В 1793 г. Бабёф снова приехал в Париж. Там он свел знакомство с рядом видных деятелей революции, в том числе с К. Фурнье Американцем и А. Шометтом, благодаря чему получил место секретаря продовольственной администрации столицы. Но и на этом месте Бабёф проработал лишь нескольких месяцев, после чего по обвинению в подлоге документов был приговорен к двадцати годам каторжной тюрьмы. По мнению В.М. Далина, дело было сфальсифицировано, так как Бабёф всего лишь допустил ошибку в оформлении акта купли-продажи земельного участка{12}. Тем не менее долгие месяцы прошли в скитаниях по арестным домам и попытках оправдаться. Возвращение в Париж совпало с термидорианским переворотом, который и позволил Бабёфу превратиться из деятеля регионального масштаба в политика, известного всей стране.
Часть 1 Бабёф в термидорианский период
1.1 Революция или реакция?
28 июля 1794 г., или 10 термидора II года по республиканскому календарю, упали в корзину головы Робеспьера и его соратников; закончился период диктатуры монтаньяров.
Долгое время советские историки считали этот день датой завершения Французской революции. Между тем у современников не было сомнений в том, что она продолжается и даже входит в новую, более прогрессивную фазу.
Францией по-прежнему правил Конвент: пусть на его скамьях было уже значительно меньше депутатов, чем в год избрания, но это были те же люди, что не так давно голосовали за смерть монарха, творили произвол в Лионе или Бордо в качестве «проконсулов», изгоняли из своих рядов жирондистов и аплодировали аресту Дантона. Конвент просуществует до октября 1795 г. Лишь вместе с ним уйдут в небытие и «великие комитеты» - общественного спасения и общей безопасности, хотя их роль уже и не будет столь значимой, как при монтаньярах. До тех же пор останется Закон о подозрительных - ставший правовой основой эпохи Террора документ, согласно которому в тюрьму вплоть до наступления мира могли заключаться люди, всего лишь выражавшие недостаточно революционные взгляды или демонстрировавшие недостаточно революционное поведение. Поскольку войне с коалицией европейских держав, начавшейся в 1792 г., конца видно не было, якобинская Конституция 1793 г. попрежнему ждала своего часа в «священном ковчеге»; впрочем, поскольку ситуация на фронтах стала складываться все более удачно для Франции, вскоре зашли разговоры о том, чтоб ввести ее в действие, и лишь в конце весны или начале лета 1795 г. Конвент решился написать новый основной закон{13}. Примерно тогда же, 31 мая 1795 г., исчез революционный трибунал: пережив Робеспьера почти на год, он был уже не так суров, но все-таки продолжал выносить смертные приговоры за преступления, сопровождавшиеся контрреволюционным умыслом{14}. До ноября 1794 г. был открыт якобинский клуб, до декабря действовал максимум - принятая монтаньярами совокупность законов, регулировавших цены на предметы первой необходимости, а также зарплаты.
По-прежнему был пропитан революционным духом и быт французов. Хотя слово «санкюлот» все чаще произносилось с презрительной интонацией, а красный колпак вышел из моды, многие другие приметы жизни при якобинцах и революционные символы были попрежнему актуальны. Так, ношение трехцветной кокарды оставалось обязательным как для мужчин, так и для женщин, и полиция настаивала на том, чтобы этот закон соблюдался{15}. Якобинское обращение на «ты» стало считаться дурным тоном, но, хотя в неформальной обстановке гостиных люди могли называть друг друга «мадам» и «месье», официальными по-прежнему были обращения «гражданин» и «гражданка»{16}: именно так, по словам бытописателя и бывшего депутата Конвента Л.С. Мерсье, обращались к разъезжающимся из театра господам их кучера и чистильщики сапог{17}. По Парижу, как и при якобинцах, ходили революционные патрули, могущие арестовать тех, кто разгуливает без документов{18}.
Революционный календарь также продолжал действовать: он останется в употреблении до 1805 г. При монтаньярах французы успели прожить с этим календарем всего 9 месяцев, так что первый новый год «по новому стилю» пришелся именно на время термидорианского Конвента. Никуда не исчезли и революционные праздники: так, через пару недель после казни Робеспьера была торжественно отмечена вторая годовщина свержения монархии{19}; зимой 1794/1795 гг. одной из самых обсуждаемых в Конвенте тем стала регламентация этих праздников и торжественных мероприятий, долженствующих проводиться в декадные дни, пришедшие на смену воскресеньям{20}. Новый режим стремился не обратить революцию вспять, а, напротив, увековечить ее через связанные с памятными днями ритуалы{21}.
