— Я не букашка, — еле сдерживая слезы, вымолвила Аня.
— Да ты хуже, — холодно и зло выдавил Филипп, — ты — пиявка, отвратительная, пьющая кровь пиявка. Я еще раз, в последний предупреждаю: если ты или твоя подруга-проститутка позвоните мне или моим родителям, родителям невесты или, упаси Боже, Илоне — не просто раздавлю, а сделаю так, что ты сама будешь смерти просить! Пока.
И он бросил трубку.
— Прощай, любимый, — прошептала Аня.
И осталась стоять, прижавшись спиной к стене, держа в опущенной руке телефонную трубку, в которой кто-то, словно издеваясь, противно повторял:
— Пи-пи-пи-пи-пи-пи.
Сколько это продолжалось, неизвестно, только прохрипел дверной звонок. Один раз — значит, пришли к соседям. В коридоре прошлепали босые ноги Виолетты. Скрипнула входная дверь, и женский голос взвизгнул:
— Вернулся-я!
После чего последовали быстрые звонкие поцелуи с причмокиваниями:
— Чмок, чмок, родной, чмок, чмок, ненаглядный, чмок, чмок, я ждала, чмок, чмок, не верь никому…
— Погоди, — прозвучал голос Бориса, — сперва надо с этими тварями разобраться.
По коридору прогремели шаги народного мстителя — уверенные, неторопливые, как неотвратимость наказания за все грехи человечества. Потом последовал мощный удар ногой в дверь комнаты Любови Петровны. Удар был такой силы, что дверь треснула и, влетев в комнату, повисла на одной петле.
— Выходи, старая крыса!
Потом Борис обернулся к двери Аниной комнаты. Зная, что эта дверь уже точно на запоре, отошел на два метра, разбежался…
Анечка положила трубку на рычаг телефонного аппарата и открыла дверь. В этот момент в комнату влетел с выставленной вперед ногой Борис и упал на спину. Аня включила свет, взяла телефонный аппарат двумя руками — все равно уже не нужен и, подняв его над собой, ударила Бориса по голове.
— Кого ты назвал старой крысой, уголовник?
Аппаратик в последний раз в жизни звякнул и раскололся.
— Ай! — вскрикнул Борис и повалился на бок, прикрывая голову руками.
Аня еще раз подняла аппарат, но Любовь Петровна, появившаяся в коридоре, сказала чуть слышно:
— Не надо, доченька. Он сам не ведает, что творит.
Борис полз на четвереньках к выходу из комнаты. В коридоре стояла онемевшая от удивления Виолетта. Скорость движения соседа все увеличивалась, словно он собирался бежать стометровку, но споткнулся на низком старте и теперь пытается догнать умчавшихся вперед спринтеров. Борис проскочил мимо жены и, так и не выпрямившись, влетел в свою комнату, открыв головой дверь, при этом опять сказал: «Ай!»
Аня пошла на кухню, по пути сказав Любови Петровне:
— Мамочка, ступай спать: больше ничего интересного не будет.
Это, видимо, услышал контуженный телефоном Борис.
— Все! — заорал он, — достали!! Ах, как они меня достали!!!
Зачем она пришла на кухню? Теперь стояла и пыталась вспомнить. Огляделась: два кухонных стола — один маленький и пустой, второй большой, с одиноким стаканом и жестяной консервной пепельницей с черным от сажи нутром, соседская кастрюлька на плите, их же грязное полотенце, которым они вытирают руки, протирают стол и, может быть, даже пол, ведро в углу, опять же соседское — в нем солятся сыроежки под круглой фанеркой, придавленной кирпичом с дырочками.
— А-а-а! — раздался вопль, и в кухню ворвался Борис с ножом в руках.
— Анечка! — закричала в коридоре мама.
— Ну что ты, — приближался сосед, поигрывая ножом, — крем-брюле-парле-франсе-туапсе. Сейчас я тебя на кусочки порежу, а потом твою мамашу.
Ему оставалось сделать еще три шага, когда Аня наклонилась и достала из соседского ведра кирпич.
— Смелее, урод! — спокойно произнесла она, и вдруг кровь прилила к ее лицу, но не от страха или жалости к соседу: она вспомнила мальчика, который бросился с кирпичом на милиционера, чтобы забрать единственную память об отце.
А Борис сделал еще шаг, но теперь он размахивал рукой с выставленным ножом так, словно кистью быстро окрашивал всю плоскость закрывающего путь невидимого шлагбаума.
— Только тронь меня, только тронь! — повторял он, размахивая ножом.
И сделал еще полшага.
Аня целила в лоб, но кирпич оказался слишком тяжелым. Удар плашмя пришелся в верхнюю часть груди — как раз под подбородок. Борис вылетел из кухни, ударился спиной о стену коридора, после чего повалился лицом вниз.
— Убила! — прошептала Виолетта.
Аня вышла в коридор, перешагнув через поверженное тело, и увидела, как медленно, держась одной рукой за стену, а другой за сердце, опускается на пол ее мама.
Длинные пронзительные звонки прорезали ночное пространство, они куда-то торопились, догоняя друг друга.
«Неужели это был сон, — подумала Аня, — не было разбитого телефонного аппарата, ведра с солеными сыроежками, придавленными красным кирпичом, угроз Бориса, сердечного приступа у мамы?»
Она проснулась окончательно: действительно, надрывался искалеченный аппарат. И чтобы остановить этот невероятный трезвон, достаточно было только поднять трубку.
— Это кто? — услышала Аня бодрый незнакомый голос.
— Почти два часа ночи, — прошептала девушка.
— А у нас еще двенадцати нет, — радостно сообщила женщина.
