В присутствии вашего мужа я просил и получил разрешение писать вам – ведь так интересно было получать известия из Главной квартиры. Одно слово в ваших письмах возрождало надежду в моем сердце. Тогда немало говорили о некой женщине, которая якобы последовала за мной в Германию, и мне показалось, что эти нелепые россказни дошли до вас, я даже осмелился допустить мысль, что вы были этим недовольны. Страстно желая объясниться с вами, я, не теряя ни минуты, обратился к маршалу Даву с просьбой разрешить мне отправиться в Варшаву. Если бы мне в этом отказали, я приехал бы тайком; мне было только необходимо получить разрешение на эту поездку от вас. Увы! Вспомните насмешливый тон вашего ответа, и вы поймете, почему я стал хлопотать о разрешении вернуться во Францию.
Принц Мюрат не мог простить мне, что я покинул его штаб, и на срок более года меня забыли в плохоньком немецком гарнизоне. Мать часто писала мне и утешала как могла. Во всех письмах она повторяла, чтобы я был спокоен, так как одна очень влиятельная особа, тайно любящая меня, хлопочет о моем возвращении. И действительно, я получил приказ вернуться или, вернее сказать, разрешение за собственноручной подписью императора.
Я твердо решил забыть вас, но ваш образ неустанно преследовал меня, и я невольно сравнивал вас с другими женщинами. Ваша простота, искренняя веселость, милая непринужденность, свойственная лишь полькам и придающая вам какую-то обворожительную прелесть, невольно вызывали сравнение вас с француженками – жеманными и лишенными той оригинальности, которая делает вас очаровательной и заставляет подчиняться вам. Тем не менее одна из этих женщин, имени которой вы никогда не узнаете, завладела моим сердцем, все время стараясь скрыть от меня чувство, которое питала ко мне. Это о ней упоминала мать во всех письмах. Не отличаясь красотой, она была уверена, что ее никогда никто не полюбит, и даже не пыталась никому нравиться; свое глубокое и благородное чувство она скрывала от всех, придавая ему вид чисто сестринской привязанности.
У меня были дружеские отношения с ее братом, и это давало мне возможность постоянно встречаться с ней. Я долго наблюдал за ней, прежде чем ответил ей взаимностью, не испытывая к ней ни того влечения, которое возбуждали во мне женщины при моем вступлении в свет, ни той восторженной любви, которую лишь вы заронили в мое сердце. Тем не менее в конце концов, имея тысячу доказательств ее преданности, я полюбил ее.
Чем более я ее узнавал, тем недостойнее мне казалось обмануть ее надежды. «Да, – говорила она мне своим кротким голосом, – если вы полюбите другую женщину, и полюбите так, как вы любили в Варшаве, я чувствую, что умру». Эти слова привели к тому, что я пожертвовал ей своей свободой. Прошло уже два года, как я посвятил себя ее счастью и даже считал себя счастливым, видя, как она горячо благодарна мне за мою привязанность.
Но ваш приезд сразу разрушил все иллюзии. Возле вас во мне вновь вспыхнуло то пламенное чувство, которое казалось уже умершим. Я почувствовал, что возродился для надежд и счастья; отъезд моего друга за несколько дней до вашего приезда развязал мне руки и всецело предал во власть захватившего меня могучего чувства. Но как только я заметил, что моя любовь может вас тронуть, я серьезно обдумал свое положение и поведение и пришел к заключению, что суровый голос чести и долг заставляют меня бежать от вас!
Я много страдал и боролся, но самое главное – хотел, чтобы вы сохранили ко мне уважение. Я слишком хорошо вас знаю и слишком ценю, чтобы осмелиться предложить вам сердце, связанное долгом с другой женщиной. Вы достойны быть единственным предметом моего поклонения и, конечно, не могли бы видеть без возмущения, как другая женщина требует от меня привязанности. Если бы в Польше я посмел надеться, что когда-нибудь вы сможете меня полюбить, я бросил бы ради вас все – мать, родину, друзей. Ваша родина сделалась бы моей, и я защищал бы ее с тем воодушевлением, которое способна внушить лишь одна полька. Я видел, что вы окружены глубоким почтением, причем одинаково любезны со всеми и ни единым словом не вызвали меня на объяснение.
Теперь я сказал вам все, я исполнил свой долг… Я не обманул вас и не воспользовался вашим трогательным и благородным доверием. Не требуйте от меня ничего больше! Берегитесь меня и моей любви! Может быть, чтобы быть твердым, мне придется отказаться от опасного счастья встречаться с вами, но вы будьте благоразумны за нас обоих, ведь так трудно найти в себе силы отказаться от вас при мысли, что скоро судьба разлучит нас, быть может, навсегда! Вы вернетесь к себе на родину, а я постараюсь быть убитым при первом же случае. Вы ведь знаете, – прибавил он с грустной улыбкой, – император не бережет нас. Могу ли я отказаться от скорбного счастья, которого мне осталось так немного? Ведь приговоренный к смерти имеет право распоряжаться своим последним временем.
