Тогда он решил просто плюнуть на эту мелкую оговорку и начинать битву без её учёта. Когда же в ночь с 1000-го на 1001 год битву начать не удалось, Сатана понял, что мелочь мелочью, а халявы не будет – придётся искать потерю.
Пришлось снарядить всех своих демонов на поиски, но и тут снова вылез этот крючкотвор проклятый и заявил, что опять есть закавыка: вещь эту на грешной Земле обнаружить можно всё в ту же злополучную ночь из старого тысячелетия в новое как раз после часа ночи до шести утра. Вот и баста! Ищи-свищи, как говорится.
Так и получилось, что в ночь, когда все жители Великого Гусляра вовсю веселились на площади, расхватывая бесплатных кроликов и другие призы, по всему городу, во всех квартирах орудовала нечисть поганая, тщась найти столь необходимую им вещицу.
– Я знал, что это только нечистой силе или инопланетянам возможно такую агитацию развернуть! – не выдержал Ложкин. – Разве ж это видано, чтобы в нашей России столько кроликов и на халяву раздавали?! – вопросил он. – Да ни в жисть! – сам же и ответил.
С ним все согласились. Халяву русский люд любит. Но вот всё больше получать, а не раздавать.
Но тут Грубин спохватился, что самое главное-то Кузька ещё не сказал, и с сожалением в голосе спросил:
– Так что, всё теперь? Скоро этот ваш Армагеддон начнётся?
– Да, мы-то что… – проговорил в наступившей тишине Удалов, – а вот внуков жалко, не пожили ведь ещё, – и он с дедовской любовью прижал Максимку к груди.
– Да что ему будет-то? – осведомился Кузька, воспользовавшийся ситуацией и стащивший мёд у зазевавшегося Ложкина. – Пусть живёт. Чего ему помирать-то? – разрешил он, вылизывая остатки мёда из банки.
– Это как это почему?! – возмутился Удалов. – Армагеддон ведь! Всё, конец людскому роду! Я хоть и атеист, но тоже наслышан, – гордо заявил он.
– Так не нашли ведь… – вздохнул Кузька. – Иначе чего бы я тут прохлаждался?
– А и правда, с чего бы это вы объявились, когда остальные ваши сородичи убрались восвояси? – спросил молчавший до сих пор Лев Христофорович.
– Так крючкотвор-то тот напоследок, с досады видать, шепнул Сатане, что есть место похуже Ада – Земля ваша. В ссылке я тут, если по-вашему. Аж до Армагеддона. Пока не найду его… этот… – Последние слова Кузька произнёс с такой тоской в голосе, что у собравшихся даже слёзы выступили от сострадания.
Первым опомнился Максимка, вырвавшись наконец из дедовых объятий:
– Так ты что, у нас теперь жить будешь?! Вот ведь здорово! – и от такой радости он чмокнул пригорюнившегося чертёнка в нос.
Профессор Минц тем временем протёр очки и солидно резюмировал:
– А следующая попытка, значит, через тысячу лет будет, как я понимаю?
Чертёнок кивнул в ответ.
– Значит, товарищи, будем жить! – не очень жизнерадостно возвестил Лев Христофорович.
– А беспорядки кто за них убирать будет? – Удалов с досадой кивнул на Кузьку.
– Ну, как-нибудь потихоньку… – ответил Минц. – Ведь главное, Корнелий, в том, что жизнь продолжается!
К весне улицы города были приведены в порядок, в квартирах восстановлен уют, но события милленниума навсегда вошли в анналы истории Великого Гусляра.
А Кузька так и остался жить в доме на Пушкинской. Вместе со Львом Христофоровичем Минцем. Правда, пришлось его отучить от привычки материться во гневе. Да и соседи его полюбили, парень он оказался работящий, старухе Ложкиной бельё помогал стирать, с Максимкой Удаловым уроки делал, да и в домино отменно играть умел.
Про его поиски всу уже стали забывать, когда однажды Удалов, проходя мимо памятника Землепроходцам, заприметил в руке одного из легендарных героев города некую подозрительную вещь. Подойдя поближе, он с ужасом обнаружил, что в огромном кулаке зажата мелкая безделушка с двумя переплетёнными кольцами. Он тысячу раз видел этот памятник раньше, но как-то не обращал внимания на эту деталь.
Удалов протёр глаза, потрогал странный предмет, попытался выдернуть. Однако два кольца составляли единое целое с памятником.
Тут-то он и вспомнил, что памятник делали в точности по картине какого-то древнего живописца, запечатлевшего на холсте уход землепроходцев. Картина та хранилась в городском музее, да при очередном пожаре в хранилище погорела. Елена Сергеевна, бывшая в то время директором музея, страшно горевала тогда: реставраторы так и не смогли полностью восстановить полотно.
Поздно ночью Удалов вышел на улицу, вооружившись мастерком и ведром с раствором. Озираясь по сторонам, он тихонько подкрался к памятнику.
«Нам-то ладно, а вот внуки…», – прошептал он и принялся за работу.
Скульптор из него был никудышный, но каменщиком Удалов был признанным. Не прошло и получаса, как два кольца в руке землепроходца исчезли, сменившись шляпкой гриба. И в последующие годы многие туристы неизменно задавали вопрос: зачем уходящему на покорение Сибири и Аляски нужен с собой гриб? На что молодые городские экскурсоводы так же неизменно отвечали, что тоска по родине, мол…
А профессор Минц нашёл неожиданное применение Кузькиному появлению в городе. В июне он заявил, что ретрогенетика ещё поможет человечеству, и что им уже начата подготовка к опыту для научного подтверждения теории о том, что все демоны пошли от падших ангелов.
