Даже в тот отрезок времени, когда бабувисты официально отказывались от объединения с якобинцами, в их рядах находилось немало тех, кто желал такого союза: генералы Россиньоль и Фион, близкий к заговорщикам Друэ, не говоря уже об окружных агентах, говорить о расставании которых со своими якобинскими взглядами нет никаких оснований. Вопрос, вступать ли в союз с бывшими монтаньярами, вызвал внутри верхушки заговорщиков бурную дискуссию. Судя по воспоминаниям Буонарроти, именно этой дискуссии, а не составлению планов восстания и переустройства страны была посвящена значительная часть времени на заседаниях Тайной директории.
Таким образом, на протяжении всего рассматриваемого периода сторонники Бабёфа пребывали в поле притяжения якобинской политической культуры, и чем дальше от ядра бабувистской организации они находились, тем более сильным оказывалось это притяжение. Даже если ограничиться хронологическими рамками только весны 1796 г., говорить о заговоре «равных», как абсолютно самостоятельном по отношению к якобинизму, в принципе невозможно.
Как же вышло, что руководители заговора имели иные политические взгляды, нежели его рядовые участники?
Бабёф обладал такими важными для общественного деятеля чертами, как политическая открытость, гибкость, способность к компромиссу и готовность к союзам. Именно эти его качества сделали возможным создание «заговора во имя равенства». На протяжении всего рассмотренного нами периода Бабёф занимался поиском и вербовкой союзников: сначала скорее интуитивно, затем целенаправленно. Порой его стремление продемонстрировать то, что он не одинок, принимало столь причудливые формы, что к настоящим единомышленникам присоединялись и воображаемые: Бабёф ухитрялся записать в таковые не только Христа и полулегендарных деятелей Античности, но также отнюдь не сочувствовавших ему депутатов Конвента, включая некоторых термидорианцев.
Этот эпизод очень хорошо показывает, насколько гибким политиком мог быть Бабёф на пути к достижению своей цели, но одновременно позволяет заподозрить, что уже тогда, за несколько месяцев до создания Тайной директории, Бабёф предполагал и опасался (хотя бы исходя из содержания писем своих читателей), что французское общество сочтет его коммунистические идеи слишком радикальными, экстравагантными и не поддержит их. Характерно, что, хотя идеал всеобщего равенства сложился у Бабёфа еще до революции, на всем протяжении периода, рассмотренного в данной работе, его общественная деятельность осуществлялась в рамках тех или иных политических союзов. На разных этапах политической карьеры Бабёфа современники (а впоследствии историки) совершенно справедливо ассоциировали его то с термидорианцами, то с леворадикальными деятелями Электорального клуба, то с восставшим полицейским легионом...
Но самым эффективным и устойчивым оказался, без сомнения, союз Бабёфа с приверженцами режима II года, которых в тот период называли «якобинцами» или «анархистами». У этого союза был обширный фундамент. С одной стороны, он был подкреплен организационно: после разочарования в термидорианцах и вызванного им разрыва с издателем Гюффруа Бабёфа приняли в якобинскую типографию Доннье и Рамле, где он смог наладить общение с представителями этого политического течения, например с Шалем. С другой, и коммунизм Бабёфа, и робеспьеризм - идеологическая система, наиболее связно выразившая политические чаяния якобинцев - имели общие идейные корни в философии Просвещения и сложились в одно время на одной почве. В частности, обеим идеологиям было свойственно связывать политику и мораль, ассоциировать идеальный общественный порядок с образом добродетельного гражданина, который обычно представлялся как лишенный материальных и личных интересов, способный довольствоваться малым и заботящийся лишь об общественном благе представитель бывшего третьего сословия. Кроме того, к 1795 г. Бабёф, ранее осуждавший якобинский идеал революционной диктатуры, признал ее целесообразность. Этому могло способствовать то, что приходившие к нему письма от читателей, изначально призванных быть соавторами газеты, оказались разочаровывающе сумбурными, наивными и попросту неграмотными. Постепенно Бабёф разуверился в творческих способностях масс, и его понимание народа стало совпадать с аналогичным пониманием у Марата: «носитель суверенитета» оказался не субъектом, а объектом политики, наивным ребенком, которого обманывают тираны, которому внушают ложные мнения и который нуждается в вожде-опекуне. Роднил Бабёфа с якобинцами и политический унитаризм: восходившее к Руссо и его мысли о единой народной воле представление о невозможности легитимного существования нескольких партий, мышление бинарными оппозициями, деление всех политических деятелей на «хороших» и «плохих», на «друзей» и «врагов» народа.
