, мы будем так же встречаться и любить друг друга. Мой брак ничего не значит для меня.
— А для меня значит. Ты будешь приходить ко мне и возвращаться к жене, потому что там твой дом и твои любимые новорожденные капиталы…
— Только не надо истерик, — холодно прервал ее бывший возлюбленный, — если тебя это не устраивает — ради Бога: живи как тебе нравится, но без меня. А если захочешь помешать мне или разрушить мой брак, то пеняй на себя — раздавлю как букашку и не замечу даже.