– Подумать только – какое счастье достается этому человеку! Ничто не может перед ним устоять! Перевернув вверх дном весь мир, победив Австрию, взорвав крепостные валы великого города, он довел несчастного монарха до такой степени унижения, что тот отдал ему свою дочь, умоляя о мире.
Моя тетка, которая втайне поддерживала сношения с Сен-Жерменским предместьем, куда ее ввел Талейран, знала в то же время обо всем, что происходило в Тюильри, – от того же Талейрана. Она рассказывала, что император сначала был ослеплен блеском своего брака, но необъяснимое поведение Марии Луизы быстро рассеяло это очарование, и уже через два дня изысканная вежливость Наполеона сменилась привычным повелительным обращением великого человека, оправдываемым в данном случае примером Генриха IV.
Он отправился навстречу своей юной невесте и остановился в Компьене. Здесь Наполеон, вообразивший, что австрийская принцесса будет держать его на почтительном расстоянии, был сразу разочарован ее неуместной уступчивостью. Да и не только он, но и все, кому нравилось видеть в ней жертву, принесенную во имя спокойствия Европы.
Компьенский прием занимал парижан по крайней мере в продолжение недели. Все без конца критиковали азиатскую роскошь, с которой император украсил замок. Уборная была задрапирована великолепнейшими индийскими шалями. Злые языки уверяли, что лучшим украшением стали шали, раньше принадлежавшие Жозефине, но впоследствии было доказано, что Наполеон даже не прикоснулся к подаркам, сделанным им своей первой жене.
Разобрав по косточкам все подробности компьенского приема, парижане стали шептаться о возможных его результатах. Прошло меньше двух часов, а Париж уже составил себе определенное мнение о молодой государыне, и я была немало удивлена, услышав в салонах и шутки дурного тона, и двусмысленные словечки в ее адрес. Так как наступала Святая неделя, злые языки утверждали, что будущая императрица хотела въехать в Париж en sainte[33]. Этот грубый каламбур имел необычайный успех: французы, весьма разборчивые в оценке истинного ума, очень снисходительны ко всяким остротам и шуткам.
Приближались брачные торжества и следовавшие за ними празднества – и общее внимание привлекли другие события. Мне предстояло сделать выбор из двух одинаково интересных зрелищ: наблюдать торжественный въезд августейшей четы среди огромного стечения народа на Елисейских полях или облечь себя с раннего утра в парадный туалет и находиться в часовне Тюильри, куда меня хотела провести моя тетка. Я решила посмотреть въезд, тем более что еще не была представлена ко двору. Мне казалось неудобным хлопотать о билете, чтобы заранее получить место в часовне.
Из окна своей комнаты я видела императорский кортеж. Император в испанском костюме, в котором он уже был на коронации, ехал в золотой карете с зеркальными стеклами, запряженной восьмеркой андалусских лошадей редкой красоты. Их светло-золотистая масть прекрасно сочеталась с роскошной зеленой упряжью, затканной золотом и шелком. Лошади выступали шагом; они, казалось, гордились ролью, которая выпала на их долю.
Мария Луиза, вся усыпанная бриллиантами Голконды, сидела с правой стороны от императора, но, казалось, это не слишком занимало его. Он озабоченно и внимательно следил за впечатлением, которое производил на толпу его торжественный въезд, и рассеянно слушал, что говорила ему молодая жена; ее австрийская манера без конца кланяться немало портила и без того непривлекательное лицо. Французы, избалованные грацией Жозефины и в целом недовольные этим браком, оставались холодны и равнодушны, не проявляя ни малейшего энтузиазма или восторга. Говорили, будто Наполеон, войдя в свой кабинет, воскликнул: «Я настолько приучил парижан ко всему неожиданному и невозможному, что если бы женился на Мадонне, их ничуть не удивило бы и это!»
Чрезвычайно трудно и утомительно называть всех генералов и маршалов, которые в полной парадной форме ехали верхом впереди и сзади императорской кареты. Не менее трудно перечислить всех королей и королев, присутствовавших на этом великолепном сборище.
Блестящие экипажи, многочисленная свита, богатство и разнообразие нарядов, красота женщин, блеск бриллиантов – все это было ослепительно, но, по-моему, ничто не могло сравниться с выстроившейся шпалерами Старой императорской гвардией, покрывшей себя славой на полях битв, когда, завидев впереди волшебный серый сюртук, она не раз приносила Великой армии победу.
Лишь одна Гвардия восторженно приветствовала своего обожаемого вождя, который предстал теперь перед ней во всем блеске своего могущества.
На подножках императорской кареты стояли богато одетые пажи, едва вышедшие из детского возраста. Они были похожи на бабочек, готовых вспорхнуть и улететь, и придавали тяжелому экипажу романтический вид.
