Мой свекор, сообщив мне по секрету новости, которые упорно скрывали от всех, потребовал, чтобы я поехала на этот последней бал. Я оделась в черное бархатное платье, чтобы иметь предлог отказаться от танцев.
Де Прадт, притворившись огорченным из-за этого не соответствовавшего обстоятельствам туалета, несколько раз повторил, что он совсем не подходит к моему возрасту. Хотя посланник продолжал с развязным видом принимать гостей, тем не менее все шепотом сообщали друг другу, что он только что получил приказ готовиться в путь и укладывать вещи. Но чем неожиданнее роковой удар, тем он чувствительнее.
Вся Варшава погрузилась в какое-то немое оцепенение. Страшная тревога царила в тех семьях, откуда ушли на войну отцы, братья, мужья, и многими овладевала лихорадочная дрожь, когда они заговаривали друг с другом о судьбе близких людей. Но ужасная действительность оставила далеко за собой все предполагаемые опасения.
В продолжение целых двух недель от нас скрывали все известия, и наконец мы сразу узнали всё. Ослеплявшая нас блестящая декорация рухнула, и мы поняли, что даже с самыми отчаянными усилиями не в состоянии продолжать борьбу, в которую мы вложили все свои надежды. Драма нескольких месяцев кончилась самым ужасным образом: гибелью страны и множеством отдельных несчастий. Тщетно многие пытались поддержать сомнение в судьбе тех, кто пожертвовал всем ради священнейших прав! Отчаяние охватило всех, да иначе и не могло быть при виде того, как рушилась единственная заветная мечта – восстановление Польши. Теперь стало понятно, что Наполеон потерял на севере свое первенство, а вместе с тем и свою силу и власть.
Десятого декабря стоял трескучий мороз – 24 градуса. Мы печально сидели у камина и оплакивали ничем не объяснимое безумие великого человека, который, побуждаемый упрямством, направил все свое могущество и славу на борьбу с властной, непобедимой природой.
Вдруг моего свекра таинственно потребовали в посольство. Все с минуты на минуту ожидали отъезда де Прадта, и мы подумали, что, желая перед отъездом проститься, он и вызывает его к себе.
Прошло два часа – томительных, полных тревоги. Трудно было ожидать чего-либо утешительного, и поэтому вполне понятно, что мы очень волновались.
Наконец вернулся взволнованный граф Станислав Потоцкий, и из его слов мы поняли, кто было то лицо, с которым он только что беседовал: это был сам император Наполеон, который, принеся в жертву своему дерзкому капризу миллион жизней, побежденный неумолимой стихией, вернулся один, ничуть не сломленный неудачей, даже не потерявший бодрости духа. Его изумительный гений уже строил новые планы, как при помощи огромных средств Франции удержать ускользавший из его рук скипетр всемирного владыки.
Он говорил о бедствиях, постигших армию, не скрывая и не приуменьшая несчастья. Он сознавал свои ошибки, намекнул на чрезмерную веру в свою звезду, которая до этого рокового похода как будто повелевала стихиями. Он подробно указывал на все благоприятные для него в будущем шансы, сделал сжатый обзор политического положения Европы, с необычайной прозорливостью перечислил все условия, могущие послужить за и против его планов. Он не разрушал наших надежд, но настаивал на необходимости новых усилий, обещая вернуться во главе новой армии, одним словом, сумел зажечь сердца слушателей огнем своих речей.
Очарование этого необыкновенного человека было таким могучим, что свекор, бывший дотоле совершенно убитым, вернулся домой полный радужных надежд. А между тем он был в том возрасте, когда не поддаются иллюзиям, и его точный и проницательный ум во всех серьезных жизненных затруднениях считался лишь с несомненными фактами.
Мы же, не слышавшие речей могучего волшебника, оставались по-прежнему угнетенными и подавленными, всецело находясь под влиянием настоящего, казавшегося нам каким-то чудовищным призраком. Сквозь окутавший настоящее кровавый туман трагических событий будущее, так часто изменявшее нам, показывало свое мрачное и полное отчаяния лицо.
Рассказывая впоследствии об этом замечательном разговоре, де Прадт показал себя в очень неблагоприятном свете, стараясь выставить Наполеона в смешном виде. До конца своих дней он играл роль наемного льстеца, восхищаясь то планами своего повелителя, то его высказыванием, столь часто повторяемым впоследствии: «От великого до смешного один шаг».
Мы были очень удивлены, когда узнали, что Наполеон вместо посольства предпочел остановиться в «Hotel d’Angleterre», где и пообедал. Возможно, этим он хотел обеспечить себе инкогнито.
Одетый в зеленую бархатную шубу с золотыми аксельбантами, в большой собольей шапке, он вышел из экипажа при въезде на Пражский мост и прошел все Краковское предместье в то время, когда жизнь там бьет ключом, сильно рискуя, таким образом, быть узнанным. И удивительно, его никто не узнал! Никто не мог себе представить, чтобы император очутился по эту сторону Вислы, в то время когда все считали его погибшим во льдах Двины.
