Девушка послушно вскочила и, повернувшись к Григорову спиной, потянулась к юбочке, лежащей на тумбочке.
— В самом деле татуировка! — удивился полковник.
И, вскинув руку, выстрелил Ирке в голову.
Вернувшись в комнату с камином, Григоров положил кейс на столик, потом достал из него деньги и начал распихивать их по карманам. После чего начал нажимать кнопки на панели мобильного телефона.
— Это я, — произнес он, — срочно две группы захвата к бане на Подьяческой. В двух джипах перед входом быки Васи Толстого. А сам он только что на моих глазах застрелил свою любовницу, а я, пытаясь защитить девчонку…
Где-то хлопнула металлическая дверь, раздался топот ног. Григоров выхватил пистолет, но в комнату ворвались люди в бронежилетах и масках.
— Ну слава богу! — вздохнул Борис Анатольевич, опуская пистолет в боковой карман, — быстро же вы, однако!
Тут он понял, что эти люди не могли появиться так внезапно, и когда к нему подошел человек в гражданском костюме, поверх пиджака которого был надет бронежилет, отшатнулся. Человек выдернул из его кармана пистолет и сказал:
— Без глупостей, Григоров. Вы арестованы.
Только сейчас он вспомнил этого человека. Это был полковник из Управления собственной безопасности. Даже фамилия его крутилась на языке, но никак не могла вспомниться.
— Ты… Вы… По какому праву? Я здесь по оперативной наводке. То есть по разработке…
Появился еще один человек в костюме, и его лицо показалось знакомым.
— В чем дело, мужики? — сделал удивленное лицо Григоров.
Когда на его запястья накинули наручники и раздался щелчок, он вдруг попытался вырваться, но его крепко держали за локти.
— Зачем браслеты? — закричал полковник, — вы что, мужики?
Молодые парни в бронежилетах и касках отвернулись и смотрели в стороны.
— Посмотри в той комнате, — сказал один из офицеров Управления собственной безопасности другому, — там у Толстого видеомагнитофон, куда поступало изображение с камер наблюдения за всеми комнатами. Вынь кассету и ничего больше не трогай.
— Что? — прошептал Григоров.
Ноги подогнулись, и он опустился на стол, на пятна не успевшей засохнуть крови.
Прошел месяц, в течение которого Илона успела вставить зуб, развестись и переехать к родителям. Подаренная отцом квартира была опечатана судебным приставом. Было обидно, а то, что подобное случилось и с квартирой родителей Филиппа, успокаивало мало. Старший Кухарский все-таки сохранил свою фирму, хотя и пришлось опять начинать с нуля — все средства предприятия были списаны по претензиям кредиторов за выставленную гарантию, подтверждающую платежеспособность «Три «К»-траст». Кухарским пришлось переехать в небольшую однокомнатную квартирку на окраине, где они переживали за сына, против которого было возбуждено дело о мошенничестве. Но потом часть долга кредиторы простили, а остаток оплатила одна известная итальянская фирма. На это Филипп, конечно же, не рассчитывал, и когда к нему приехал молодой человек с предложением решить все проблемы, правда, с некоторым условием, бывший президент «Три «К»-траст» заплакал и с трудом выдавил:
— Саша, я на все согласен.
Условие было необременительным, даже наоборот, выгодным в некотором отношении — Филиппу предоставили жилье и работу. Квартиру ему, конечно, не выделили, а только комнату в квартире. На окраине, с видом на железную дорогу. Но зато соседей было немного — всего двое: супружеская пара Борис и Виолетта. И родители жили неподалеку, и работа рядом — Филипп заведует теперь пунктом приема стеклотары. Он и приемщик, и грузчик, но не унывает, иногда веселит постоянных клиентов, рассказывая, что был прежде банкиром и валютным миллионером. Все смеются, а остроумный приемщик тоже пытается улыбнуться, но ничего у него не получается — рот кривится, а глаз начинает дергаться. Красное вино Филипп на дух не переносит и пьет только водку. Все потихоньку начало утрясаться, и у Кухарского-младшего проснулся даже интерес к жизни. Однажды Борис застукал на кухне Виолетту, целующуюся с соседом; хотел возмутиться, но сказал только:
— А ну вас!
И пошел в свою комнату спать.
Вздрогнул он только один раз, когда на кухне молодой приемщик стеклотары с каким-то остервенением крикнул:
— Ти амо!
И повторил, но уже тихо, но со злобной тоской:
— Ти амо!
Белый мерседес «Майбах» тридцать восьмого года выпуска пересек Невский проспект и не спеша катил вдоль набережной канала Грибоедова, направляясь к Храму Вознесения Христова, называемому в народе просто Спасом-на-Крови. Прохожие с интересом смотрели на красные покрышки колес, а некоторым счастливцам удавалось даже разглядеть за стеклом красивую светловолосую иностранку-миллионершу; конечно, миллионершу, ведь откуда у простых людей такие машины?
— Шумахер, может, ты знаешь, куда Саша отправился? — спросил Алексей Федорович.
Но водитель ничего не ответил, только покачал головой.