Но это уже другая история…
01.01.2001 (Кир Булычёв)
10-11.03.2001 (Владимир Кнари)
Мёртвый город (хроника истерии)
8 часов до
Людей на улице было немного. В этот час каждый старался либо замкнуться в себе, оставшись наедине с одиночеством и пустотой, либо же предаться самым низменным и похотливым желаниям, которые до этого пытался затолкать подальше в своё естество. Да и не любой решится выбраться на улицу в такую метель.
Что ж, Диму это только порадовало. Совершенно не хотелось видеть сейчас горланящую толпу, а ещё хуже – столкнуться с кем-то из знакомых. Он не встретил и десятка прохожих, пока шёл от дома до завода, да и среди них лишь один произвёл впечатление спешащего по делам человека, остальные же явно лишь праздно шатались по улице, не найдя лучшего способа убить оставшееся время.
Почему бы и нет? – подумал Дима. – Чем такой способ хуже других? Вообще, что сейчас лучше, а что хуже, когда до конца света осталось каких-то жалких восемь часов? Зачем вот, например, мне понадобилось тащиться сюда сквозь метель, которую никто не ждал в середине весны? Видно, вся природа гневается и готовится к неминуемому концу. – Он с некоторой злостью толкнул металлическую калитку на проходной, и та жалостливо скрипнула в ответ.
– Кто это? – тут же отозвался на скрип старческий голос из сторожки.
Ого! А ведь дядя Вова здесь, кто бы мог подумать…
Дима подошёл к окну, прижался к нему лбом, пытаясь в темноте небольшой комнатушки разглядеть говорившего.
– Дядя Вова, это я, Дима Беренков.
Старик наконец нашарил свои очки, нацепил их на нос и всё равно подслеповато поглядел сквозь стекло на неожиданного посетителя.
– А… ты, Дима… Чего ж ты пришёл, завод ведь не работает. – Даже не дожидаясь ответа, дядя Вова махнул рукой: – Ай, заходи, раз уж здесь.
Дима открыл дверь и окунулся в теплоту уютной сторожки.
– Да знаю я, дядя Вова, знаю. Но и дома сидеть не могу, – запоздало ответил он. – Может, я и сам не знаю, зачем пришёл, – тихо добавил он себе под нос, а затем вновь обратился к старику. – Вы вот тоже здесь, как погляжу. – Он без приглашения уселся на свободный стул и протянул онемевшие руки к радиатору, с завистью покосившись на металлическую кружку, от которой так и веяло жаром и ароматом только что заваренного чая.
– Здесь, здесь, – прошамкал старик, роясь в ящике стола. – Куда мне деться-то? Конец света, не конец, а привык я уж тут сидеть, что поделаешь… О! – Он наконец нашёл то, что искал, и поставил на стол вторую металлическую кружку. – Чай будешь? Я тут про запас заварил, как знал, что кто-нибудь заглянет на огонёк.
– Не откажусь.
Дядя Вова, не жалея, налил заварки с полкружки, а затем долил кипятком из небольшого чайничка.
Минут пять они молча смаковали чай, думая каждый о своём. Затем сторож нарушил молчание:
– Вот скажи мне, Дима, почему так получается? Столько лет жили, верили в своё правое дело, а потом – бац! Не в то верили, оказывается. Зря царя скинули, зря от Бога отреклись! Может, потому и пропадаем сейчас, что тогда отреклись, а теперь вновь уверовать не смогли?
– Почему же не смогли? – Дима развалился на стуле, как на мягком кресле, быстро разомлев с холода от горячего. – Да в эту минуту, поди, почти каждый либо в храме Божьем, либо дома перед иконой сидит. Все веруют. Даже, вон, президент давеча по телевизору покаяться призывал, чтобы чистыми пред Богом предстать.
– Так-то оно так, – вздохнул сторож. – Да не так. Не от веры туда идём, а от страха. Боятся люди, что в ад этот чёртовый попадут, вот и бросились грехи замаливать, думают, прибежали сейчас в храм, пожертвовали ненужные уже деньги на Божьи дела, ударились лбом перед иконой – и всё, Господь уже простил их. А если же он и есть, Господь, то маловато этого будет, я так думаю. По мне, живи ты по совести всю жизнь, и в церковь можешь не идти. А если ж кутил, Бога в себе не чуял, то и сейчас тебе он не поможет, как ни крутись.
– Вот уж не знал, что ты в Бога уверовал на старости лет, – удивился Дима.
– А я и не уверовал, – возмутился старик. – Нет, я тебе так скажу: коли Бог и есть, то он вот здесь сидит, – он ткнул себя кулаком в грудь, – здесь, и только здесь. Совесть твоя – вот и есть Бог! Един во всех лицах! Потому и не поможет это всё… – он указал через окно на огромный плакат на торце заводского корпуса, уже порядком примелькавшийся за последние полгода.
«А ты искупил свои грехи?!» – вещала надпись на нём. А нарисованный священник очень сильно напоминал Диме солдата-красноармейца, который во время войны точно так же вопрошал со стен: «А ты записался добровольцем?» Та же вытянутая рука с указующим пальцем, тот же взгляд, от которого невозможно уйти, прожигающий тебя насквозь…