Теперь в Париж! И обязательно в «Шератон», чтобы жить как белые люди.
Он сделал все, как решил, и «Шератон» оказался прекрасным отелем. Осталось лишь дождаться графа, чтобы посмотреть на него.
Но вместо старого графа он увидел прекрасную молодую графиню.
Синьор Оливетти оказался милым старичком в кремовых ботинках из оленьей кожи и в такого же цвета костюме из хлопка исключительной выделки. Белая шелковая рубашка с расстегнутой верхней пуговичкой и несколько ослабленный узел галстука цвета золотистой охры. «Все от Армани», — догадался Филипп.
Да, это был самый настоящий граф — без подмеса. Эдакий семидесятилетний плейбой с бриллиантовой булавкой в галстуке. Вряд ли он безвылазно сидит в своем замке — скорее всего в каком-нибудь казино в окружении топ-моделей и молоденьких актрис.
Оливетти прибыл к «Шератону» на «бугатти» — спортивной легенде пятидесятых. Филипп увидел подлетевший ко входу сверкающий лаком и хромом автомобиль светло-бежевого цвета, хотел подойти поближе, чтобы рассмотреть его, и увидел, как из «бугатти» вылез бодрый, одетый от кутюр старикашка.
«Он», — подсказало Кухарскому сердце.
Старичок вошел в холл, и к нему сразу кинулись менеджер отеля, двое широкоплечих парней из службы безопасности и девушка в деловом костюме.
— Синьор граф, — сказала девушка, — меня зовут Миррей. Я — референт синьорины Анны. Она просила проводить Вас на ее этаж.
— Сэр, май нейм Филипп Кухарски.
— Добрый день, — протянул руку граф, — образцы в машине. Распорядитесь, чтобы подали в Ваш номер. И прошу меня извинить, я спешу к дочери и к тому же устал: почти шесть часов за рулем. Но завтра мы обязательно встретимся и подпишем все бумаги.
«Дочь, — пронеслось в голове, — неужели та самая красавица? Появился повод познакомиться с ней.»
Филипп влетел в свой номер и, упав на кровать, начал смеяться, а потом просто хохотать так громко, что подносчики, доставившие пять коробок с вином, смотрели на него с недоумением.
А Кухарский продолжал смеяться и после того, как ребята из службы доставки ушли. Он покорит эту графинечку, он обаяет ее, заставит ее мучиться памятью о нем, смеяться и плакать по ночам, когда его не будет рядом.
Портрет был закончен накануне, но Анна не забрала его, потому что не подсохла краска. Если бы она подсыхала долго! Неделю или год, а еще лучше вечность, тогда можно было бы приходить каждый день и справляться: высохла ли краска или нет? Но сейчас Андрэ поставил холст на мольберт, и Аня смотрела на себя, не узнавая, не потому, что она еще не привыкла к своему новому лицу, а потому лишь, что она вновь увидела себя такой, какой была еще совсем недавно, когда они с мамой жили в коммуналке на Десятой линии. Она вот так же садилась на подоконник спиной к окну и разговаривала с кем-то, кто находился в этот момент в комнате. Откуда Андрэ мог знать это? Та же поза, и распахнутое окно очень похоже на петербургское, только за ним красные крыши, белый купол Собора Святого Духа, бледный силуэт Эйфелевой башни, похожий на перевернутую тонкую вазочку для цветов. И голуби, подлетающие к окну.
Уходить не хотелось. Тем более что Франко переехал в другую студию, которую сняла для него американка. Теперь Андрэ надо будет самому платить за мастерскую и работы свои продавать.
— Андрэ, ты не обижайся, но сколько я тебе должна?
— Ничего! — разозлился он, — забирай портрет и другие работы.
Андрэ схватил несколько картин, но они выскользнули из рук, упали на пол. Тогда он в каждую руку взял по две и направился к двери, но та перед ним распахнулась, и на пороге возник Франко.
— Тоже переезжаешь? — засмеялся он, а потом уставился на Анну.
— Что случилось, синьорина, — спросил он по-итальянски, — Вы такая грустная?
Но Андрэ уже несся вниз, и Аня побежала следом. Выскочила на улицу и встала с ним рядом, держа в руках свое изображение. И это было самое тягостное, потому что невозможно было обнять этого глупого Андрэ.
— Сейчас поймаем такси! — сказал он.
— Не надо, — вздохнула она, — вот моя машина, — и показала на «порше».
— Конечно, конечно, — закивал он, — ты — богатая женщина. Ты можешь позволить себе купить все что угодно. А я просто хочу сделать тебе подарок. Ты понимаешь?
— Да, — кивнула она, — только не надо нервничать.
— Я спокоен, — ответил он, — совершенно спокоен. Завтра ты уедешь, а я успокоюсь уже окончательно.
Зря, конечно, она сказала ему, что ей надо уезжать. Она могла бы задержаться на пару дней, но расставание потом будет еще тягостнее.
Аня задумалась. «Может, остаться сегодня у него? Пусть выгонит Франко, но сможет ли она тогда вообще покинуть Париж? Плевать! Пусть он думает обо мне, что хочет, но сейчас я скажу…»
Андрэ поставил на сиденье «порше» картины и подошел к ней:
— Прощай!
— Ты ничего не хочешь больше сказать?
— Пишите письма!
Он поцеловал ее в щеку, вошел в открытую дверь и скрылся в темном проеме.
