— Простите.
— Вы имеете в виду мой нос? — рассмеялась девушка, — но он не мой: мой собственный сломался, и мне приклеили новый.
Они поболтали еще немного, а потом попрощались и разошлись. Андрэ все-таки не пригласил, но ей показалось, что ему этого очень хотелось. Может быть, он стеснялся своей нищеты? И о следующей встрече они тоже не договорились. Впрочем, она и так знает, где его искать.
За углом стоял оставленный ею «порше». Аня оглянулась: не видит ли ее новый знакомый, в каких машинах она разъезжает, но Андрэ не преследовал ее. Можно было спокойно отправляться в гостиницу. А на душе было легко и весело, Аня чувствовала себя так, как будто встретила доброго знакомого, которого давно не видела.
Вечером она поймала российский канал, но смотрела на экран без всякого внимания, вспоминала весь уходящий день и встречу с молодым художником. Но как он улыбается! Аня зажмурилась, но увидела лишь грозный палец графини Радецкой:
— Смотри, внучка!
Надо было сбросить это наваждение, отвлечься, позвонить куда-нибудь. Голос дона Луиджи немного снял непонятное напряжение.
— Добрый день, доченька. А мы как раз все за столом. Приехал из России твой молодой друг; он привез такое предложение… Такое!..
Выяснилось, что Саша уже нашел в России покупателя на все вино из погреба синьора Оливетти, причем предложил настолько высокую цену, что старый граф трижды просил повторить ее, думая, что он ослышался. Но по телефону называть ее не стал, чтобы не сглазить.
Затем трубку взяла бабушка, которая первым делом поинтересовалась, живы ли еще парижские мужчины или они все бросились в Сену. Аня слукавила, сказав, что целыми днями сидит у себя в номере, так как дела отнимают больше времени, чем она думала. Объяснение было неубедительным.
— Что-то ты недоговариваешь, внучка, — вздохнула умная старуха.
А дел и в самом деле было по горло. Это был пока первый из всех дней, когда Аня смогла спокойно побродить по городу. Ну и день ее приезда был более или менее свободным, до тех пор, пока она не заявилась в «Шератон», где ее поначалу приняли за самозванку, но потом, посмотрев бумаги, подписанные графиней Радецкой, которую правление компании в своих мыслях и мечтах давно похоронило, все забегали. Паника длилась сутки, потом пару дней шли переговоры. Но все закончилось благополучно: ее уговорили взять пакет акций, какие-то еще деньги перевели на счет и дали два абонемента в театры: в «Комеди Франсез» и в «Гранд Опера». Но комедию с оперой пришлось отложить, так как оставались еще японцы. Потомки самураев тоже растерялись: судя по всему, они решили, что графиня Радецкая давным-давно сделала себе харакири, раз не приезжает за своими дивидендами. Сумма за сорок два года получалась не маленькая. Один самый хитрый японец даже сказал, что если бы эта сумма была в иенах, то их всемирно известная фирма все равно разорилась, а в долларах — разорится вся Япония. И вообще — зачем такой прекрасной девушке думать о каких-то там дивидендах, когда за окном цветет сакура…
— А в Сене плавает суши, — перебила его Аня. — Когда я получу свои деньги?
Члены японской делегации прищурились, чтобы вредная итальянка не заметила, как они перемигиваются, потом самый главный из присутствующих на переговорах хитрецов положил перед девушкой листочек с расчетами дивидендов, где на всю длину строки стояли цифры с бесконечным количеством нулей.
Японец изобразил сердечный приступ и перед тем, как вызвать из Японии бригаду «скорой помощи», спросил:
— Может, эта сумма Вас устроит, но только в иенах?
— Можно, только умножьте ее на курс иены.
Самураи пригорюнились и пошли плакать в «Мулен Руж».
А графине Монте Карло было наплевать, что они из Страны восходящего солнца: она же не собиралась к ним на рыбалку. На зорьке и в Париже хорошо клюет. Утром самый хитрый позвонил и сообщил, что через два дня приедет Сам Председатель Наблюдательного Совета Корпорации и с ней обо всем договорится. А он сейчас в Амстердаме по очень важным делам.
Первый день уже прошел. А утром второго Аня встала пораньше, принарядилась и отправилась к Монмартру.
Андрэ открыл дверь, держа в руке стакан с йогуртом.
— Ой, — произнес он почти по-русски, пытаясь застегнуть на груди пуговичку джинсовой рубашки.
Но Аня сделала вид, что ничего не заметила.
— Вот, — сказала она, глядя на облупившуюся краску стены прихожей, — зашла поглядеть, как Вы живете, и на Ваши картины заодно.
Надо было сказать наоборот: на картины, на условия проживания, но и она растерялась, сама не зная почему. Он наконец застегнул пуговицу и провел ее в студио. Комната была большая — метров пятьдесят. В уголке стоял старинный буфет, современный кухонный стол и газовая плита, а, может быть, и электрическая. Аня туда не смотрела. А на стенах висели картины: яркие квадратики, прямоугольнички, кружочки, пунктирные линии, точки и тире.
— Ну как? — спросил Андрэ.
— Я не большая специалистка, — призналась девушка и тут же соврала, — но мне нравится.