Когда решетка Тюильрийского сада, отворявшаяся лишь раз в год, при выезде императора в Законодательное собрание, закрылась за императорским кортежем, никому из нас и в голову не пришло, что она более не откроется для торжеств. Увы! Кончились счастливые дни. Надвигалась гроза…
Иллюминация и фейерверки продолжались до глубокой ночи. Фонтанами било вино, в толпу пригоршнями бросали золото и медали, – было много роскоши и великолепия, но не было ни искренней радости, ни веселья.
Одни – их было большинство – сожалели о Жозефине, которая своей редкой добротой и любезным обращением приобрела любовь нации, другие считали приезд австрийской принцессы дурным предзнаменованием, но почти все, утомленные войнами, триумфами и победами, заранее решили быть недовольными всем, и лишь одно холодное любопытство руководило толпой, присутствовавшей при этом блестящем празднестве.
Каждый, кто пишет воспоминания, говоря о себе, всегда испытывает некоторого рода смущение; вот почему я еще не упоминала о свидании с господином де Ф. После неоднократных бесплодных попыток узнать о дне приема у швейцара он ворвался силой и совершенно неожиданно появился в моем салоне. Встретив на лестнице выходившего от меня герцога Дальберга, он счел себя вправе войти ко мне.
Признаюсь, что его появление меня смутило. Говоря о моих делах в Париже, он предложил свои услуги, заметив, что его мать желает со мной познакомиться и поблагодарить за радушный прием, который был оказан родителями моего мужа ее сыну во время пребывания французов в Варшаве.
Он попросил у меня разрешение появиться на другой день утром вместе с матерью. Я с готовностью согласилась, тем более что жаждала увидеть особу, восхитительные романы и письма которой меня буквально очаровали.
Нечего говорить о том, что я сделала все, что было в моих силах, чтобы показаться ей интересной, но скоро заметила, что все мои старания пропали даром – госпожа де Суза была занята исключительно собой. Она тщательно продумывала свои фразы, и в ее разговоре проскальзывали иногда удачные и остроумные словечки, которые, по-видимому, были приготовлены заранее. Ее манера вести беседу не отличалась ни очарованием, ни увлечением, и читать ее произведения, как оказалось, было гораздо занимательнее, чем вести с ней беседу.
В то же время я была неприятно удивлена тем, что госпожа де Суза с первого же раза старалась внести какую-то интимность в отношения между нами тремя. Она так гордилась своим сыном! Это чувство было в ней простительно, но она говорила о его предполагаемых успехах с такой самоуверенностью, что даже он был смущен и все время делал тщетные попытки придать разговору более серьезный и подходящий тон. Эта бьющая через край самоуверенность произвела на меня очень неприятное впечатление, и поэтому я держала себя со своей гостьей хоть и вежливо, но холодно. Мы расстались, весьма недовольные друг другом.
Двор
Император – Мария Луиза – Странный вид двора – Элиза – Полина Боргезе – Неаполитанская королева – Княгиня Талейран – Салон графини Тышкевич
Как только императрица водворилась в Тюильри, начались представления ко двору. В качестве иностранки я должна была представиться не только императору и императрице, но и всем королевам и принцессам императорской фамилии. Каждая из них имела свой приемный день, поэтому приходилось каждое утро проводить в длинных и утомительных сборах и терять лучшие часы дня, надевая и снимая придворное платье. По вечерам все отдыхали в театре.
Император принимал около полудня в своем кабинете.
Прием начинался тремя реверансами, после чего называли имя дамы. Император стоял, опираясь на свой письменный стол, и, если вы были молоды и красивы, окидывал вас милостивым взглядом. После трех реверансов следовала самая трудная часть церемонии: надо было, уходя из кабинета, сделать опять три реверанса, но не поворачиваясь, а пятясь к двери, что было весьма нелегко ввиду безмерно длинного придворного шлейфа, который приходилось откидывать незаметным движением ноги, причем в этом движении невольно проявлялись грация и изящество дамы. Я постигла эту премудрость не более как в три урока.
Император принял меня с необыкновенной любезностью, благодаря чему я быстро оправилась от смущения. Он расспрашивал меня обо всех моих родственниках, главным образом о моем дяде – князе Понятовском.
Несмотря на все внимание, с которым я относилась к каждому его слову, я не могла не бросить восхищенного взгляда на великолепную картину Гверчино «Сивилла», висевшую над письменным столом. Будучи взятой из Капитолия, она – увы – опять была туда возвращена. Наполеон, от которого ничто не ускользало, тотчас же заметил мой взгляд и, улыбаясь, сказал, что если я люблю искусство, то мне надо познакомиться с господином Деноном и вместе с ним посетить музей. «Но прежде всего, – добавил он, – я надеюсь, что вы подготовитесь к празднествам, которые скоро начнутся, и не пропустите ни одного».
После этих слов он поклоном отпустил меня. Выйдя из кабинета императора, я прошла в приемный зал императрицы, где уже собралось большое общество. Мария Луиза вышла из своих апартаментов в сопровождении многочисленного и блестящего двора. Одета она была с большим вкусом, что значительно скрадывало ее безобразие, но выражение лица оставалось прежним: ни любезная улыбка,