Его сопровождали только Коленкур и – в качестве ординарца – полковник Вонсович, на мужество и преданность которого можно было положиться. Мамелюку Рустану было приказано не оставлять экипажа и явиться в отель только в сумерки, когда все будет готово к отъезду.
Садясь за обед, Наполеон послал за де Прадтом и велел ему привести с собой председателя Совета министров и двух министров, с которыми он желал беседовать.
Чтобы сохранить инкогнито, почтовые лошади были заказаны на имя Коленкура, и в 9 часов вечера они уехали из Варшавы.
Привожу здесь довольно любопытный, но малоизвестный рассказ. Проезжая мимо Ловича, Наполеону вздумалось свернуть с дороги и заехать к графине Валевской, которая, как я уже упоминала, жила уединенно в своем замке. Коленкур, которому император сообщил свое намерение, энергично восстал против этой причуды влюбленного, смело указав на неприличие подобного поступка и упирая главным образом на впечатление, которое произведет подобная ветреность на императрицу. Затем он прибавил, что никто и никогда не простит императору, покинувшему свою армию в минуту поражения, такого легкомысленного поведения.
Император несколько минут дулся, но, будучи слишком справедливым, чтобы сердиться на того, кто только что доказал ему еще раз свою преданность и благоразумие, выразил Коленкуру свою любовь и уважение, что делало честь им обоим. Полковник Вонсович, сидевший в этом же экипаже и бывшим свидетелем сценки, пересказывал мне ее потом с удовольствием.
От него мы узнали интересные подробности о прибытии императора в Дрезден. Саксонский король был единственным союзником, оставшимся верным, поэтому император хотел переговорить с ним о своих предполагаемых планах.
Прибыв к господину де Серра поздней ночью и не желая терять ни минуты, он приказал Вонсовичу отправиться во дворец и разбудить короля. Когда Вонсович явился во дворец с этим необычным поручением, стража и часовые спали, и он с большими затруднениями добрался до покоев короля, который, проснувшись, долго не мог поверить, что Наполеон, проезжая через его столицу, желает с ним увидеться. Поняв, в чем дело, король приказал себя одеть и отправился к министру в паланкине, так как королевские конюшни находились в предместье и экипажа пришлось бы ожидать слишком долго.
Утром распространился слух, что король куда-то исчез и неизвестно, что с ним случилось. Поднялся страшный переполох. Камергеры, пажи и скороходы разбежались по городу, разнося это странное известие, а когда все выяснилось, император уже ехал по дороге в Париж.
Вскоре после проезда Наполеона через Варшаву стали постепенно возвращаться те из наших солдат, которые были в силах вынести дорогу, причем одни из них были одеты в лохмотья, совсем не защищавшие от холода, а другие, более везучие, в женские шубы[45]. Прибыл также в открытых санях граф Артур Потоцкий, адъютант князя Понятовского, заболевший нервной лихорадкой.
Одним из последних прибыл князь Понятовский. Он ехал долго и с большим трудом, так как, сходя с лошади, вывихнул ногу и вынужден был совершить весь путь, лежа в карете и испытывая при малейшем движении невыносимые страдания.
Как только я узнала о прибытии князя, я бросилась к нему выразить ему свою преданность. Его осунувшееся от страданий лицо выражало скорее муки душевные, чем физические. Он горько сожалел о гибели на его глазах прекрасной армии и оплакивал героическую смерть многих храбрецов, принесенных в жертву необъяснимой неосторожности великого человека, которому он, несмотря ни на что, все же оставался верен.
Я заметила, что он не терял надежды, и это тем более меня удивило, что он принадлежал к меньшинству, которое, пожертвовав всем, в то же время не закрывало глаза на возможный исход борьбы. Он заявил, что его пребывание в Варшаве будет непродолжительно и, как только ему удастся собрать разрозненные остатки польской армии, он снова займется организацией войск.
– На Масленице, – прибавил он, – у нас будут австрийские офицеры, правда, не такие интересные, как французы, но все же отличные танцоры.
Это был намек на полк князя Шварценберга, на которого Наполеон рассчитывал, но, увы – это была последняя несбывшаяся мечта: через несколько дней, когда польская армия направилась к Кракову, австрийский генерал сдал Варшаву русским. Таким образом, измена стала очевидна.
Заметив возле кровати князя огромный фолиант, я, смеясь, спросила, не его ли это мемуары.
– О, у нас как раз было много свободного времени, чтобы писать мемуары, – сказал он. – Возьмите себе эту книгу на память – это моя добыча. Я нашел ее на большой дороге и, когда хотел развеяться, читал ее. Это путешествие на Восток, сберегите ее для ваших детей, со временем ценность ее сильно увеличится… Знаете, когда мы с оружием в руках проходили через Москву среди покинутых сокровищ, ни один из моих солдат не покинул армию…
Когда он говорил это, его глаза сверкали.
Я не могла отказать себе в удовольствии напомнить ему о нападении на батарею, взятие которой решило достопамятную победу при Можайске. Князь слушал меня со свойственной ему скромностью, не придавая никакого значения своим успехам; он думал, что выдающаяся храбрость, которой он обладал, свойственна всякому здоровому человеку, в существование же трусов он не верил совсем.