— Это работы Франко, — объяснил молодой человек, — а мои — вон в углу стоят.
И он вскинул руку в сторону приставленных у стены лицом к лицу холстов.
«Господи, — попросила Аня, — хоть бы мне понравилось: он так красиво улыбается.» Она обернулась к художнику, но он был серьезен, и графиня Монте Карло приказала:
— Показывайте!
Он поворачивал холсты и пояснял:
— Это Монмартр, это снова он, это — бульвар Монпарнас во время дождя. А это парочка влюбленных, играющая в бильярд на раздевание… Простите!
На темном холсте светился изумрудный прямоугольник с бильярдными шарами, от которых во все стороны падали тени. Перегнувшись через стол навстречу друг другу, целовались полуобнаженные парень и девушка. Они держали кии в руках, но все это было неважно: и шары, и кии, и софит над столом, и темнота вокруг — все, кроме их закрытых глаз…
— Это — Сена зимой, — продолжал выставлять работы Андрэ, — это — остров Сите с Нотр Дам, это…
— Погодите, — прошептала Аня, — не так быстро.
Она еще не пришла в себя от такого обилия красоты. Смотрела на то, что он успел выставить.
— А это больной художник и его спасительница-муза — она пришла с бутылкой португальского портвейна и с таблетками аспирина.
— Это Вы своего друга изобразили, — прикинулась непонимающей девушка, — а почему у нее нос картошкой?
— Других муз не было, — развел руками Андрэ, выставляя следующую работу.
Они посмотрели всё. Разглядывала картины, конечно, только Аня, а художник посматривал на гостью, отводя взгляд, когда она поворачивалась к нему.
— А где же Ваши ню? — спросила девушка.
— Видимо, я не настолько гениален, как Модильяни, чтобы передо мной раздевались красивые девушки, — извините.
— Я хочу купить все Ваши работы, — сказала графиня Монте Карло, — прямо сейчас выпишу чек. Называйте цену.
Андрэ покраснел и, отвернувшись, произнес тем не менее весьма решительно:
— Забирайте все, но за это позвольте написать Ваш портрет, который останется у меня.
Оставалось только согласиться и сесть в единственное кресло в этой квартирке, и розоветь от внимательного взгляда, говорить о чем-то, скрывая главное — что ей хорошо здесь, что она готова придти и завтра, и послезавтра, но это невозможно — придется уехать через неделю и счастье закончится, но почему? Разве нельзя задержаться и жить так, как хочется, несмотря на грозный бабушкин палец? Но день продолжался, они пошли обедать в какую-то забегаловку, где, впрочем, было мило — была даже эстрада, куда тут же вылезли двое испанцев с гитарами. Они стали играть какие-то мелодии, что-то вроде фламенко, но не потому что они друзья Андрэ, они сами предложили: «Para Seniorita!» — для синьориты и потом уже играли до глубокого вечера, встряхивая головами, откидывая назад длинные волосы.
Аня смеялась и пила дешевое бордо, ловила на себе взгляд художника, смущалась немного, но было весело, испанцы играли до самого вечера, а он наступил так скоро.
Она держала Андрэ под руку и молчала; он тоже ничего не говорил. Только когда подошли к его дому, он сказал:
— Солнечного света уже нет, а электрический — враг живописи, к тому же наверху, судя по горящим окнам, темпераментная пара. Торопиться домой нет смысла. Давайте я Вас провожу.
Но не могла же она сказать, что живет в «Шератоне», и потому они просто гуляли, пройдя раз пятнадцать мимо ее «порше». Но все же дошли до бульвара Сен-Жермен, а по нему до Люксембургского сада, где и расстались у входа в подземку. Аня не позволила себя провожать дальше, сказала, что заскочит, может быть, послезавтра, и неожиданно для себя, обняв художника за шею, привстала на цыпочки и чмокнула его в щеку.
«Не переживай, бабушка, все нормально», — пронеслось в мозгу.
Но сердце стучало быстро. Пришлось сидеть минут двадцать на скамейке, а потом бежать к «порше» и мчаться к гостинице. Поднимаясь на свой этаж, вдруг подумала: «А что если и он обманет?»
Весь этаж — это ее номер, и лифт туда ходит только для нее, и лифтер обслуживает только этот этаж.
Целый день он сидит на стульчике в углу кабины с книгой в руках.
— Что читаешь, Жан?
— Эрве Базен: «Встань и иди», мадам.
Теперь она и в самом деле мадам. Теперь ее все уважают и боятся. Но надо идти. Надо вставать и идти, потому что впереди дорога долгая и трудная, потому что неизвестно, куда заведет.
Девушки-горничные убирают этаж.
— Добрый вечер, мадам.
Аня кивает, но такой холодной быть тоже нельзя.
— Миррей, есть ли в отеле переводчик с японского?
— Да, мадам, — кланяется девушка, — и я тоже владею. Восемь лет прожила в Токио с родителями.
— Это здорово! Побудешь несколько дней моим секретарем. Купи себе деловой костюмчик. От Лагерфельда тебе очень подойдет.
Аня открыла сумочку, достала деньги и протянула опешившей горничной.
— Ступай, милая, отдохни, а завтра с утра приходи ко мне на работу.