Я выслушала его молча. Было уже поздно. В первый раз за все время он уехал от меня без сожаления. Мое сердце разрывалось на части!.. Наконец бурные рыдания несколько облегчили мне душу, и когда ко мне вернулась способность размышлять, только тогда я поняла, какая пропасть разверзлась предо мной. Воздавая должное чуткой деликатности того, кто удержал меня от падения, я поняла всю глубину опасности, которой только что избежала. Мое уважение и восхищение им превратилось в чувство еще более восторженное и долгое время господствовало в моем сердце.
Образ этой таинственной женщины, которая все время стояла между нами, был мне ненавистен! Я мысленно награждала ее всем очарованием, которого у нее, может быть, и не было, но я не могла допустить, чтобы она мне завидовала, так как та, которую он любил более, должна была чувствовать себя менее несчастной.
Обед в Сен-Клу
Приглашение в Сен-Клу – Туалет – Герцогиня Монтебелло – Мария Луиза – Прогулка по парку – Прошения – Размещение приглашенных за столом – Меню императора – Версальский замок – Ленотр и принцесса Боргезе – Принц Евгений – Отречение голландского короля – Нежности Марии Луизы – Признаки войны с Россией – Спектакль – Тальма – Завтрак у Талейрана – Прощание с Шарлем де Ф. – Отъезд
Если бы я последовала своему первому влечению после вышеприведенного объяснения, то немедленно покинула бы Париж, но меня удерживало там дело, порученное мне родителями мужа и заключавшееся в том, чтобы выхлопотать обещанное императором вознаграждение в возмещение огромных убытков, понесенных графом и графиней Потоцкими во время пребывания французской армии в их поместьях.
Подобные хлопоты были совсем мне не по душе, да и вообще мне претили всякого рода дела, в основе которых лежала материальная выгода, а тут я совсем забросила взятое на себя поручение, лишь изредка вспоминая о нем, хотя рано или поздно должна была дать отчет о своих хлопотах[36].
Я получила приглашение в Сен-Клу накануне дня, назначенного для визита; отказаться было немыслимо, и, кроме того, любопытство, возбужденное во мне желанием увидеть великого человека в частной жизни, действовало очень благотворно и несколько отвлекало от печальных дум.
В это время при дворе царил траур. Я тотчас же послала к госпоже Жермон, и она ответила мне через мою горничную, что император не любит черного цвета и у дамы, удостоенной чести быть приглашенной в тесный кружок их величеств, траурный туалет, в особенности в деревне, должен быть весь белый и состоять из круглого платья и замысловатой прически, а все необходимое я получу на следующий день к двенадцати часам.
В половине шестого я была уже у решетки Сен-Клу.
Часовой не сразу пропустил во двор мою карету, и мне пришлось вызвать дежурного камергера, который проводил меня в гостиную.
В качестве гофмейстерины меня довольно холодно встретила герцогиня Монтебелло, еще более усилив мое неловкое положение, так как я не увидела там ни одного знакомого лица. Как потом оказалось, это была ее обычная манера обращения, которой она придерживалась со всеми, что не мешало ей иметь преданных друзей и искренних поклонников. Этим она была обязана столько же своей красоте, сколько и уважению, которое внушала всем, знавшим ее близко[37].
Ровно в шесть часов вышла императрица в сопровождении одной статс-дамы, принадлежавшей к прежней старой аристократии. Имени ее я не помню. Про нее говорили, что она прекрасно знала придворный церемониал Людовика XVI, – достоинство весьма ценное в то время, особенно ввиду приезда молодой государыни. Мария Луиза была одета очень просто – в белое платье, обшитое внизу черной лентой, – это и был траурный туалет, о котором я говорила.
Спустя минуту в гостиную вошли принцесса Боргезе, император и герцог Вюрцбургский, дядя императрицы, тот самый, который сопровождал ее в Париж. За ними следовал Монталиве, министр внутренних дел, – и это всё! Ни свиты, ни пышности – по-семейному.
Сказав мне несколько слов, император позвонил и спросил, поданы ли экипажи, а получив утвердительный ответ, предложил нам сделать маленькую прогулку по парку. Он подал руку императрице, и они сели в изящную коляску, запряженную по-английски шестью великолепными гнедыми лошадьми. Трое придворных конюхов в зеленых ливреях, вышитых золотом, сопровождали экипаж.
Мы следовали за императорской коляской в хорошенькой открытой шестиместной корзинке.
Герцог Вюрцбургский имел очень смущенный вид и лишь изредка перебрасывался словом с принцессой Боргезе, в которую он, говорят, был влюблен, хотя, глядя на них, этого совсем нельзя было предположить. Царившее в нашей коляске молчание нарушалось жалобами трех дам, которые поехали без шляп и теперь были беззащитны перед пылью и солнцем.
Таким образом мы объехали в течение получаса весь парк, причем лошади все время бежали крупной рысью. Когда на поворотах дороги бег лошадей замедлялся, я замечала, как несколько лиц по знаку императора бросали в его коляску прошения.