и газеты и все другие средства управления общественным мнением»{260}, - писал Бабёф, полагая, что в данный момент массы находятся под влиянием «заморочившей им головы»{261} агитации «партии усыпителей». В свою очередь, задачу патриотов Гракх видел в том, чтобы раскрыть глаза народу на обман и внушить ему другое, правильное, ведущее к установлению всеобщего счастья мнение. Это не слишком трудное дело казалось ему единственным препятствием на пути к установлению коммунистического режима: «По-моему, для превращения мечты в действительность достаточно лишь УБЕДИТЬ народ»{262}, - писал Бабёф.
Сформулировав ближайшую цель для патриотов - обеспечить себе социальную поддержку, Бабёф старался также показать, что до ее реализации не так уж и далеко. Ведя коммунистическую пропаганду, он подчеркивал не только то, что его проект справедлив и хорош, но и доказывал, что не одинок в своих взглядах, а Директория же, напротив, вот-вот утратит всякую опору в обществе. Иногда эти доказательства принимали весьма причудливую форму.
Так, в № 35 «Трибуна народа», перед тем, как перейти к изложению своей программы, Бабёф постарался обосновать, что идея совершенного равенства, если и может показаться непривычной, на самом деле отнюдь не нова и вполне естественна. Для этого он отыскал несколько цитат, подтверждающих наличие схожих взглядов у героев древности и авторитетных современников. Среди первых были названы трибуны Древнего Рима, Ликург, Иисус Христос{263}. Среди вторых - просветители: Руссо, Рейналь, Мабли, Дидро, которому Бабёф приписывал авторство «Кодекса природы» Морелли{264}. Кроме того, Бабёф записал в свои единомышленники депутата Конвента Ж.-Б. Армана из Мезы (в тот момент уже термидорианца), ссылаясь на его речь 1793 г. в пользу равенства{265}.
Еще более неожиданных «единомышленников» Бабёф отыскал в лице ненавидимых им вожаков Термидора: «Вероятно, любопытно будет увидеть, что мы можем также сослаться и на Тальена. В самом деле <...> мы обнаружили в газете, которую Тальен издавал в марте 1793 г. <...> уравнительные принципы; наконец, Фуше из Нанта заслуживает нашего величайшего восхищения, когда в своем постановлении, принятом в Невере 24 сентября II года, он в нескольких словах подтверждает наше святое и возвышенное учение»{266}.
Упоминал Бабёф в числе своих предшественников и Робеспьера с Сен-Жюстом{267}. Теперь они удостаивались его исключительно положительных оценок. От осторожного одобрения отдельных аспектов политики якобинцев Бабёф перешел теперь к их откровенной апологии. Очевидно, эволюция его отношения к этой «партии» не ускользнула от внимания критиков: в примечании к одному из номеров «Трибуна народа» автор счел нужным ответить на обвинения Лебуа в идейном непостоянстве: «Я будто бы громогласно обвинял якобинцев, говорит он, а потом я же их защищал. Я нападал на якобинцев, которые после 9 термидора не хотели требовать вместе со мною и с Электоральным клубом немедленного введения в действие Конституции 93 года... Я стал защищать якобинцев, когда они выступили с этим требованием, хотя было уже поздно»{268}.
Попытался Бабёф оправдать и перемену своего отношения к палачу Арраса Ж. Лебону: «Мне доказали, что Лебон был справедливым мстителем за угнетенный народ»{269}.
Впрочем, эти публичные разъяснения все равно не выявляют исчерпывающим образом причин эволюции отношения Бабёфа к якобинцам. Куда более откровенно его частное письмо к Ж. Бодсону, товарищу по Электоральному клубу и будущему деятелю заговора «равных». Это письмо, написанное 28 февраля 1796 г. (9 вантоза IV года) посвящено именно проблеме взаимоотношений с наследниками политических группировок времен Конвента. Оттуда и взята излюбленная советской историографией цитата, ставшая весьма популярной и тиражировавшаяся вплоть до детских книг, о «дьявольски хорошо задуманном диктаторском правлении» робеспьеристов{270}. Однако представляется, что в этом документе есть гораздо более интересные фрагменты, в отрыве от которых рассматривать приведенную цитату было бы совершенно неразумно. «Мое отношение к принципам нисколько не изменилось, но изменилось отношение к некоторым людям»{271}, - признавал Бабёф в упомянутом письме перед тем, как похвалить правление якобинцев. Иначе говоря, он подчеркивал, что не стал одним из них, остался, как и раньше, при своих коммунистических убеждениях, но понял, что робеспьеристы могут быть его стратегическими союзниками. Далее Бабёф объяснял Бодсону, почему считает полезным использовать имена Сен-Жюста и Робеспьера для обоснования своей доктрины: «Во-первых, <...> полезно показать, что мы не выдумываем ничего нового, что мы лишь следуем за первыми великодушными защитниками народа <...> И, во-вторых, воззвать к Робеспьеру - значит, разбудить всех энергичных патриотов Республики, а с ними и народ, некогда слушавший только их и следовавший только за ними»{272}.