Очевидно, к моменту формирования Тайной директории Бабёф уже осознал, что его коммунистические идеи не найдут отклика в обществе, поэтому, будучи уже плотно связан с приверженцами якобинизма и имея репутацию одного из них, предпочел выдвинуть на первый план лозунг восстановления Конституции 1793 г. и приглушить уравнительную составляющую своей программы, а в чем-то даже отказаться от нее.
Несмотря на историческую репутацию сторонника сугубо заговорщицкой тактики, Бабёф придавал огромное значение агитации, связям с общественностью, политическому имиджу своей группировки. Однако от идеи внушить народу «правильные взгляды», убедить его в необходимости построения коммунизма Трибун фактически перешел к тактике политического обмана, решив выступить под чужим, но популярным лозунгом, чтобы затем, придя к власти, провести в жизнь свою программу. Но и в этом Бабёф потерпел неудачу: прекрасно понимая необходимость наличия социальной опоры у своего движения, он так и не смог ею заручиться.
Отмечая политическое «родство» бабувизма и якобинизма, не следует забывать, что и взгляды тогдашних властей сформировались на той же почве и стали результатом того же политического опыта. В революционной Франции конца XVIII в. не могло существовать легальной политической оппозиции в силу все того же руссоистского отрицания многопартийности, и бабувисты не могли восприниматься правительством иначе как враги и преступники, возможно даже связанные с вражескими державами. Столь же бинарными оппозициями мыслило и французское общество: те, кто хотел выступить против революционного правительства (пусть и далеко не идеального), считались посягателями на народный суверенитет и, следуя революционной логике, ничем не отличались от таких «врагов народа», как шуаны.
Хотя политический проект Бабёфа и сформировался в рамках современной ему революционной культуры, она же вынуждала Трибуна затушевывать уникальную специфику его идей, дабы он смог пристроиться в кильватер к более сильному общественному движению. А после того как Бабёф потерпел неудачу, эта же политическая культура унитаризма обусловила его отторжение обществом и гибель.
Приложение Гракх Бабёф и заговор «равных» в исторической литературе
Призрак коммуниста в публицистике XIX в.
Посмертная судьба Гракха Бабёфа, как и многих других деятелей Французской революции XVIII в., была не менее насыщенной, чем его биография. Одни политические деятели считали его «своим», хотя отнюдь не стояли на платформе «равных», другие, напротив, критиковали, хотя сами исповедовали идеологию коммунизма. Еще интереснее оказалась историографическая «жизнь» Трибуна народа: в отличие от Робеспьера или Дантона, всегда занимавших первые места на страницах исторических сочинений, он прошел путь от почти полного забвения, от репутации одного из малозначительных фанатиков-якобинцев к статусу деятеля локального масштаба, чтобы, в конце концов, обрести славу одной из ярчайших фигур Французской революции. На протяжении нескольких десятилетий его имя не сходило со страниц исторических журналов, он удостоился чести издания собрания сочинений за рубежами своей родины, а затем... снова оказался забыт. Историографическая судьба Бабёфа столь нестандартна, а объем литературы о нем так велик, что я сочла целесообразным посвятить исследованиям заговора «равных» отдельную главу.
В начале XIX в. о Бабёфе помнили, пожалуй, лишь историки-эрудиты, да люди, знавшие его при жизни. Авторы классических обобщающих трудов о Революции, которые не могли обойти молчанием фигуру руководителя заговора «равных», упоминая о нем, ограничивались навешиванием ярлыков, далеких от беспристрастности. Так, в известном сочинении О. Минье, впервые вышедшем в 1824 г., бабувисты не отделялись от якобинцев и изображались главным образом борцами за восстановление Конституции 1793 г. Заговор «равных» для Минье - всего лишь «странная попытка, носившая на себе такой явный оттенок фанатизма и такой явный характер подражания прериальскому восстанию...»{669}
В том же 1824 г. появилась «История Французской революции» А. Тьера, который припечатал Трибуна народа одной хлесткой фразой: «некто Бабёф, бешеный якобинец»{670}. Будущий президент Третьей республики отнесся к этому революционеру с откровенной неприязнью и не слишком заботился о точности сообщаемых о нем сведений. Так, суть выступлений Бабёфа в термидорианский период против террористической политики якобинцев Тьер описал с точностью до наоборот: «Бабёф был главою умственно больных сектантов, которые утверждали, что сентябрьские убийства были слишком недостаточными, что их нужно возобновить и сделать общими»{671}.
Изучение бабувизма во Франции по существу началось с публикации в 1828 г. книги Ф. Буонарроти «Заговор во имя равенства»{672}. Это сочинение активного участника описанных событий, ставшее ценным источником сведений о деятельности Бабёфа и его сторонников, конечно, не было научной работой в современном смысле: Буонарроти создал скорее публицистическое, пропагандистское произведение, далекое от беспристрастности и лишенное четкой структуры. Мало знакомый с дореволюционной биографией Ба