Голос ее показался знакомым, но вспоминать, кому он принадлежит, не было никакого желания.
— Это тетя Мира говорит из Израиля! Мне нужна Любовь Петровна.
— Аня слушает.
— Анечка, деточка! — обрадовалась бывшая соседка, — какая ты уже большая! Наверное, школу уже заканчиваешь?
— Университет в следующем году.
— Ах, как время быстро летит, — запричитала тетя Мира, — а мы здесь в Израиле теперь живем. Скучаем по Родине. Здесь, ты не представляешь, просто невозможно жить — одни евреи вокруг и все так дорого. Вчера пошла себе босоножки покупать, а дешевле чем за сто шекелей нет.
«Зачем ей сейчас босоножки, — подумала Аня, — ведь через месяц зима. Ах, да — у них зимы не бывает. И солнце светит всегда, и соседи с ножами не бросаются, если он, конечно, не арабский террорист.»
— Представляешь, деточка, сто шекелей за какие-то еврейские босоножки!
— Вам выслать? — поинтересовалась девушка.
— Да не надо, — радостно закричала тетя Мира, — я себе две пары купила. У нас все есть, но все равно мы по нашей комнатке скучаем: так хочется вернуться.
— Возвращайтесь, — посоветовала Аня.
— Да не: у нас тут дом. Автомастерская тоже, Андрей мой с Денисом целыми днями там пропадают. Чумазые ходят как черти, и рабочие — у нас их тридцать человек — тоже ходят как черти. А как мама?
— Мама ходит чистая, — пошутила Аня и вздрогнула.
Что-то продолжала сообщать тетя Мира, а девушка не слушала ее. Только что врачебная бригада увезла хрипящего Бориса. «Скорую помощь» вызвала Аня для мамы, и потом, когда люди в белых халатах вошли в квартиру, девушка торопила их: «Быстрее, быстрее — там маме плохо». Виолетта бросилась навстречу медикам: «Куда же вы, ведь мой муж на полу лежит?», врачи посоветовали подстелить что-нибудь или накрыть мужа одеялом. Впрочем, возвращаясь в свой микроавтобус, после того как измерили давление у Любови Петровны и посоветовали принимать лекарства, которые у нее и так есть, погрузили Бориса на носилки и понесли вниз по лестнице.
— Что же вы его ногами вперед? — завопила Виолетта.
Неопытные в переноске тел медики начали разворачиваться на узкой лестничной площадке и долбанули Бориса головой о дверь, а потом о перила, и теперь были большие сомнения в его дальнейшем пребывании в этой квартире и вообще на этом свете.
— Деточка, — донесся ласковый голос тети Миры, — ты не знаешь, зачем я тебе звоню?
Аня честно призналась, что не догадывается.
— Да, — вспомнила бывшая соседка, — а кто в нашей комнате живет? Хорошие люди попались?
— Не очень, — вздохнула девушка, — но одного я уже убила кирпичом, а вторая, если не сбежит, то исправится. А нет, то и ее тоже прихлопну.
Все-таки была надежда, что вернувшаяся из больницы Виолетта подслушивает по параллельному аппарату. В трубке что-то щелкнуло.
— Как там Сергей Сергеевич? — вдруг спросила тетя Мира и, не выслушав ответ, вскрикнула: — вот почему я звоню! Я же его во сне видела. Иду я по Хайфе, а навстречу мне Сергей Сергеевич — чистенький такой, выбритый и в дорогом костюме, галстук шелковый. Я же не знаю, что это сон, обрадовалась, кричу ему:
— Сергей Сергеевич, Вы прямо как Ротшильд выглядите.
А он улыбается, довольный такой и отвечает: «Так точно, я даже круче Ротшильда: ведь молодая графиня два раза подряд на зеро поставила». К чему этот сон?
— Сергей Сергеевич уже шесть лет как умер.
— Ой, — тихо произнесла бывшая соседка, — тогда мне непонятно, почему…
Но разговор неожиданно прервался, не было ни отбойных гудков, а сразу выплыл голос Оленьки Судзиловской.
— Прости, что так поздно, но у тебя все время занято. Я только что позвонила твоему Филиппу. Нашла по компьютерной адресной программе телефон этой Илоны Крыщук и накрыла его.
— Зачем?
— Не перебивай, а слушай.
— Трубку сняла сама Крысюк. Я ей говорю: «Девушка, Филиппа пригласите, пожалуйста». Крыса эта как запищит: «Кто его спрашивает?» Я спокойненько отвечаю: «Жена». Илонка-поганка трубку бросила. Но я снова набрала номер. «Девушка, будьте так любезны, передайте, чтобы он домой шел — детки плачут, папу спрашивают.» И захныкала. Я это умею — ты знаешь. Тогда Филипп трубку сам схватил: «Что за розыгрыш? Вы ответите за это!», а я ему отвечаю: «Ну ты, герой-любовник, в натуре! Если Анечку обидишь, то жить будешь с Крысюками на помойке, собирать пустые бутылки и сдавать…»
— Погоди, — перебила подругу Аня, — ты что, ему уже второй раз звонила?
— Ну да, — призналась Судзиловская, — вечером домой, а сейчас этой Крысючке. Кстати, этот гад меня еще пиявкой назвал и обещал завтра же раздавить.
Зря, конечно, но обижаться на простодушную Оленьку не хотелось, хотя было очень обидно, но не за Филиппа, а за свою собственную разрушенную жизнь. И все же главное сейчас — это здоровье мамы. И, попрощавшись с Судзиловской, Анечка аккуратно положила трубку на рычаг расколотого аппарата и, осторожно ступая, направилась в комнату Любови Петровны.