— Почему? — прошептала девушка. — Кто ему дал право так со мной разговаривать?
Она поставила свой портрет в машину и посмотрела вверх под крышу, где светились окна. «Может быть, он решил, что между нами ничего не может быть: я, дескать, богата, а он — беден? Какая чушь! Может быть, я ему нравлюсь? Может, он влюблен в меня?»
Вдруг ей стало хорошо и весело: определенно, художник в нее влюблен.
Не надо тогда никуда уезжать. Завтра же она вернется сюда и заставит его объясниться, а сама скажет, что он ей тоже нравится, но только чуть-чуть. А может быть, и не чуть-чуть. Нет, она придумает, что сказать. Поедет в гостиницу и придумает, а заодно поразмыслит, что надеть на себя завтра, чтобы покорить его окончательно.
Из дома вышел Франко с коробкой в руках. Он подошел к Ане:
— Твоя тачка? Тогда подбрось меня. Здесь недалеко. Я тут белье свое забрал, посуду. Как бы по дороге не потерять.
— Как твой роман? — спросила Анна.
— Замечательно. Только американка какая-то странная. Я ей про любовь говорю, а она вздыхает: «Мне не надо, чтобы меня любили: я хочу, чтобы меня уважали». «Ну давай, — говорю, — уважу еще разок!» Извините, синьорина!
Но девушка, казалось, не слушала его. Она открыла сумочку и начала доставать оттуда деньги.
— Франко, я должна Андрэ деньги за его картины, а он не хочет брать. Передай ему, скажи, что… Не надо, я сама это скажу.
Она протянула ему пять пачек банкнот. Итальянец уставился на деньги вытаращенными глазами:
— Мама миа. Полмиллиона франков. Это за эти пять работ? Погоди!
Франко бросил на асфальт свою коробку, в которой звякнули ложки или чашки, схватил деньги и бросился к лестнице. Почему-то Ане показалось, что сейчас выскочит на улицу Андрэ и они бросятся друг другу в объятия. Но Франко вернулся один.
— Этот придурок сидит, смотрит в окно и пьет грапу[13]! Мою, между прочим. Ну ладно — поехали, синьорина!
«Вернусь завтра, — решила Аня, поворачивая ключ зажигания.»
Филипп стоял у входа, когда подъехал «порше».
— Ну, наконец-то, — вслух произнес он, — прилетела поздняя пташка!
И внутри его, где-то в самом центре груди защемило. И так сладко, что Филипп вздохнул, но получился какой-то стон. Сразу же кольнуло в сердце, но укол был переполнен такой невероятной тоской, что у Кухарского выступили слезы на глазах. «Что это? — удивился он, — неужели это Париж так действует на меня?»
Но Филипп знал, что это не так. Он почувствовал тоску, когда увидел выходящую из «порше» девушку, навстречу которой выскочили услужливые подносчики и парни из службы безопасности. Молодая графиня несла в руках картину. «Не упустить бы, — мелькнуло в голове Кухарского, — зря, что ли, два часа дожидался.»
— Добрый вечер, мисс, — улыбнулся он, — я — деловой партнер Вашего батюшки. Только что мы заключили с ним контракт, и я хотел бы…
— Я знаю, — кивнула красавица, и движение показалось Филиппу удивительно знакомым.
— Там, в машине еще картины, — сказала молодая графиня работникам отеля, — возьмите их, а эту я сама донесу.
Она, не оборачиваясь, вошла в гостиницу, а Кухарский стоял пораженный: как она со спины походила на Аню, даже движения те же. «Но это просто наваждение, — подумал он, — Аня, хоть и миленькая, обаятельная, но все же — простушка. А эта синьорина — красавица, да к тому же до кончиков ногтей аристократка. Бог знает, в каком поколении аристократка.»
Но его волновало и другое. Еще в большей степени. Вчера прибыл Саша-Буратино. Они встретились и поболтали о том, о сем. Наследник Папы Карло пытался узнать, когда фирма «Три «К»-траст» вернет двадцать миллионов. А потом, когда речь зашла о старом графе и его молоденькой дочери, Саша вдруг проговорился, заявив, что старик лишь производит и продает вино, а вся финансовая империя принадлежит именно дочери, которой все досталось в наследство от разных богатых родственников, удалившихся на покой в мир иной.
— И сколько у нее, — поинтересовался как бы между прочим Кухарский, — в смысле состояния?
— Никто не знает, — тихо ответил Саша, — говорят, что очень много. Не один миллиард и не два.
— Долларов? — прохрипел Филипп, голос которого неожиданно сел.
— Не фантиков же, — ответил парень. — Говорят, что она самая богатая женщина в мире.
— Девушка, — поправил Кухарский, а про себя подумал: «Господи, так она же не замужем. И к тому же красавица».
А поздним вечером, уже перед сном, оставшись в одних трусах и подняв одеяло, чтобы залезть в постель, он вдруг подошел к окну, увидел подсвеченный прожекторами силуэт Эйфелевой башни и прошептал:
— Помоги мне, Господи.
Он даже перекрестился три раза, но все равно это показалось ему неубедительным. Надо было прочитать молитву.
— Отче наш. Иже еси на небеси…
Дальше Кухарский текста не знал. Но быстро перекрестился и скороговоркой произнес:
— Господи, сделай так, чтобы она в меня втюрилась. Аминь!