— Он пришел ко мне со спортивной сумкой, — уже в который раз рассказывала Анна, — говорит, что попрощаться. Я спрашиваю: «Куда собрался?» А он только плечами пожал. «Не пропадай!» — говорю.
А Саша улыбнулся, поцеловал меня и рукой махнул:
— Не пропаду!
— Что с ним может случиться? — не выдержал Шумахер, — вернется.
И тут же перевел разговор на другую тему:
— Анна Константиновна, а правда, что Вы производство автомобилей в России открываете?
— Пока только сборочное, а потом наверняка и собственные машины будем делать. Завтра прилетит мой старинный приятель: он будет директором, а ты, если хочешь…
— Водителем-испытателем, — обрадовался Шумахер.
Но Денис должен был прилететь не один. Старую графиню не пришлось уговаривать. Она сама выбрала авиатранспорт, сказав, что самолетом получится быстрее, чем на подводе.
— Удивительно, — вздохнул Радецкий, — до сих пор не могу поверить, что она моя тетка, пусть не по крови, но все же. Выходит, что мы с Константином Ивановичем были родственниками, а познакомились в тюрьме.
— Все мы в России родственники, — вздохнула Аня, — и все когда-то жили в тюрьме, хотя и по обе стороны решетки.
Автомобиль остановился в десяти метрах от рядов, где продавали матрешек и самовары. Чуть поодаль художник выставил свои картины, надеясь, что иностранцы, высыпавшие из двух подъехавших экскурсионных автобусов, что-нибудь приобретут. Молоденькая девушка-гид стояла возле открытой двери одного из автобусов и курила, поглядывая на «Майбах»:
— Когда-то и я водила группы по городу, — улыбнулась Аня, — сюда приезжала часто, и многие художники уже узнавали меня, здоровались, пытались познакомиться.
Но Радецкий не слушал ее.
— Анечка, я наверное с ума скоро сойду. Мне везде сын мерещится. Вон тот бородатый, что с краешку пристроился, мне кажется вылитым Андреем.
Анна открыла дверь и вышла из автомобиля. Иностранцы расступились, пропуская ее. Девушка подошла к бородатому художнику, который внимательно изучал купола Собора. Подошла и спросила:
— Ну как, удалось сегодня что-нибудь продать?
— Как обычно, — ответил машинально по-французски Андрэ.
А потом улыбнулся и сказал по-русски:
— Нет.
Аня схватила его за локоть и потянула к машине:
— Пойдем: тебя отец ждет.
ЭПИЛОГ
Лосиха шла по хрупкому льду, а за ней бежал ее детеныш. Впереди не было ничего, кроме голубого пятна, поросшего соснами острова. Лосенок устал, тонкие ноги его подгибались и скользили, иногда он останавливался и отставал, но мать возвращалась и подталкивала его мордой к острову. Но когда уже были различимы черные верхушки сосен, лед стал трескаться и ломаться. Лосиха рванула, пытаясь побыстрее уйти от опасного места, но, не сделав и десятка шагов, провалилась в воду. Она выбросила на лед передние ноги и попыталась выбраться, но это ей не удавалось. Тонкий лед не мог выдержать ее тела, она проваливалась снова и снова и все равно стремилась к острову. Лосенок подбегал к ней, но мать подталкивала его мордой, стараясь не подпустить к полынье. Она приближалась к берегу, оставляя после себя полосу темной воды, в которой плавали обломки весеннего льда, и когда остров был совсем близко, силы оставили ее. Лосенок стоял у воды, где только что была мать, и дрожал от усталости и страха. Но с берега к нему шел человек, который остановился от детеныша в нескольких шагах, а потом, развернувшись, пошел к деревьям. Лосенок в последний раз посмотрел на воду. И побежал за человеком.
Жители северного побережья одного из великих российских озер, может быть, Ладоги, а может быть, Онеги, может какого-либо другого, рассказывают фантастическую историю, в которую и сами, пожалуй, не верят. Будто бы когда-то ранней весной, лишь сошел лед с озера, двое рыбаков отправились на моторке к острову, едва различимому с береговых холмов. Почему-то они решили именно там поживиться идущей на нерест щукой. До острова добрались без особого труда, вышли на берег с топорами, чтобы нарубить дров для костра, и почти сразу увидели лосенка. С криками они бросились за ним, пытаясь обойти неразумное животное и, прижав его к озеру, зарезать. Лосенок кинулся к соснам, люди за ним, и тут навстречу им вышел старик с длинными седыми волосами и белой бородой до пояса. Сначала рыбаки просто удивились: откуда он здесь взялся? Но на старике был длинный черный балахон, вроде монашеского, и тогда люди попятились, вспомнив легенду о черном монахе — вестнике смерти.
Лицо старца было темное, как лик иконы, а лет ему на вид — сто, не меньше.
— Ты чего, отец? — крикнул один.
— Чур меня! — догадался вспомнить предков другой.
А старик вдруг улыбнулся, и так кротко, что они задрожали и пот выступил у них на лбах, но не от страха, а от невыразимой тоски и жалости ко всему живому на Земле. Они бросились к воде, прыгнули в лодку и поплыли прочь от берега. А когда остров уже бледнел вдали за кормой, вдруг поняли, что не завели мотор, а гребут руками.