Существует еще одна расхожая цитата из письма к Бодсону: «Робеспьеризм это демократия, и два эти слова совершенно тождественны»{273}. Но взглянем, какие слова идут перед этими: «Эбертизм, по сути дела, существует только в Париже, и приверженцы его малочисленны, да и то он держится только на помочах. Робеспьеризм же распространен во всей Республике, среди всех разумных и проницательных людей и, естественно, во всем народе»{274}.
Таким образом, Бабёф сознавал и признавал, что использует имена героев II года для привлечения их поклонников на свою сторону и одобряет якобинизм прежде всего из соображений политической выгоды, а также в качестве «исторического» обоснования своего проекта совершенного равенства.
Разумеется, подобная тактика не была бы возможной, если бы Бабёф не усматривал действительной близости между своей и якобинской программами. Теперь к чертам сходства, отмеченным в предыдущей главе, добавилось и еще одно - признание необходимости революционной диктатуры. Высказывания Бабёфа о народе-ребенке, нуждающемся в учителе, о неспособности масс самостоятельно выбрать разумный путь развития страны, об особой роли вождей - все это составляющие учения о диктатуре. Стоит обратить внимание и на то, что во фрагментах письма, приведенных выше, Бабёф отделял народ от «патриотов» и «разумных людей». Наконец, все в том же письме Гракх отметил, что, по его мнению, благая цель революции оправдывает ее насильственные методы: «Спасению 25 млн человек нельзя противопоставить заботу о нескольких сомнительных личностях. Возродитель нации должен видеть вещи в широкой перспективе. Он должен косить на своем пути все, что ему мешает, что загромождает этот путь, все, что может затруднить скорейшее достижение цели, которую он себе поставил»{275}.
Итак, от осуждения террора Бабёф перешел к признанию его необходимости. От желания создавать газету вместе с народом - к мысли о его неспособности ориентироваться в политике. От призыва немедленно ввести в действие Конституцию 1793 г. и демократические свободы - к идее диктатуры и ощущению себя вождем, занимающим особое положение.
Начиная с 3 марта 1796 г. (12 вантоза) начала выходить еще одна газета - L’Éclaireur du peuple, ou le Défenseur de 24 millions d’opprimés («Просветитель народа, или Защитник 24 миллионов угнетенных»). Буонарроти полагал, что ее автором был С. Дюпле, однако сохранившиеся рукописи нескольких номеров и сравнение стиля «Просветителя» со стилем «Трибуна народа», привели исследователей к выводу, что газету писал Бабёф: псевдоним Себастьяна Лаланда, «солдата республики», позволял ему хвалить «Трибуна народа» как бы со стороны{276}. Для Бабёфа это был еще один способ показать, что он не одинок в своих убеждениях. Возможно, его знали как оптового распространителя «Просветителя»: сохранилось письмо, в котором разносчик газеты Легранн (Legrann) с улицы Монторгей просил у
Бабёфа несколько номеров Лаланда для санкюлотов{277}. В целом «Просветитель народа» развивал те же мысли, что и «Трибун»{278}.
Итак, к концу зимы - началу весны 1796 г. идея организации вооруженного переворота уже полностью овладела Бабёфом. Теперь он больше не считал народ самостоятельным творцом истории и воспринимал его в качестве пассивной массы, неразумного существа, объекта, а не субъекта политики, восприимчивого к лживой пропаганде и нуждающегося в наставнике-вожде. Таким вождем Бабёф считал себя. Свою задачу и задачу других левых активистов он видел в том, чтобы привлечь симпатии народа к своей программе и снискать его поддержку. Окончательное принятие идеи диктатуры и тактические соображения толкали Бабёфа не просто к сближению, а уже к полноценному союзу с бывшими якобинцами, в частности робеспьеристами.
2.2. Отношения Бабёфа с читателями на рубеже 1795-1796 гг.
Мы рассмотрели основные идеи, излагавшиеся на страницах газет Бабёфа зимой 1795/1796 гг. В дальнейшем его проповедь коммунистического общества всеобщего равенства анализировалась многими авторами, в том числе на русском языке (см. Приложение). Однако имеющиеся в нашем распоряжении архивные материалы московского фонда Бабёфа (РГАСПИ. Ф. 223) дают возможность превратить этот монолог в диалог, познакомившись с откликами читающей публики на сочинения «Трибуна народа». Некоторые же из писем читателей Бабёф и сам опубликовал в своей газете. Для удобства изложения мы выделим четыре темы, которые встречаются в таких посланиях чаще всего. Подчеркнем, что в отличие от предыдущей главы, на сей раз классифицируются не сами письма, а именно темы, которые в них затрагиваются. Одно письмо может быть посвящено как одному вопросу, так и нескольким, и, соответственно, может рассматриваться в связи либо с одной темой, либо - с двумя-тремя.