В какой-то мере термидорианский период демонстрировал даже большую революционность, большую верность идеям прогресса и Просвещения, нежели якобинская диктатура. Именно на этот год с небольшим пришлись открытие Высшей нормальной школы, перенос в Пантеон праха Марата, а затем Руссо, окончательный переход на метрическую систему. Коренным образом поменялась мода. Если в предшествующие революционные годы женский костюм в основном повторял силуэты эпохи Людовика XVI, то между 1794 и 1795 г. дамы поголовно оделись в античном стиле. Еще при монтаньярах группа художников во главе с Ж.Л. Давидом предлагала проекты новой одежды для граждан Французской республики - одежды, созданной по мотивам древнеримских и спартанских мод. В повседневное употребление эти проекты так и не вошли, разве что со времен Директории должностные лица получили униформу в античном стиле; мужской костюм не пережил таких радикальных изменений, как женский. Зато дамы, подражая римлянкам и гречанкам, отказались от векового наследия: корсетов, каблуков, фижм; даже от верхней одежды, когда того требовала погода. Светлое легкое платье с завышенной талией, под которым порой не носили белья, и по нашим временам выглядело бы вызывающе - что уж говорить о XVIII веке! Кроме того, вошли в моду короткие стрижки: впервые в истории женщины осмелились расстаться со своими локонами{22}. Это ли не подлинная революция?!
И все же разрыв с якобинской эпохой был явным - чем дальше, тем более. Мыслился он, особенно поначалу, не как реакция, а как новая революция, освобождение от тирании, возврат к принципам 1789 г. «Люди обнимались на всех улицах, на всех спектаклях, - писал публицист и историк Ш. де Лакретель, - взаимное удивление от того, что они обнаружили друг друга живыми, удваивало их радость и делало ее почти безумной»{23}. Как тогда, еще при короле, на месте низвергнутой Бастилии появилась легендарная надпись «здесь танцуют», так и теперь Париж охватила своеобразная танцевальная лихорадка{24}. Чуть позже Мерсье будет писать о шестидесяти танцевальных залах, ежедневно задающих ритм всему Парижу{25}.
Уже в августе для тысяч заключенных, арестованных за «аристократизм», «федерализм» или «подозрительность», открылись двери тюрем; хотя официально никакой амнистии провозглашено не было, закон о подозрительных стали просто трактовать более узко, выпуская людей на волю столь же произвольно, как и сажали{26}. Это действие, конечно, не имело бы смысла без восстановления свободы слова. «Свобода печати или смерть!»{27} - провозглашал с трибуны Конвента Ж.Л. Тальен, один из вождей термидорианцев.
Общество вздохнуло свободнее. Одна за другой начали появляться новые газеты. Но приближение к демократическому идеалу отнюдь не сделало Францию более стабильной. Напротив: узники Террора встретились лицом к лицу с своими палачами; остатки разгромленных робеспьеристами революционных группировок решили, что пришло время для реванша; роялисты, ранее молчавшие от страха, подняли голову. Если прежде Французской революции был свойствен культ единомыслия, то теперь, сбросив навязанную якобинцами маску монолитности, общество обнаружило себя расколотым. «Трудно было бы определить, какое мнение сейчас господствующее, - писал Мерсье. - Личное мнение у каждого свое. Общественного мнения больше нет»{28}.
Вскрывшиеся противоречия носили не только идейный характер. Явной стала и борьба за материальные блага. Вслед за робеспьеризмом ушли в прошлое показная бедность, руссоистский культ простоты, привычка прикрывать реальные социальные противоречия морализаторскими призывами к скромности и самоотдаче. Стало очевидным, что французам отнюдь не чужды материальные интересы и что одной из составляющих революции явился передел собственности. Нувориши перестали стесняться своих приобретений. Спекуляции и игра на бирже сделались всеобщим увлечением. На сценах шли пьесы под названиями «Два Жокриса, или Торговля водой», «Полишинель-спекулянт», «Все в это суются, или Мания торговли»{29}. По словам немецкого путешественника Мейстера, Париж к 1795 г. стал похожим на большой магазин, где действительно шла торговля всем - от конфискованных особняков бывших дворян или их мебели до последних бедняцких пожитков, предназначенных для обмена на малосъедобный хлеб{30}. Социальные контрасты бросались в глаза: одни спешили заключать сделки, чтобы воспользоваться моментом и обогатиться, другие - чтобы как-то выжить. Полицейские осведомители жаловались, что за столиками всех кафе играют в лото и с этой азартной игрой невозможно бороться